В мае восемьдесят девятого

1.
У секретаря парторганизации фамилия была в гоголевских традициях - Тяпочкин. Он посмотрел на Валеру, корреспондента отраслевой многотиражки, парня среднего роста, склонного к полноте, лет двадцати трех, и казал вяло:
 - Ну что ж... Прессе мы всегда рады.
 - Приближается 9 мая, - сказал Валера со значением. Парторг кивнул, словно подтверждая, что да, скоро действительно грядет 9 мая, ничего с этим не поделаешь.  - Мне надо написать очерк о ветеране войны. Кого бы вы могли порекомендовать?
 - Ясно, - сказал Тяпочкин. Глянул направо, в окно, потом налево, на портрет Ленина, да так внимательно, словно видел впервые. Перевел взгляд на свои руки. Гмыкнул. Хэкнул. Побарабанил пальцами по столешнице.
Пауза явно затянулась, и Валера достал блокнот, в который предусмотрительно списал со стенда "Они защищали Родину" фамилии ветеранов.
 - Может, Агеев А Пэ? - предложил он.
 - Агеев? М-м... Не надо.
 - Королев?
 - Умер. Лет пять назад.
 - Гринев?
 - Пропойца и дебошир.
 - Шрайбер?
 - С такой-то фамилией  - и советский солдат, воин-освободитель? За идеологический прокол ни меня, ни вас по головке не погладят!
 - Карасев?
 - Во! - встрепенулся парторг. - Прекрасная кандидатура!.. Он Днепр форсировал... Работает в консервном, наладчик... Мужик языкастый.
"Языкастый мужик" оказался юрким, сухопарым старикашкой в замасленной спецовке, из верхнего кармана которой торчал гаечный ключ и отвертка. Визиту корреспондента он нисколько не удивился. Как будто работники средств массовой информации посещают наладчика из консервного цеха по три раза на дню.
 - Откуда вы? - только переспросил он. - А, из "Брехунка"!.. Как же, почитываем, почитываем...
Валера крепче стиснул зубы и промолчал: до отхода удобной по времени электрички оставалось чуть более двух часов. Привередничать было некогда.
Они расположились в беседке, увитой виноградом. Здесь, на территории рыбокомбината, все пахло рыбой. Даже виноградная лоза.
 - Вы помните день, когда началась война? - спросил Валера, вооружившись авторучкой и блокнотом.
 - А как же! - Старикашка извлек из кармана грязную, всю в черных пальцах пачку "Астры". - Берите.
 - Спасибо, я не курю, - пробормотал Валера. - А что вы делали в тот миг, когда узнали, что началась война?
 - Ел. Наша бригада только-только в теньке расположилась, как начальство прикатило. Они, значит, речи толкают, а я сижу у налитой тарелки и думаю о том, что  - сколько ж можно, суп остывает!..
 - Когда вы получили повестку?
 - Месяца через два. Дома, сами понимаете, истерика. Мать  - царство ей небесное! - рыдает-убивается. А отец на грудь принял и лыка не вяжет. Сперва я хотел в плавни податься....
 - Как? Вы хотели дезертировать?!
 - Ну да. А кому ж охота на убой идти?
 - Гм... Но вы все-таки не дезертировали?
 - Дядька надоумил. Он так сказал: "В плавнях, Коля, ты долго не просидишь. Свои же заложат  - односельчане, участковый или еще кто. А в военное время за это тюрьма или штрафбат. Не призывают только безруких и безногих. А если ты сам себе организуешь несчастный случай, то загремишь по статье членовредительство. Короче говоря, иди домой и не изобретай на ж... приключений. Ну я и пошел.
 - Как же вы воевали?
 - Как все. Вперед не лез. Держался в середке. Война войной, а жить-то хочется.
Валера никак не мог понять: правду говорит старикашка или просто дурачится?
 - Ранений вы, конечно же, не имели? - спросил он.
 - Как это  - не имел? Имел!.. Посмотрел я, значит, как немецкие пулеметы наших косят, и решил, что, если хочу до пенсии дотянуть, надо в госпитале немного полежать. Выбрал удобный случай. Ворвались мы, значит, в немецкий окоп. На четверть минуты я выпал из рукопашной. Вижу  - валяется немецкая винтовка со штыком. И свидетелей нет. Упер я ее в бревно и насадился на штык правым плечом. Очень было больно.
После минутной паузы Валера спросил:
 - Вы это серьезно?
 - Стар я врать!.. - обиделся Карасев.
 - Так и писать?
 - А почему нет? У нас в стране гласность. Про Александра Матросова, небось, читали? Сколько десятилетий нам головы морочили: "Ах, патриот!.. Ах, герой!.. Ах, пулемет собой прикрыл!.." А чем же еще? Он же в штрафбате был, смертник. С голыми руками на дзот бежал, чтобы судимость снять. Если б их взвод ту высотку не взял, всех бы расстреляли за невыполнение приказа.
 - Ладно. И сколько раз вы были ранены?
 - Шесть. Но два раза по вине фрицев. Сперва мне осколок мины брюхо вспорол. Хотите, шрам покажу  - впечатляет!
И старикашка начал расстегивать замасленные штаны.
 - Спасибо, спасибо, - сказал Валера. - Как-нибудь в другой раз.
 - А потом мне пулеметной очередью ногу перебило. Думал  - все, хана ноге, спишут меня по инвалидности. Ан нет. Доктор хороший попался, сука. Вылечил.
 - Говорят, вы Днепр форсировал? - ухватился Валера за последнюю соломинку.
 - Правильно говорят. Форсировал. Даже медаль получил. Я одним из первых на ТОМ берегу оказался.
 - Вот это как раз то, что надо! - Валера оживился. - И как это было?
Раскурив новую "астрину", старикашка принялся рассказывать:
 - Расположились мы, значит, на берегу. По слухам, наш полк должен был форсировать Днепр через день, на рассвете,  - когда саперы подготовят плавсредства, а на наш участок подтянут артиллерию для огневой поддержки. Ну, я зря времени не терял. Присмотрел себе в хуторе молодуху. Спирту выпили, шуры-муры и в койку. Часа в два ночи возвращаюсь, а нашего полка нет!
Я чуть с ума не сошел. Бегаю по берегу, ищу. Встречаю знакомого связиста. "Где, - спрашиваю, - такой-сякой Краснознаменный?". А он рукой на ТОТ берег указывает. "Твои, - говорит, - уже там...". У меня внутри все перевернулось. Мою самоволку трибунал под дезертирство подведет, а за это в военное время  - расстрел.
А тут еще фрицы на ТОЙ стороне начали палить из всех стволов. Я отыскал в камышах какой-то кусок бревна  - от наших саперов, наверное, остался  - и переплыл на нем Днепр. Приплыл, а на той стороне ни лялечки! Немцы палят, ракеты пускают... Я сразу лег у воды  - носом в песок. Лежу. Думаю. "Может, - думаю, - немцам пойти сдаться, а то свои уж точно расстреляют..."
Минут через двадцать свои приплыли. Попрыгали в темноте с лодок и плотов, заорали: "Ур-р-ра!" - и бросились в атаку. Я вскочил и тоже побежал  - в первых рядах, на радостях, что все, кажется, обойдется...
У Валеры потемнело в глазах. Машинально он задал несколько дежурных вопросов  - о трудовом стаже, какими профессиями владеет, почему до сих пор работает... после чего откланялся и ушел.
Он слышал, как Карасев за спиной у него громко сказал кому-то:
 - Да вот, корреспонденту интервью давал...

2.
Валерий любил ездить в командировки. Провинциальные города всегда приводили его в прекрасное расположение духа. Но на этот раз ничего его не радовало. Все казалось старым, покосившися, ободранным.
Краем сознания Валерий понимал, что приступ неврастении скоро пройдет. Вот приедет он в Ростов  - поест, отдохнет. На сон грядущий, быть может, даже над рукописями посидит. Но проблески здравого смысла тонули в волнах нахлынувшей смертной тоски, усталости, ощущении беспросветной безнадеги. Сейчас он сомневался, что вообще способен написать хотя бы одну строчку.
Валерий ехал в трамвае на вокзал, поглядывая в окно, и думал о том, что работает в газете всего полгода. И что ему страшно при мысли, что журналистикой придется заниматься еще много лет. Он вспомнил, как хотел быть газетчиком. Как с завистью смотрел на зеленый, зачитанный до ветхости сборник эссе Честертона, и мечтал, как кто-нибудь когда-нибудь будет точно так же с благоговением держать в руках сборник его статей и очерков  - пусть даже и не таких блистательных, как у великого англичанина. Как радовался, когда его с превеликой неохотой взяли на работу в отраслевую многотиражку. И что он ощутил, когда в первые же дни ему дали понять, что от него не требуются ни публицистика, ни эссеистика. Как несколько месяцев он пытался в рабочее время писать то, что требуется, а по ночам  - то, что хотелось. Ничего из полуночных статей и очерков ему опубликовать не удалось.
Видеть свою фамилию под статьями, выхолощенными редактрисой, было противно. Утешало одно  - отраслевая газетенка в свободную продажу не поступала и никто из друзей и многочисленных знакомых ее увидеть не мог. И как ему было неловко, когда пришедшие к нему гости вдруг обнаружили несколько номеров, забытых на журнальном столике по халатности. Друзья ничего не сказали, но Валера понял по глазам, что они думают о нем. С ужасающей отчетливостью он понял тогда, что растрачивает свой талант и свою жизнь на статьи и корреспонденции, которые никому  - даже ему самому! - не нужны на следующий же день после публикации.
Опившись чаем до тошноты, стараясь не замечать неприятные ощущения в области сердца, Валера до глубокой ночи писал рассказы  - сатирические, фантастические и детективные. Некоторые ему даже удалось опубликовать в областной молодежке", что вызвало гнев редактрисы: лучше б ты больше временим уделял своим корреспонденциям, а то они у тебя с каждым разом все хуже и хуже...
Трамвай, повернув, остановился у промтоварного магазинчика, и Валера, пройдя мимо паровоза на постаменте, вошел в здание вокзала.
Иногда он пытался представить судьбу Честертона, попавшего вместо "Дейли ньюс" в фабрично-заводскую многотиражку, и испытал сложное чувство, в основе которого лежало злорадство. Что может быть нелепее, чем Честертон, пишущий первополосные корреспонденции о народном контроле, о ратных деяниях совета трудового коллектива, о новостях партийной жизни и отыскивающий ростки, порожденные новым мышлением!..
В электричке воняло  - табачным дымом, пылью и мочой. Сидение было жесткое, неудобное. Ехать предстояло часа полтора.
Умный человек журналистикой заниматься не станет. Во-первых, ему куда интереснее свои мысли и ощущения, чем чужие, а, во-вторых, проработав в прессе несколько лет, даже безнадежный кретин поймет, что взвалил на свои плечи дело, поглощающее все силы, уродующее его жизнь и не дающее ни морального, ни материального удовлетворения.
Ноги затекли. Отсиженная задница болела. Валера вышел в тамбур.
Умные люди, если в молодости им застила розовая пелена, поступают согласно изречению Эгона Эрвина Киша  - "неистового репортера": "Журналистикой можно добиться всего. Если вовремя ее бросить..." Одним словом, попашешь пару лет в многотиражке, воткнешься в городскую или областную газету. После этого не будь лопухом. Присмотри себе хорошо оплачиваемую синекуру  - в каком-нибудь пресс-центре или в крупном акционерном обществе. Не дожидаться же в самом деле, пока дослужишься до собкора какой-нибудь центральной газеты, где и зарплата не в пример больше, и работы меньше, а льгот и привилегий больше...
За грязным стеклом мелькали тонущие в темноте платформы станций, степь, множество огоньков  - деревни или дачные поселки. Чем ближе к Ростову, тем этих огоньков будет больше.
Обыватели полагают, будто от журналистики до писательства один шаг. Черта с два  - один шаг! Каждый год работы в газете отдаляет человека от мечты, ради которой он когда-то подался на журфак. Пока ты молод, полон сил и необременен семьей, то еще пытаешься в свободное время кропать стишки или строчить роман, который никогда не будет дописан. Ежедневная беготня, нервотрепка и норма в двести строк рано или поздно отобьют всякую охоту что-либо писать. Даже письма. На факультете часто приводили в качестве примера Хемингуэя, который, начав с репортерской поденщины, стал крупнейшим писателем XX века. Якобы именно работа в газете научила того лаконичности и отточила неповторимый стиль. Но никто не говорит, сколько таких вот Хемингуэев и у нас и за рубежом не смогли реализовать себя, разменяв талант на мелочи и\или просто спившись? Имя им  - легион, а Хемингуэй  - лишь исключение, которое подтверждает правило...



3.
На следующий день он опоздал  - всего на несколько минут. Валера надеялся, что редактриса с утра либо заглянет в сектор печати обкома партии, либо в партком объединения, либо пойдет по подружкам. Но когда он вошел в редакцию, оказалось, что Нина Николаевна сидит за столом, подперев голову рукой и смотрит на противоположную стенку большими карими глазами.
Полгода Валера не мог сообразить, где он раньше видел этот взгляд  - отсутствующий какой-то, мечтательный. А тут вдруг сообразил. Точно такой же взгляд он как-то видел в колхоза, у коровы, которая стояла на лугу, жевала травинку и точно так же мечтательно пялилась куда-то в даль   - вот бы ей сейчас быка привели...
 - Здравствуйте, Нина Николаевна, - сказал Валера, подходя к своему столу.
 - Здравствуй, Валера, - сказала она, гадливо поджимая узкие губки. - Который час?
 - Три минуты десятого, - соврал он.
На самом деле было пять минут.
 - А во сколько начинается рабочий день? - спросила она.
 - У меня рабочий день ненормированный.
 - Не умничай. Все надо делать вовремя. Ночью, например, надо спать, а не строчить бездарные рассказики!
 - А вы лучше напишите! - огрызнулся он.
Это он напрасно сделал.
О бездарности Нины Николаевны в журналистской среде ходили легенды. Несколько раз осрамившись в самом начале редакторской деятельности, она превратилась из редактора, иногда пописывающего, в редактора, отпускающего корреспондентам ЦеУ и черкающего их материалы в зависимости от настроения и свободного времени. Многотиражка, которую она выпускала, по глупости, по ляпам и по верноподданичеству заметно выделялась из аналогичных изданий. В объединении ей были очень недовольны, но избавиться никак не могли  - видимо, редактриса очень глубоко лизала в секторе печати и в обкоме партии. На провокационную реплику Валеры она взвеленилась сразу. Куда подевалась сонная корова, мечтательно глядящая в даль! Теперь глаза ее метали молнии, голос, сухой и звонкий, гремел как иерихонская труба. Сперва она заявила, что когда он, Валера, будет редактором, тогда и будет умничать, а пока пусть соблюдает трудовую дисциплину и старается писать лучше. Потом она достала две его статьи, сданные вчера утром, перед отъездом в командровку, и, потрясая ими, высказала свое начальственное мнение  - скучно, вторично, ничем не отличается от предыдущих материалов по этим темам, напрасно, ох, напрасно она взяла его на работу, надо было найти настоящего профессионала, а не самонадеянного графомана, который и на работу опаздывает, и материалы сдает слабенькие, и с начальством пререкается...
Закончилось все тем, что Валера написал объяснительную. Поздний приезд из командировки она не посчитала за уважительную причину.
 - Ты же не в час ночи приехал, - сказала Нина Николаевна, - а часов в десять. Этого вполне хватило бы, чтобы и отписаться, и выспаться...
Она заперла объяснительную в сейф, вернулась за свой стол и заметила негромко, как бы размышляя вслух:
 - Ну вот, штук пять объяснительных у меня есть. Как десяток наберу  - уволю по статье...
И  - громче, обращаясь к Валере:
 - Как ты вчера съездил?
 - Нормально съездил. Интересный дед попался. Он получил медаль за форсирование Днепра.
 - Ты согласовал кандидатуру с парторгом? - спросила она, поджимая губы.
 - Конечно!
 - Если сдашь к обеду, отпущу домой. Ты ж все-таки после командировки...
Это означало, что после обеда она сама свалит. Ну и ладно. С паршивой овцы хоть шерсти клок. А отстучать за два-три часа очерк в размере трехсот строк для него  - пара пустяков. Тут, правда, во всей полноте представал вопрос: что писать и как писать? Если Валера изложит все, как рассказал Карасев, то этот очерк никогда не будет напечатан, а Нина Николаевна снова взбеленится. Скорее всего она сочтет, что Карасев все это придумал, издеваясь над молодым корреспондентом. Будет упрекать в отсутствии профессионализма. Возьмет, сука, и в самом деле подведет под статью... Хрен потом куда устроишься!
Машинка тарахтела, как пулемет. Валера лупил по клавишам, стараясь не думать о том, что пишет. Он давно уяснил для себя, что творческие процессы происходят на уровне подсознания.
Очерк, который у него получился в тот день, имел мало общего с действительностью, но зато был сюжетен, образен и воочию позволял оценить мужество простого советского солдата, - шесть раз раненного, получившего медаль за форсирование Днепра и до сих пор, несмотря на возраст, продолжающего работать на родном предприятии, являя собой пример безупречного труда и преданности профессии.
Даже редактриса удостоила похвалы.
 - Можешь же писать, когда захочешь... - сказала она.
Придя домой, Валера наскоро перекусил, выпил чая и сел за стол. Перед ним лежала рукопись рассказа, который он никак не мог дописать недели две. Писать не хотелось. Снова навалилось ощущение безнадеги. Шатаясь от внезапной усталости, Валера пересек комнату (в голове звенело, стены шатались, намереваясь, по-видимому, обрушиться, перед глазами мельтешили "мушки"...), рухнул на диван и почти сразу заснул.
Снился ему цветной, очень реалистичный сон, запомнившийся даже в мелочах. Будто он таки написал роман  - громадную книгу, размером с "Энциклопедический словарь". И сам папа Хэм крутил ее в руках, пряча улыбку в бороде, а потом похлопал его по плечу и сказал  - почему-то по-русски: "А ведь неплохо, сынок! Мог бы, конечно, и лучше, но ничего, у тебя еще все впереди..."
Когда Валера часа через два проснулся, у него страшно болела голова.