Из Писем к Любимой продолжение

      *     * *

Знаешь, моя дорогая, сегодня я отчего-то вспомнила о своей учительнице из музыкальной школы. Это была моя первая любовь, с муками ревности, с приливами творческой плодовитости, с самозабвенным дарением и самозабвенной же эгоистической требовательностью. Это было первым пробуждением моего Анимуса, то есть той мужской сущности, что есть в каждой женщине. Равно как и во всяком мужчине присутствует женское начало, названное Карлом Юнгом Анимой.
Как хорошо, что детство и юношество лишены лицемерных и притянутых за уши размышлений о положенном и неположенном, о дозволенном и распущенном, о норме и ненормальности. Как хорошо, что я в то время даже не подозревала о том, что женщине любить другую женщину - все равно, что совершать преступление, с точки зрения вменяемого большинства. Я знала лишь одно: чувственность, страстность, влюбляемость, эмоциональная восприимчивость - это здорово. Лучше этого ничего и быть не может. Без этого - вечные будни, серые, безликие будни вечно дождливых, хронически вялых дней. Без этого - рутина, копошение в проложенной колее, движение по кругу, не имеющее ни цели, ни смысла. Для меня смысл долгое время был именно в любви, любви разной, разноплановой, неважно, к кому и к чему. Любовь была тотальной формой существования. Любовь, вручающая крылья для полетов во сне и наяву. Гораздо позже, в процессе занятий эзотерикой и экстрасенсорикой,  я пришла к более глубокому и более общему пониманию смысла жизни, состоящему в обмене энергией. Сохранение и приумножение энергии - вот цель всего сущего. Энергия - это и любовь, и созидание, и рождение ребенка, и кайф от любимого дела, и слияние с природой, и покорение стихий, и ... Одним словом, это все, что ни делается - в этом и в следующих мирах.
Но я отступила от темы. Сегодня всю ночь я плутала в темных лабиринтах сна, и Марина Львовна была со мной - моя преподавательница по специальности (класс фортепиано), которую на самом деле я не видела более шести лет. Я проснулась со смешанным чувством - ощущения потери и желания встречи. С явным чувством безвозвратности и необратимости расплескавшегося времени.
Когда-то давным-давно Марина Львовна казалась мне эталоном настоящей женщины, и я была влюблена в нее со всем пылом безоглядного детства. 
Не знаю, как описать тебе ее, чтобы ты поняла, что же именно привлекало меня в этой молодой женщине. Она была красива - но если бы только это. Она была интеллигентна, выдержанна, умна. С ней всегда было о чем поговорить. Нет, все не то. Не то, не главное. Мне по жизни довольно часто попадаются умные, выдержанные, интеллигентные женщины приятной наружности. И практически ни одна из них не вызвала в душе моей и толики тех бурных чувств, какие питала я когда-то к человеку, открывшему для меня мир музыки. Конечно, я тут же сделаю оговорку - ведь главным человеком, объяснившим мне этот мир, была все-таки ты, ты одна, и хотя имя твое в общественном сознании связывалось лишь с самым поверхностным слоем этого великого чуда - музыки, я всегда знала, что скрывается за этим глянцево -искусственным  фасадом. Слушая Баха, Шопена, Моцарта, Гершвина, я думала о тебе, всегда чувствовала тебя - и знала, что тебе известно, что тебе дано, куда больше того крохотного островка, который ты приоткрывала для других.
Марина Львовна была похожа на видение, прекрасное видение, облагораживающее все, чего бы оно ни коснулось. Она была ангелом, доброжелательным и терпеливым. Ее грация завораживала. Ее голос успокаивал. Ее спокойствие дарило силы. Все в ней было гармонично, уютно и волнующе. И при всем при том - поразительная, неожиданная в таком ангеле страстность. 
Я ревновала ее страшно. И к соучениками по классу фортепиано, долбившим клавиши под ее руководством, и к коллегам ее, преподавателям, и к родителям учеников обоих полов, отвлекающих на себя ее внимание, и к мужчинам на улице, и к подругам, самодовольным балоболкам.
В этом проявлялась жадность моего обладания. В этом проявлялось моя некомпетентность. Моя еще несостоятельность. Самодостаточная личность не нуждается в подобной жадности. В отношении тебя у меня тоже бывали периоды собственности. Но - не такие. Я всегда подсознательно уважала твои права и твою свободу. Может быть, в этом - моя ошибка. Может, в этом - мой опыт.
Помню, себя двенадцатилетнюю, как я висела на подоконнике у Марины Львовны. Бушевал ливень, колючие его лапы больно хлестали меня по лицу, заползали под воротник, мокрыми щупальцами холодили спину. Редкие прохожие, укрытые зонтами и плащами, жалостливо интересовались: "Девочка, что с тобой? Ты не можешь попасть домой? Может, лучше обратиться в ЖЭК или в милицию?" А я не обращала на них никакого внимания, поскольку сгорала от ревности и досады - к Марине пришел мужчина, чужой, холодный, противный, как этот нежданный весенний дождь, нудный, ненужный мужчина, которого она не любила. Если бы любила - о, я не стала бы ни ревновать, ни злиться! Я бы была счастлива за нее, потому что я знала - как же нужна ей эта любовь. Но это была не- любовь! Это была - случайность. Это было - от тоски, от одиночества, от бессилия. И я знала, что потом она будет жалеть. Зачем это ей? Зачем унижение - и неизбежное презрение к себе? Зачем переступать через себя, если можно- не переступать? Зачем идти на поводу - у нелюбимого?
Я была максималисткой - как все в этом возрасте. В принципе, я ею и осталась. Наверное, благодаря Марине - и тебе. Ведь вы обе - выросли, но не переросли этого святого юношеского максимализма, оперились прекрасной женственностью, и в то же самое время остались голенастыми, угловатыми, ершисто-цельными подростками. Взрослым не свойственна эта целостность. Взрослым вообще мало что свойственно. Только стремление к выгоде и успокоению , только прагматизм и скука. Творчество, полет мысли, идеи, риск - все это родом из детства, сопливого, мечтательного, честолюбивого детства, наделенного крыльями.   
Я возвращалась от подруги домой, когда увидела этого неромантичного Антигероя. Он был тренером по спортивной гимнастике в Детско-Юношеской Спортивной школе, и в свое время даже лапал меня своими ручищами, оценивая степень гибкости и перспективности, равно как и всех моих одноклассниц-первоклашек. Между прочим, я была одной из шести отобранных  и приглашенных в его секцию. Но  я уже занималась в музыкалке и изо-студии, я уже вовсю подумывала о театральном кружке при Дворце Культуры, так что времени для спорта у меня никакого не оставалось. Да и желания, честно говоря, тоже. Представляю, какой сюрприз я бы ему преподнесла, вытянувшись к тринадцати годам из худобистого заморыша самого мелкого в классе в дылду под метр семьдесят!
По рассказам девчонок, все-таки попавших под его начало, это был настоящий деспот, грубиян и развратник. Мы тогда мало что смыслили в этом плане, не то, что нынешние школьницы, взращенные просвещенным и свободным телевидением, но некоторые вещи были слишком очевидны даже для таких невинных агнцев. О том, что шаловливые его ручонки никогда не знали покоя, в спортшколе ходили настоящие легенды. Он лично следил за переодеванием своих подопечных, норовил помогать им в душе, массировал, поглаживал в случае поощрения, рукоприкладствовал в случае негодования, сально шутил и смачно обсуждал прелести тех, у кого они уже намечались. У него была жена, двухлетний ребенок, любовница - тренер по плаванию, и более чем "странные" отношения с двумя или тремя "старшими девочками" (одна из них позднее вынуждена была сделать аборт, в следствие чего он, разоблаченный, был спешно рассчитан, а после он и вовсе переехал в другой город, но все это происходило позднее, гораздо позднее того времени, когда он вдруг обратил свой взор на мою Марину Львовну, когда он вдруг замелькал в узких переходах нашей музыкальной школы, когда он заваливал наш класс пышными и безвкусными букетами и мозолил глаза своей накаченной плечистостью).
Не могу припомнить, как же его звали? Для меня он всегда был просто Этот Тренер. "Что, Марина Львовна, Этот Тренер еще не приходил сегодня?" "Опять венички от Этого Тренера? И вам нравится подобная аляпистость?" "Успокойтесь, Марина Львовна, ну не можете же вы - ВЫ!!! - плакать из-за Этого Тренера?!"
Он был среднего роста, коренаст, загорел и лицом чем-то напоминал Алена Делона - может, этим объясняется его популярность у женского пола и мое снисходительно-презрительное отношение, даже тогда, в детстве, к самому оригиналу - самому известному французскому красавцу?
И вот я встречаю его в районе Марининого дома, дождь уже набирает силу, из вялых покапываний формируются струи, а зонта у меня, как обычно, нет - терпеть не могу зонты и обожаю капюшоны и шляпы с полями, спасающими от влаги лицо, - и я не могу не проверить, куда именно он идет, и бреду за ним следом, насупленный длинноногий аистенок с двумя вымокшими косицами, прилепившимися к спине. Я соблюдаю все необходимые правила конспирации, почерпнутые из книг и кинофильмов о разведчиках, я не наступаю ему на пятки, я притормаживаю у витрин, когда он забегает в магазин, чтобы купить коробочку конфет - фу, как примитивно, фу, как мещански, фыркаю я про себя, - я не иду за ним следом, я завожу разговор с притулившейся под козырьком соседнего дома бабулей, продавщицей семечек, спасающей свое добро от влаги. Он выходит, оглядывается - ясное дело, опасаясь не меня, в одной руке - зонт, в другой - пакет с коробкой и каким-то свертком. Он переходит дорогу, удаляется метров на двадцать, тогда я прощаюсь с бабулей и иду быстрым шагом следом, торопиться у меня есть все основания, дождь льет уже как из ведра, никому и в голову не придет, что я кого-то преследую, я просто спешу домой.
Тренер заходит в Маринин подъезд, я притормаживаю у дверей. Слышу, как он звонит, как Марина открывает ему, как они здороваются. Потом дверь захлопывается, и я больше ничего не слышу. Я вижу, что свет в Марининой кухне гаснет - значит, они переходят в гостиную, выходящую окном не во двор, а на улицу, и я огибаю дом, и подпрыгиваю под окном, и бегаю туда-сюда, туда-сюда. И жду, жду, жду - когда же он покажется, когда он оставит ее в покое.
Ждать мне приходится довольно долго - подлый Тренер засел, видимо, основательно. Проходит час, а его все нет. Я вымокла насквозь, даже маленькие нежные трусики на мне - премокрющие. Я начинаю кашлять. Я трясусь в ознобе. Озноб - и от холода, и от нетерпения, и от злости. У меня начинают пылать уши и где-то в районе лба начинает набирать обороты бешенный круговорот. Это у меня верные признаки поднимающейся температуры. Но я не могу покинуть своего поста, не могу оставить Этого Тренера у Марины надолго. Я бегу в подъезд и трезвоню, трезвоню, трезвоню в Маринину квартиру. Никто мне не открывает. В замочную скважину виден темный, неживой коридор. Ни звука, ни шороха. Я бегу обратно за дом - окно гостиной уютно, интимно светится. Складки портьер скрывают от меня внутреннее содержимое комнаты, я вижу лишь рамку картины, а сама она задрапирована мягкой тканью, упрятана под ней от случайных и нежеланных свидетелей.
"Марина Львовна!" - зову я. "Марина!" Ответа нет. Не помня себя от обиды и гнева, я хватаюсь за водосточную трубу и, упираясь ногами в ее скобки, взбираюсь на подоконник Марининого окна. Прохожие, думающие, что я не могу попасть домой, дают свои бесплатные советы. Я стучу по стеклу. Я пробую дотянуться до форточки, но для этого нужно отпустить трубу, а это не совсем безопасно - подоконник скользкий, пару раз я едва не падаю вниз. Я не могу позволить себе слез, но они проступают непрошено сами. Обильные и горячие. Горючие - как скажет моя мама. В этот момент портьеры раздвигаются, и на меня с удивлением, недоумением, жалостью и каким-то еще неопределенным мною выражением на лице смотрит Марина.
- Сумасшедшая, что ты здесь делаешь? - говорит она мне.
Я в ответ захожусь в диком кашле, преодолев, заглотнув который, сурово вопрошаю:
- Где он?
Несколько секунд Марина недоумевает так явно, что мне становится не по себе.
- Ну этот ваш, с конфетами и вениками, - бормочу я невнятно, стараясь унять свое смущение.
- Андрей Павлович? - уточняет Марина, вскинув брови. (Вот я и вспомнила его имя-отчество, по ходу дела!) - Бог с ним, с Андреем Павловичем, держись крепче, я сейчас приоткрою правую створку окна и попытаюсь втащить тебя внутрь. Ты не против?
- Если он там, я не полезу, - заявляю я с гонором, мне в общем-то не свойственным.
- Глупость какая-то, - сердится Марина. - Он был у меня буквально пару минут - с тех пор уже почти полтора часа прошло. И зачем я это все тебе объясняю. Вовсе я не должна перед тобою отчет держать. А Андрей Павлович... Он шел к кому-то на день рождения в соседний дом, забежал уточнить на счет...
Больше я ничего уже не слышала. Не помню, как мне удалось не свалиться вниз, как Марина Львовна втащила меня к себе в гостиную, как уютные портьеры задвинулись за нами, ограждая от ненужных свидетелей.
Его здесь не было, а Марина выходила к соседке, дочке которой она давала частные уроки игры на фортепиано. А я все это время мокла под окном и сторожила несуществующего врага. Я благодарила Бога за свалившиеся на меня простуду и температуру, иначе моя свекольная физиономия выдала бы всю степень моего унижения и стыда.
Марина Львовна, не вдаваясь в подробности моего попадания на ее подоконник, деловито напустила в ванну теплой воды и велела мне немедленно забираться в нее для отогрева. Едва ли не силой извлекала она меня из мокрой, липкой одежды, а я сопротивлялась и вредничала, а я не давала ей до себя докоснуться, дотронуться, ибо ее прикосновения, ее матерински - заботливые, ласковые жесты били сладким током по моим чувствительным нервным окончаниям, отдавали пугающей истомой в ладонях, солнечном сплетении и онемевших ватных коленях. Они были так желанны - и от того так отвергаемы.
Я забилась в пену, как в спасительное логово, я отогревалась от прохлады сурового дождя, я плавилась от нахлынувших незнакомых чувств, я дрожала - то ли от температуры, то ли от страсти, кто его знает? Мне было двенадцать с небольшим, я прочла сотни толстых книг - не таких, как ныне, глубоких, настоящих, умных книг, таких далеких от жизни и таких верных, я сочинила десятки историй, заморочив ими головы одноклассников, друзей и взрослых, имеющих ко мне какое-либо касательство, я была готова к любви - и по большому счету, я уже любила, но у меня не было ни малейшего опыта, и я терялась, если ощущала нечто такое, чему не могла дать должного определения. (Милая моя, думаю, и с тобою случалось подобное - в юности ли, или позднее, просто не могло не случаться, потому что ты - из той же породы, из той же глины.)
Марина Львовна закутала меня в большой махровый халат, напоила парацетомолом и горячим молоком и уложила в постель, невзирая на все мои бурные протесты.
- А теперь объясни, - сказала она, глядя мне прямо в глаза, - чего ты хотела? Зачем ты пошла за ним следом? Ведь ты же пошла, и не отрицай, пожалуйста, очевидного, как иначе ты могла узнать, что он шел именно ко мне и что я отворила ему дверь? Почему ты все время пытаешься отодвинуть его от меня?
- Потому что это пошлость и серость, то, что он вам предлагает, - ответила я. - Потому что он не любит вас. А вы - вы ведь тоже не любите его, зачем кривить душой? Я даже не говорю о том, что его не за что любить. Я говорю, что вы уже - не любите. И этим все сказано. Разве нет?
  - А не много ли ты берешь на себя, упрямое создание? Может быть, ты плохо разбираешься в жизни и не видишь очевидных вещей? Может быть, ты плохо знаешь меня?
Тут уж я просто расхохоталась - от очевидной невероятности такого предположения. И она усмехнулась, сказала - зазнайка! Разве можно быть такой самоуверенной? И уже серьезно:
- Послушай, послушай меня - всего одну минутку, ладно? Мы должны доверять тем, кого мы любим. Мы должны давать нашим любимым право на выбор - пусть даже он будет и не в нашу пользу. Мы должны давать нашим любимым право на собственную ошибку. На собственное действие. Мы должны уважать их свободу - прежде всего.
       - А может, тогда это будет и не любовь вовсе? - спросила я. - Может, это будет - безразличие? Или просто - уважение?
- Только это и будет любовь. И не потому, что насильно мил не будешь. А потому что несвобода иссушает душу - твою собственную, прежде всего. А ревность отбирает силы у любви...
( До этого я бывало их просто изводила - Марину и Этого Тренера. По-детски, но довольно- таки зло. Этот Тренер всегда во мне видел то, что я ему и стремилась показать - "врага народа", его личного, именного врага. И Марининого - защитника.
А после этого меня словно выключили. Словно я повзрослела в чем-то или просто открыла что-то в себе. Другое.
Но после этого и у них все стало - сворачиваться, мельчать, переставать... У них тоже что-то выключилось. Вернее, у Марины.
Я знала, что причина тут не во мне. Но самодовольно позволяла себе думать, что - и во мне тоже.
- И незачем так сиять, - сказала мне Марина Львовна.
Я знаю, что не за чем. Просто - сияю. Просто - любуюсь, - ответила я.
- Чем же любоваться? Ты же видела меня дома - ни прически когда, ни лица. Ничего особенного.
- Красавица, - не соглашалась я, - неужели сама не знаешь? - когда я размышляла вслух, я всегда впадала в полутрансовое состоянии и машинально переходила на "ты" - если рядом был "свой" человек. Впрочем, рядом с "несвоим" и размышлений вовне не получалось, все было под контролем, под напряжением. Если же меня "уносило" - барьеры кончались, падали, распахивались, как стены неприятельской крепости, взятой тараном. - У тебя глаза, как звезды, и столько в них лукавства и теплоты. У тебя все всегда на своем месте. Все в тебе бесконечно женственно, естественно, гармонично. У тебя такие невесомые, сверкающие белокурые локоны, делающие тебя похожей на скандинавскую принцессу. У тебя такой изящный профиль - все словно выточенное, аккуратное. И в то же время это не холодный мрамор, не вечная безжизненность, а будто кто-то нарисовал тебя солнечными лучами. Невозможно не любоваться. Когда я смотрю на тебя, я всегда слышу музыку - ту, которую ты играешь и ту, которую еще никто не написал.
- Довольно, хватит, перестань! Не балуй меня, пожалуйста. Что я буду делать без этих сладких слов? Что я буду делать без этой нежности?
- Позовите меня, и я повторю их вам снова и снова. Снова и снова подарю их вам, эти и другие. Много-много раз. Много разных слов. Потому что все они - правда. Иначе бы я и рта не открыла.
- Ты забудешь меня. Как только влюбишься в первый раз по-настоящему,  сразу же забудешь. Все слова твои станут - для него. Все чувства, все порывы будут - ему.
- Что значит - "по-настоящему"? Глупо любить всего только раз. Глупо говорить о влюбленности, если она - ненастоящая. Кто вам сказал, что я уже - не влюблена? Кто вам сказал, что я - не люблю? И знаете, слов во мне - сотни миллионов, как небесных тел в Галактике. Как песчинок в пустынном бархане. Их хватит на всех, кого я буду любить. И для всех они будут - разные. К тому же, я думаю, не так-то их будет и много, тех, кого я полюблю.
- Как знать, как знать. Ты жадная до души, ты талантлива на выдумку и в тебе бежит горячая кровь. Кому, как не тебе - любить? Ты будешь постоянно искать все новых и новых - нет, даже не приключений, все новых и новых душ, все новых и новых глубин, в которые можно было бы окунуться. )
Это все будет сказано чуть позднее.
А тогда я дрожала под несколькими пледами и одеялами, и Марина поила меня травяным отваром и не ругала, нет, лишь только укоризненно качала головой - ну зачем, зачем ты так вымокла? Ну как ты могла заболеть? А я отвечала ей глазами - я не заболею, я справлюсь, я сильная. Это все пройдет, все ерунда. Я счастлива - я ведь здесь, а его нет. И в данный момент мне больше ничего и не нужно.
Потом она стала мне играть - она всегда мне играла, когда я приходила к ней домой. Она играла мой любимый ноктюрн Шопена, что-то из Грига и, конечно же, Гершвина. И не было ничего прекраснее этой торжествующей музыки, переполняющей ее маленькую квартиру, этих сильных, длинных пальцев, порхающих через октавы, по белым и черным ступеням клавиш.
Я выбралась из-под одеял, я уселась у ее ног, я положив голову ей на колени, и так в полудреме, почти что в трансе, впитывала в себя звуки вместе с теплом ее колен, и плыла по волнам жара - в сон, в сон, в сон...