Идеальная компания

     Калечный усиживал в пьяном кресле. Это было одно из излюбленных его местопребываний, одна из любимых позиций – подбородком о кулак, – в которой легче и плавнее текут сумрачные мысли. Кресло было ему почти всем: местом для размышлений, чтения, прослушивания радио, приема пищи, иногда – сна. Конечно, для употребления спиртного тоже. Потому кресло и считалось пьяным – и хозяином квартиры, и часто посещающими гостями. Тот, кто приходил к Калечному впервые, но уже со знанием его характера и повадок, бросая взгляд на кресло, сразу схватывал сущность его: драные подлокотники, скомканный плед говорили сами за себя. Рядом валялись беспорядочные окурки, поодаль была книжная полка – только руку протяни; над головой дамокловым мечом свешивалась гитара. Пьяное кресло … Сам Калечный признавал это, и даже одно из его стихотворений заканчивалось словами:

Люблю я в кресле поддавать,
Судьба моя – каналья …

Дальше шло посвящение тайно обожаемой … Наружу своих внутренних ощущений Калечный предпочитал не выносить, выдавая их с головой только бумаге. Он был выносливым интровертом-флегматиком. В кресле же он не сидел, а именно усиживал. У него с давних времен обнаружилась привычка коверкать слова, шамкать, делать несуразные жесты, что как-то естественно со временем вписалось в общий склад его натуры. Его «маркой» было зажмуривание глаз и втягивание губ куда-то далеко за редеющие зубы – с дальнейшим резким выдохом и одновременным вытаращиванием. Знакомым, видевшим эти выкрутасы, было смешно; жесты Калечного, его отрывистая речь вызывали целую эпидемию подражаний. Хотя, рекламных целей сам «театрал» и не преследовал: это выходило спонтанно и естественно. Он никогда не стремился быть центром всеобщего внимания – наверное, по природной скромности.

*          *          *

     На самом деле Калечного звали Николай Лобовской. Еще не в возрасте, долговязый, с пушкинской растительностью по щекам, это был вчерашний студент, а нынче – насупившийся безработный. Позже придут случайные заработки на телефоне, обслуживающем мусоровозы, перепрыгивание из курьерской конторы в издательство, больница и устройство оформителем поставок на холодильники. Но это осчастливит Лобовского только потом. И то, за счастье он никакую работу не почитал, а устраивался на нее исключительно из крайней нужды. Однако, проработав на некоем месте несколько месяцев, он непременно оставлял его – очень уж было лень «урабатывать», и никакие голодные горизонты не могли пересилить этой лени в Николае. Лень и хмурость были его не-разлей-вода-спутниками, жили попросту в его крови. Наверное, отчасти это были гены: природный русский дворянин и почти сто сорок лет спустя после освобождения крестьян продолжал махать рукой на заботы повседневности и, отгородясь от них, лишь приговаривал: «Ничего!» У Лобовского эта сентенция облекалась в форму «хай с ним!», но сути это не меняло ни капельки. Да-да, Лобовской происходил из дворянского рода – с историей родословной, равной почти истории самой русской государственности. Одна из его многочисленных прапрабабок была замужем за Иваном Грозным – хоть и очень недолго, прапрадед состоял адъютантом адмирала Нахимова … Шкафы Николая ломились от древних фолиантов, по стенам висели старинные картины и фото, мебель во многом также превышала сто лет по возрасту. Домой к Николаю ходить было почти как в музей: даром, что «экспонаты» соседствовали со скрипучими раскладушками, Спас на кухне был закурен и оттого его темные краски потускнели и потрескались, а меж ног гостей шныряла некормленая полосатая кошка Пуся. Всё равно, под слоем пыли и мусора здесь было, в сравнении с иными местами, всё как-то иначе. Хотя пыли прибывало: Николай с папашей Георгием Митрофанычем склонности к ведению хозяйства не имели абсолютно.
     Дни напролет Николай бил баклуши. Продрав глаза в первом часу дня и нашарив рукой пачку «Союз-Аполлона», он закуривал «шигареточку», затем вставал и выходил на балкон. В глаза било распаляющееся майское солнце, на простирающих ветви в окна березах щебетали воробьи, а по ту сторону проспекта была лужайка, усыпанная подгулявшими с утра пораньше студентами. Надо заметить, что университет, оконченный в прошлом году Николаем, был прямиком через дорогу: выбирать место учебы далеко от дома совсем не соответствовало привычкам Лобовского. Он вооружался дежурной подзорной трубой, всегда лежавшей на балконном стульчике, и наводил окуляр на кучки студентов, дабы идентифицировать их с точностью. Заметив несколько знакомых физиономий, Николай выходил из дому, выпив предварительно стакан чаю, и шел в направлении лужайки. Поздоровавшись с известными и познакомившись с незнакомыми, Николай вносил посильную лепту и пристраивался на траве. Через несколько часов обособившаяся группа под водительством Лобовского пересекала проспект в обратном направлении и устраивалась в тени берез и ясеней. Лобовского почитали, и когда он просил выражаться вполголоса и не бить бутылок (детская площадка всё-таки!), на полчаса его внушения действовали, а затем все продолжалось по-прежнему. Когда на улице смеркалось и в компании оставались лишь самые приближенные, Лобовской широким жестом и заплетающимся языком просил друзей снова проследовать в магазин, а затем приглашал расположиться в своих апартаментах. В такие моменты Николай преображался, словно и не было несколько часов назад его мрачности и надутости. Раздавался дружный одобрительный возглас. Рассевшись по стульям и усадив Николая в пьяное кресло, друзья вкушали нехитрую трапезу, перекрикивались и осушали стакан за стаканом. Со стены снималась вечно расстроенная гитара, под блеяние которой исполнялось «Над забором дым» и иные «шедевры». Момент укладывания спать обычно мало кто помнил, но поутру команде «выметайтесь!» подчинялись обычно беспрекословно. Для Николая наступали часы размышлений и новых ожиданий.

*          *          *

     Итак, Калечный усиживал в пьяном кресле. В окно как всегда светило солнце, которое в минуты тягостных похмельных раздумий «здорово умешивало», птицы словно доносили своим свистом весть о грядущем прибытии «мерзавцев», которые ввиду субботнего дня по самой природе вещей должны были нагрянуть. В голове шумело, и Лобовскому казалось, что вот-вот сверху на него ниспровергнется шатающаяся то ли реально, то ли мыслимо люстра, а за порогом слышались шаги надвигающихся … Сосед? С ним Лобовской по вечерам иногда «уигрывал в шахматюшки», вел интеллектуальные беседы, обыкновенно наводившие на неотвратимый тезис об отправке на «заправочную станцию». «Мерзавцы»? Да нет: вон они все – в наличии на детской площадке; голоса их явственно доносятся до слуха; их воплей ни с чьими не спутать. Может, почудилось? Лобовской прислушался получше и заключил, что единственно кто приходил – так это новая слуховая галлюцинация. «Папаша, жрать есть чего?» – бросил Лобовской в пустоту квартиры. В ответ из соседней комнаты донесся только богатырский храп Георгия Митрофаныча. А ведь еще недавно жил, дармоед, в своей Кинешме у друга детства – Аркадия какого-то, а на его кровати валялась Галя – близорукая алкоголичка, мыслящая нетривиально и умеющая ставить над людьми психологические опыты. Она любила расположиться от нечего делать погожим днем на скамейке Гоголевского бульвара, откупорить пиво, взять в руки газету с дыркой в середине и наблюдать, что делается на лавочке напротив … В скором времени Галя начнет квартировать у Лобовского на постоянной основе – снимать комнату, так сказать, за еду, и Николай будет сыт чаще, чем теперь, хотя его прожорливость от этого не уменьшится … Но это – в будущем, а пока – на кровати в соседнем апартаменте похрапывал Георгий Митрофаныч, словно молчаливо отвечая, что холодильник пуст. Георгий Митрофаныч, получавший скудную пенсию, предпочитал тратить ее не на еду, а на питье. И когда к сыну приходили товарищи, он, прошмыгивая из комнаты в комнату, приветственно воздевал правую руку и растягивал нараспев: «Привет, ребя-аата …» Иногда объяснял, кто есть кто в семейной галерее, и слушать его было очень здорово. Однако, дело сейчас не в этом.
     В дверь, несмотря на все сомнения Лобовского, позвонили. Николай со скрипом поднялся с кресла и проследовал к двойной входной двери. Отомкнув одну ее половинку и глянув в глазок через другую, он увидел знакомый силуэт. «Силуэт» услышал традиционное «приперся!» и предстал пред мутны очи Лобовского. Гость сиял чище тульского самовара.
     – Здорово, Николай! – возвестил он.
     – Здорово … как занесло-то?
     Визитером был бывший однокурсник Калечного. Он носил фамилию Кошмаров, бороду-эспаньолку и неизменную джинсовую жилетку. Впору ему было также носить и очки, ибо Кошмаров видел месяц от месяца всё хуже, но обрести их Кошмаров не решался, поелику знал от сведущих людей, что ношение очков только ухудшает зрение. Он продолжал повышать свою квалификацию в том самом университете, что через дорогу, и нынче возвращался со встречи с научным руководителем. В такие моменты Кошмаров всегда удостаивал Лобовского визитом. Тем более, что битого времени была целая прорва, на дворе был выходной и пели птицы.
     – Ну проходи, что ль, коль приперся, – выслушав объяснения Кошмарова и поняв полную бесцельность визита приятеля, клонящего, однако, ясно к чему и ясно за чей счет, согласился скрипучий Лобовской. – Мне уж названивал этот … Сам знаешь кто! Сейчас притащится небось. – Кошмаров заулыбался, поняв, что его прогнозы подтверждаются. – Пошли что ль пока на улицу. В песочнице посидим. Покурим … – при упоминании «песочницы» Кошмарова слегка перекривило, ибо еще свежо в памяти было падение в нее полтора месяца назад с вываживанием в слякотной апрельской грязи. Тем не менее к прогулке Кошмаров был весьма благорасположен. Выйдя на улицу и устроившись в песочнице, друзья-разгильдяи достали сигареты и принялись разговаривать. Поодаль сидели «мерзавцы» и слали Лобовскому с Кошмаровым воздушные приветы и приглашения. Друзья отмахивались. Мимо дефилировали возмущенные колонны пенсионерок.
     – Ну рассказывай, как дошел до жизни такой … – начал Лобовской традиционной репликой. Он позаимствовал ее у общего знакомого Лейкина, который нынче, вкупе с некоторыми приближенными, находился «в опале». Все они были зачислены в разряд «предателей». Вскоре отношения с ними были восстановлены в полном объеме.
     – Представляешь, мне намедни чуть по шапке не вломили, – принялся повествовать Кошмаров. – Остановили нас с приятелем около местного кинотеатра и давай вытребовать ... Мы им слово, они нам – десять ...
     – И вы, конечно, применили прием изматывания противника бегством?
     – Точно. Больше того: они в сторону отошли – посовещаться вроде бы, а мы в машину вскочили и давай улепетывать … Моментально тачку затормозили. А не то – не сносить бы нам головы …
     – Молодцы. Герои просто-таки. – Лобовской не упускал случая выпустить порцию желчи, что немного смутило Кошмарова. – Еще шта?
     – А еще вот принялся план работы составлять. К научному ездил советоваться …
     – И как Петр твой? Деканствует всё? Еще не поперли?
     – А чего бы его поперли? Мужик на месте, делом занят, к тому же обладает даром сглаживать внутренние трения …
     – … Да вот только дебоширов всё на «отработки» отправляет. – Лобовской имел в виду не в меру «упражняющихся» студентов старших курсов, часть которых распивала спиртное поодаль. – Хорош либерал …
     – … Ты Петра мне не трогай! – шутливо пригрозил Лобовскому Кошмаров. – А когда Вася-то явиться должен? – Кошмаров имел в виду «названивавшего» Лобовскому с утра третьего общего приятеля – тоже из институтской братии. Втроем они составляли ядро группы, именуемой «идеальной компанией», собирающейся за последние пару месяцев почти каждый уик-энд для совместного веселого времяпрепровождения.
    – Ах, вот ведь черт … – опомнился Лобовской. – Молодец, напомнил. До его прихода бы еще в магазин успеть сходить. Хлеба, шта ли, купить? А то я с утра не жрамши, а этого тоже угощай … Нет уж, быстрее …
     Лобовской был по-своему расчетлив. В моменты «трезвомышления» он пекся о судьбе каждой копейки и на еду отпускал строго ограниченные суммы. Зато в процессе пьянства он расшвыривался сотнями.
 

*          *          *

     – Здорово, алкаши! – разнесся громовой возглас Васи, прибывшего на квартиру Лобовского и пребывавшего в радостном расположении духа. – Ты, Калечный, знаешь, что ты сегодня проставляешься?! У меня денег нет: я сегодня ботинки починил, зарплату еще не дали, мамаша бабок не оставила, зато квартира пустая. Захочется поторчать дома – всегда пожалуйста. А теперь мы идем на прогулку! Кошмаров, ты понял? Калечный, усвоил?!
     – Ну и о чем я тебе говорил? – риторически вопросил Лобовской Комарова, ехидно улыбаясь. – Иды ты в задницу, Щепкин, денег у меня нет, а если и были бы – не дал бы, потому что …
     – … Мэня жжяба душычь – передразнил Лобовского Щепкин. – Знаем мы все эти твои выкрутасы; давай – раскошеливайся. Триста рублей чтобы предоставил: пойдем разливуху распивать. Ну половину, хрен с тобой, записывай мне в долг … Кстати, ты знаешь, Лобовской, что я на работу устраиваюсь за триста долларов СэШэА. – Щепкин по-брежневски чмокнул, припоминая эпизод из излюбленной в «идеальной компании» стародавней программы «Куклы». – Так что теперь – прощай, школа! 
     Обещания Васи Щепкина были насквозь лживы. Он представлял из себя тип того хвастуна и прощелыги, цену словам которого прекрасно понимает каждый, но к обществу которого любой по странному стечению обстоятельств стремится. Веселый Вася был парень. Он был долговяз, напоминал своей размашистой походкой и движениями головы при ходьбе журавля, каковую ассоциацию дополнял длинный нос, свисающие  колышущиеся волосы и раскатистое курлыканье. Он носил очки с невообразимыми диоптриями, поскольку зрение его было настолько пропащим, что без окуляров в глазах его мир напрочь расплывался. За эту особенность Лобовской шутливо величал Щепкина «Кротом». Внешне разухабистый рубаха-парень, внутри он был хитер и пронырлив донельзя. Щепкин являл собою отъявленного афериста: неизвестным способом к нему перешла в обладание квартира на улице Дмитрия Ульянова; он, при вечной своей задолженности, был часто при деньгах и даже состоял с некоей гражданкой в фиктивном браке. Последнее, по словам упоминавшейся Гали, было необходимо Щепкину для получения в свое время тысячи долларов «СэШэА» ради приобретения видеомагнитофона и еще какой-то мелкой чепухи. «Жена» в свою очередь получала московскую прописку. Галя знала о Щепкине невероятно много по той простой причине, что долгое время состояла с ним сама в весьма близких отношениях, увенчавшихся даже приобретением дивана на совместные паи. Отношения эти были прерывисты, и после очередной Галиной выходки где-нибудь в переулках Старого Арбата они имели особенность затухать надолго и затем снова возобновляться. Также хорош гусь был и сам Щепкин: характер его, по меткому выражению Гали, был «говнистым донельзя». Вася был знатный охотник до разного рода выяснения отношений, «киданья обид» («да, я понимаю: Щепкин дурак, Щепкин алкаш; никто со Щепкиным выпивать не хочет … Ну, я пошел: до свиданья!») и в душе был в сущности большим дитятей. Его склонность к наживе, помноженная на самомнение, со временем испортила его: он стал криклив, заносчив, раздражителен сверх всякой меры … Но это будет потом, а пока он был недоучившимся студентом, годом младше Кошмарова с Лобовским, пребывание которого в университете было столь же фиктивным, сколь и брак. Длинный рубль был сердцевиной щепкинских стремлений; он, преподавая историю в школе и нещадно проставляя «бананы» ученикам в видах дальнейшей платной «отработки» положительных оценок, не был удовлетворен должностью учителя и постоянно стремился к повышению служебного уровня. Теперь, видно, что-то забрезжило на его горизонте, но вероятность он превратил в состоявшуюся действительность, а сто долларов будущего оклада – в триста. Нынче, стоя в «приемной» у Лобовского, он продолжал проповедовать.
     – Значит так, я знаю чудесный пригорочек у речки-вонючки на Ленинском. Деревца там, травка, все такое прочее … Идем мы туда через пивную палатку – ты, Лобовской, ее знаешь.
     – Да уж конечно, старый хвастунишка, – оскорбился Лобовской в лучших чувствах. – Тебя еще на свете небось не было, когда я там …
     – Ты, Лобовской, помалкивай и слушай дальше, – неучтиво перебил Щепкин. Лобовской состроил харю и нахмурился. – Мы берем много двухлитровых флаконов и наполняем их пивом. Калечный, у тебя тара есть? Литров на двадцать?
     – Хай тебе, мерзавец, – прошипел Лобовской, высунув язык и сморщивши физиономию. – Обложит сначала, а потом – вынь да положь ему …
     – Ну ты опять вые…ся? Извини, Николай, я ж тебя знаю … – Щепкин ловко переходил на искусную лесть. Лобовской стал проясняться. – Кошмаров, ты пиво пьешь?
     – Конечно, – уверенно ответствовал Кошмаров.
     – Ну вот, Лобовской, – Кошмаров выпивает. От ЭТИХ вестей не было?
     – Предатели … – вздохнув, махнул рукой Лобовской.
     – Очень хорошо: это облегчает нашу задачу. Потому что у нас что? Три-четыре …
     – ИДЕАЛЬНАЯ КОМПАНИЯ! – раздалось залпом из трех глоток.

*          *          *

     Трое молодых людей шествовали вдоль проспекта. Погода стояла совсем летняя: вовсю жарило солнце, припекая непокрытые макушки, буйствовала молодая зелень. Лето вообще пришло в этом году неожиданно рано: уже к концу апреля, едва сошел снег, разразились теплые пыльные дни, тучи вылезшего из-под снега мусора высохли и при могучих порывах ветра стремительно носились в воздухе неопознанными объектами. Иногда громыхал совсем июльский гром, и откуда-то приносился могучий ливень, стихая столь же нежданно и снова уступая место лучистой солнечной погоде. В начале мая сумасшествие природы качнулось в противоположную сторону, и после длительных нудных дождей, зарядивших аккурат на майские праздники, небо снова прояснилось – но уже с заморозками. На День Победы тогда лужи были затянуты с утра тонкой ледяной коркой – словом, в мае на смену июлю пришел по меньшей мере октябрь. Теперь же природные выкрутасы уступили место естественной размеренности, и в преддверии календарных летних дней было ясно и жарко. Особенно в середине дня, когда «идеальная компания» после многотрудной недели снова собралась и отправилась тунеядствовать. По проспекту неслись вереницы автомобилей, воздушное пространство над головой бороздили внуковские аэробусы, а пред взорами «идеалистов» простиралась необозримая недозастроенная ширь. Перекатывающийся ландшафт расстилался зеленым ковром, делящимся надвое. Водоразделом меж частями была полоса проспекта; левая половинка естественного лона была зелена безраздельно, покрыта вкраплениями суетящихся подъемных кранов, то тут, то там возводящих чудеса современной архитектуры, отгоняющие дальше и дальше к горизонту темно-синюю полоску соснового леса. По правую руку было сильнее заметно влияние цивилизации, и потому правая половинка была изрядно бетонирована. Ее скорее хотелось миновать и бежать от нее в заросли ледащих березок, шумящих где-то далеко … Прямо по курсу. А скорее, просто в дебри собственного воображения, требующего отдыха от объятий каменного чудища – хоть на несколько часов.

*          *          *

     – Значит так: по кружечке – не отходя от кассы, а если понравится, то остальное – во фляжки, – провозгласил «установку» целеустремленный Щепкин.
     В тени разлапистых ясеней в типичном московском окраинном дворике с двенадцатиэтажками, гаражами, мальчишками на велосипедах и бабушками на лавках толкались местные любители незамысловатого отдыха средних лет с сизоватыми носами, в майках и тренировочных. Они отхлебывали разливное пиво, крякали и переговаривались. Общение их было немногосложно: жены, дети, погода, «подкинь трешничек» … Все нахваливали ячменный напиток местного изготовления – хотя жестоко разбавленный и кисловатый, но дешевый и забористый.
     – Ну чего, Лобовской, закатывает? – ехидно улыбнулся Василий, конечно же знающий о «старых дрожжах» приятеля и видя, что тот быстро начинает хмелеть. – А Кошмаров-то, Кошмаров! Глянь на него, Калечный: настоящий забулдыга-интеллигентик из семидесятых: сейчас, гляди корочку достанет и крикнет: «Я профессор! Подкиньте гривенничек на косорыловку!»
     Кошмаров расхохотался.
     – Чего кудахчешь, курица? – добреющим и чуть помутненным взором окинул Лобовской Кошмарова. – Это тебе не диссертацию писать – здесь работать приходится по-настоящему.
     Кошмарова  прорвало пуще прежнего.
     – Да чего это с ним такое? – непонимающе воззрился Лобовской на Щепкина. – Щепкин, скажи ты ему, пусть выпивает и не ухахатывается, а не то я его не понимаю шта-то … Вот твою мать-то, а …
     – Знаешь, Николай, – выдавил не унимающийся Кошмаров, – ты мне напоминаешь одного … На себя в зеркало … Мультфильм «Ну, погоди!» помнишь? Там козел за водой к колодцу ходил. А-х-хаха-ха!..
     – И к чему это он? – повертел пальцем у виска Лобовской. – Маразматик совсем …
     Пиво растекалось по недрам молодых крепких организмов мутными пьянящими реками, и день начинал казаться еще солнечнее, еще теплей, еще дружелюбнее. Еще несколько глотков – и казалось, что останешься здесь навсегда, прирастя ногами к этому невзрачному дворику со всеми его небритыми мужчинами в тренировочных, бабками и гаражами. Как слепит и завораживает это подлое солнце, как хочется смотреть на него до одурения, до зеленых зайчиков в глазах, постепенно расплываясь и теряя самообладание ... Стоп. Самое главное еще не сделано. Во-первых, не совершена оптовая закупка; а во-вторых, пиво начинает подступать ниже и ниже, и неотвратимым становится уже влечение в зеленые заросли …
     – Шутки – шутками, а надо принимать деловое решение, – резюмировал прагматичный Щепкин. – Калечный, выворачивай карманы и раскошеливайся, давай …
     – Шта? – состроил недоумение Лобовской.
     – Не придуривайся. Деньги давай, а ты, Кошмаров, подставляй тару …         

*          *          *

     Путь сюда был нелегок. Приходилось преодолевать буераки, бугры, длинные вереницы гаражей и заборов, лазить по пересеченной местности и много раз – поскольку пиво поглощалось вне всякой зависимости от перевалов – удостаивать посещением кустики и пристраиваться к деревьям. Солнце палило немилосердно, и жар его уже не воспринимался как субстанция благотворная: хотелось растянуться в траве, накрыть чем-нибудь голову и позабыть обо всем на свете, в том числе – и о вожделенной пару часов назад прогулке. Однако, ощущение приближения цели не давало возможности передышки, хотя с Кошмарова в три ручья лился пот (он был вооружен основной массой «боеприпасов»), а Лобовской с утроенным усердием гудел и матерился. Однако, проводник Щепкин-Сусанин вел себя наиболее целеустремленно, и его прыть не давала продыху Лобовскому с Кошмаровым…
     Это было заветное бревно. Оно валялось среди высоченной начавшей уже линять травы, покрытое слоем мха и кишевшее муравьями. Ни мох, ни муравьи не могли помешать сладостному отдыху «идеальной компании», повалившейся на трухлявую деревяшку после длинного и нудного перехода. Парой футов ниже катила свои мутные воды безымянная вонючая узкая речка, на том берегу которой рос березовый лесок, поглотивший собою местных жителей, в изобилии выгуливающих огромных собак. Иногда из зарослей выныривала взвизгивая пошатывающаяся молодая пара, столь же стремительно растворявшаяся в недрах березняка; подчас проскакивала стайка мальчишек, обстреливавших воду камнями или просто любопытствующих, что за новые постояльцы очутились в их сказочных владениях. Лобовской, Кошмаров и Щепкин выбрали для привала место отнюдь не из живописных. Над ними высился огромный песчаный скат, на макушке которого располагались очередные гаражи; солнце, хотя потихоньку и начало клониться к западу, все равно жгло немилосердно. Бревно было, как я уже сказал, не первой свежести, хотя его неудобства покрывала отчасти прибереженная запасливым Щепкиным газета. От воды попахивало. Зато было здесь одно несомненное преимущество: редкий посетитель захаживал на этот островок, ни о какой милиции в ближайшем обозрении и речи быть не могло, и потому отсутствие всякой тревоги было гарантировано.
     – С прибытием, – Щепкин откупорил одну из многочисленных баклашек, перенос которых столь утомил Кошмарова, пшикнувшую перебродившими газами.
     – Ура! – возгласил Кошмаров, взявший в руки другую полуторалитровку.
     – И чему люди радуются? – недоумевал Лобовской, тем не менее обильно приложившись к собственной фляге.
     – Ты вот мне скажи, Лобовской, почему ты все время такой муторный? – загнусил Вася, сморщивши нос, сощурившись и замахав рукой. – Видишь вот, Кошмаров радуется, а ты какой-то вечно уязвленный. Чего тебе опять не понравилось?
     – Мешаем здорово! – откликнулся Лобовской одной из своих присказок.
     – Ладно, ну тебя в жопу! Обижусь ведь … – пробубнил Вася и, переключаясь на иную тему, обратился к Кошмарову: ну а ты чего доволен? Не переутомился?
     – Нет. К тому же погода хорошая. Всё ведь в жизни ладится, коль сам того хочешь. Чего горевать, когда на свете столько полезных занятий, и одно из них – … Кошмаров философски воздел указательный палец левой руки, а правой отправил в рот очередной глоток, довершив слово делом.
     – Вот болваны-то … – промямлил Лобовской, разваливаясь в траве и игнорируя опасность быть испачканным или укушенным.
     – В этом ты прав. – продолжал Щепкин, не внимая Лобовскому. А в мире происходит много интересного. Например, товарищ Клинтон, – Василий ткнул себе под задницу, указывая в соответствующее место газетной заметки, – начал диктовать условия возможного перемирия …
     – У-у-у, Югошлавия, – прошушукал Лобовской, у которого дворянские родственники были раскиданы по всей Европе, и в том числе некоторые из каковых обосновались на Балканах.
     – Югославии сладко, конечно, не приходится, – выводил Кошмаров. – Но ты, Василий, сам посуди. Отвлечемся даже от сути конкретного конфликта и вдумаемся в смысл войны как явления … – он почувствовал, что погружается в философские дебри и решил совершить плавный переход к иной тематике. – Взгляни на голубое небо. На ворон этих, на этих четвероногих страшилищ, на лес, на речку – хоть от нее и пованивает – и возгласи: как хороша жизнь! И как мне здорово быть хотя бы ее маленькой крупицей, той мизерной частичкой, которая …
     – Ты опять чего-то перегнул, – Щепкину не хотелось отвлекаться от бытовой тематики. – Сидим ведь, распиваем пиво, трескаем семечки … Кстати, угощайся, – Щепкин милостиво сыпанул Кошмарову в пригоршню семечек, – выходные в конце концов. Калечный, семечек хочешь?
     – Над забором дым! – разнеслось из травяных зарослей.
     – Понятно: Калечного опять белка посетила. Смотри вот и учись не делать плохого, – шутливо-поучительно обратился Щепкин к Кошмарову. Кошмаров из вежливости улыбнулся. – Да, кстати, я же говорил: на работу устраиваюсь. Школа теперь по боку. Хотя чую, будет тянуть, будет – зараза …
     – И чего тебе там обещали? – прикинулся Кошмаров не расслышавшим с первого раза.
     – Триста долларов США! – хвастливо солгал Щепкин заново.
     – А делать чего надо?
     – Это то, что теперь называют «public relations». Проталкивать продукцию, готовить оформление контрактов и т.д. Словом, языком чесать и людям зубы заговаривать.
     – И чего за лавочка?
     – Лавочка – знаешь издательство «Республика»?..
     – Щепкин, гад, устраивай меня уже на работу! – разнеслось из зарослей снова.
     – Ты, Лобовской, пьян! Лежи и помалкивай … Спи!
     – Ну уж это вы, мой друг … – блуждающим языком ответствовали заросли снова.
     – Так, Калечный …
     – А вот уж, господа, вам и хрен! – Лобовской попытался приподняться. Ноги держали его, хотя и слегка подкашивались. – Я еще очень да-же мо-гу … – Лобовской поднял руку, натужился и шмыгнул в куст. – Эх, прав Кошмаров, хороша жизнь … – раздалось поодаль.
     – А что до трудоустройства, так я знаю – это вечная твоя головная боль. – дружески потрепал Щепкина по шевелюре Кошмаров. – Все бы тебе доллары да доллары, США там всякие … – Кошмаров начал чувствовать наступление состояния a la Лобовской.
     – Ты, Кошмаров, человек такой, – принялся распространяться Василий. – Я вот тебя знаю, хитрая зараза, а хороший ведь ты … А как ляпнешь чего: «я се-год-ня де-нег не да-вал» – Щепкин, расхохотавшись, стал выделывать рубленые движения руками. – Хоть стой, хоть отваливайся …
     – Ну это ты сам льстец изрядный. И льстец, и жнец, и всем врагам … – Кошмаров не договорил и метнул опустошенную фляжку в воды речки, подхватившие ее и нехотя потащившие вниз по течению.
     – Эх, Кошмаров! Про врагов – это ты опять как нельзя точнее … А предатели нам не указ – у нас свое высокое сообщество. – Щепкин взял среднего размера камень, запустил его в плывущую пластмассовую фляжку. Раздался всплеск и восторженный щепкинский возглас: а ты гляди – попал! Теперь, Кошмаров, ты давай!
     Кошмаров прицелился, запустил ровную «лягушку», но она извернулась и проскакала аккурат над торчащим из воды горлышком.
     – Лобовской! К барьеру! – скомандовал Щепкин.
     Лобовской схватил камень поувесистее, размахнулся, отпустил и … поскользнувшись, сорвался и полетел по колено в воду. Камень плюхнулся поодаль, обдав Лобовского еще одним потоком.
     – Ну вот, опять … Все из-за вас, педерастов! – возмущался Калечный, вытаскивая замоченную ногу и устраиваясь на берегу на просушку.
     Кошмаров и Щепкин стояли рядом и покатывались с хохоту. Лобовской шипел и выражался, сам переходя временами на истерический гогот.
     – Ты, Лобовской, не злись, – заливался Кошмаров. – Просто ты знашеь, кого ты мне напомнил?.. Ха-ха-ха …
     – Ха-ха-ха, – с издевательской интонацией передразнил Лобовской.
     – Калечный, ты на Кошмарова не гони, – не унимался от хохота Щепкин. – Он над тобой не из-де-ва-ет-ся, – Щепкин прорубил воздух руками снова.
     – А все-таки ты, Лобовской, настоящий …
     – А ты-то …
     – Весело с вами, алкаши! – неистовствовал Щепкин. – С вами точно либо сопьешься, либо со смеха загнешься. Экие вы …
     – Идиоты … – не унимался Кошмаров.
     – А все потому, что у нас что? – приосанившись, вопросил Щепкин.
     – ИДЕАЛЬНАЯ КОМПАНИЯ !!!– отразился громовой залп в дебрях темнеющего перелеска.

*          *          *

     Над Москвой смеркалось. Город преображался в необъятный монолитный силуэт, с каменными выступами и впадинами, освещаемыми прощальными отблесками малинового заката, которые оттенялись повисшими у горизонта узкими и вытянутыми свинцово-серыми облаками. Сумеречная Москва только в субботние вечера обращалась в утихомиренную наступившим отдыхом цельную красавицу, на время позабывавшую о своей будничной суматохе. Впереди простирался расцвеченный огнями Ленинский проспект – с его сталинскими высотками в середине, холмом с взмывшим под небеса памятником Гагарину и дальше – с домиками поприземистее, поплоше, постарее, с редкими церковками и Первой Градской у самого основания … А над ним – купол синевато-серо-малинового неба, чуть позолоченный электричеством. В эти летучие мгновения столица поражала своим великолепием, казалось, что и не было за плечами пяти предыдущих дней метаний и суеты, когда мимо московской красоты пролетаешь, не обращая ровно никакого внимания на ее перекатистую каменную правильность. Теперь сердце отдыхало.
     Подползший ленивый троллейбус отвлек Кошмарова от горизонтальных созерцаний. Кошмаров погрузился в недра скрипучего московского транспорта и отрешился от действительности.
     Позади был разгульный день, поход в гости к Лобовскому, отдых у речки-вонючки и дальнейшее обретение в апартаментах Щепкина – той самой легендарной квартире на Дмитрия Ульянова, в которой в апреле-мае этого года происходили частые «жаркие баталии», знаменовавшие расцвет «идеальной компании», бурная активность которой – и это начинало ощущаться – испытывала уже спад. Ведь когда начинают писаться песни, слагаться саги и легенды, когда наступает этот пресловутый момент «пробуждения самосознания», приходит постепенное выветривание изначального романтического настроя. «На квартире Щепкина жарились блины …» – вертелась в голове Кошмарова строчка из не так давно им самим состряпанной «героической песни». «Да, – пронеслось в голове у Кошмарова, – а я ведь не остался там на ночь». Да и Бог с ним, – ощутил он. Все равно я прав. Каждому овощу свое время, и вся эта эпопея, похоже, действительно закругляется. Жалко ли мне этого? Да, вполне. Но, с другой стороны, я же сам прекрасно вижу, что по самой своей природе эта форма нашего сообщества была недолговечна. Мы будем продолжать пересекаться, но Лобовской станет относиться к вещам серьезнее и опять нахмурится, Щепкин погонится за «долларом США» и опять канет в неизвестность, выплывут «предатели», с которыми в общем и непонятно, за что мы разругались, и притягательная обособленность нашего сборища развеется по ветру … Сообщество расширится, приобретет обычные свои рамки, как-то искусственно порушенные, и от «лучезарного пьянства» произойдет поворот к … Какая разница, к чему? Пьянство все-таки не было сутью этих сборищ. Суть эта была невыразима, лежала где-то в глубине, ее сложно было высказать. Но наверное, это и было то, что называется дружбой, которой как-то недостает в отношениях повседневности. Останутся только образы и воспоминания …
     Кошмаров разлепил один глаз и прислушался. «Станция метро «Октябрьская»», – возгласила бодрая мадам шипучим голосом из троллейбусного громкоговорителя. Кошмаров приосанился и выпрыгнул на улицу. Он прошагал пару сотен метров, чтобы спуститься в подземный переход и выгрузиться из него на той стороне Ленинского – у станции «Октябрьская-кольцевая».