8

Чем порадовать себя, любимую, чем потешить, чем побаловать, привыкла приговаривать, заПиНаясь чем и как попало, дочь своих родителей Анюта. Окромя Майка, отмокающего час без четверти в чудной ванне, в доме кот и его любовница, — соседская кошка, имеющая неизлечимую склонность котиться в предсказуемых с трудом местах с четырехмесячными интервалами неукоснительно. Скука.
— Милая, принеси мне несчастье, — шутколюбивый Майк пошучивал, утопая в пене и еще черти в чем, после двух-трех бутылочек пива походящем слегка на негу. — Оно, «как известно», от тебя — ни на шаг.
Шутить Анюта и сама обучена была, и шуткам по настоящему хорошим знала цену, но Майковы многомерные, не для средних рассудков шутки редко когда ей нравились, разве что в постели и то не во всяких случайных позах, но лишь в тех, которые сама, исходя из расположения настроения и звезд на текущие сутки, выбирала из богатого на сюрпризы и крайности арсенала ими разученных за те — сколько их там? — календарные месяцы, что провели в многократных забавах, с незапамятных лет сделавшихся неотъемлемым атрибутом совместной жизни.
Сочинять (мучительно вздыхая сочинять) ответ Анюте нужды не было: готовилась преимущественно загодя, мало что, впрочем, выигрывая этим.
— Ежели ты хочешь, — сказала она, осуществив глубокий, с коротким присвистом вдох, довольно-таки посредственно натянувший ни сколечки не тронутую морским загаром кожу бюста, чью подвижность и ласковость оценивать лучше с расстояния руки, вытянутой под смешным угловищем к горизонту, — чтобы Я (за большим, заглавным я пряталось я  поменьше и поскромнее) потерла тебе спину, мог бы и по человечески выразиться, а не путем сомнительного склада хохм.
Громкость, диктовала с которой Анюта, соответствовала уровню 15 электронной шкалы CD-проигрывателя, сочились откудова приглушенные ноты Баха, но кипящая в душе вода (где же вы, где же вы, молодые мои года? Утерял где я вас, бумажник как. Там и сям... Ну, конечно же, да, чтобы горько теперь оплакивать) перекрывала напропалую, за счет чего Майк, ничего, ничего совсем-совсем не различая в наборе природы различной звуков, приневолен был читать ответ по любезно составленной кем-то осведомленным наперед бумажке, своевременно обнаруженной им, потянувшимся за куском кокосового мыла, в за капроновую ниточку подвешенном состоянии свободного болтания на полпути к скользкопенной цели. Логично, что она меня слышит прекрасно, а я ее нет, подумалось Майку, прежде чем одолело желание кричать, для надежности сложив ладоши рупором: конечно, я этого хочу, но хочу не сильно, так себе, тогда как а значительно сильнее (больше всего) я хочу, чего ты, — я это знаю, — не хочешь, или, может быть, хочешь, только не говоришь, ну а то, что я хочу, тебе, вероятно, все ж известно, так как я тебе об этом миллион раз, — и в стихах, и в прозе, — говаривал и сейчас, по шею в мыльной пене, повторю, подойди только.
Бесспорно, Майк волновался. Волнуясь же, изъяснялся длинно и путано, так что Анюта, исчерпав единственную свою заготовку, хлопала, недоумевая, ресницами, находясь уже в дверях.
Увидев А-Нюту растерянной, Майк не удивился: что ж ты, милая, в дверях, как чужая, стоишь? Уж кому-кому, а не тебе, с пят до головы одетой, меня стесняться, а скорее мне, лишенного всего того, под чем скрываешь ты изгибы сладостные тела, был бы к лицу тот багряный румянец, что песню заиграл на одухотворенном лице твоем. Подойди же ближе, приблизься, то есть. «Как известно» (как тебе, должно быть, известно), я не кусаюсь ни в переносном смысле, ни в прямом, в известную Вэ Вэ Эн. минуту. Стало быть, бе-зо-па-сен. Милая! Какой же ты осторожной стала. Ты забыла, как не так уж давно неслись мы по лужам обласканным солнцем и еще черти чем днем на глазах плененного взаимной нашей красотой и безотчетной нашей смелостью сброда, шагающего в непристойном от нас отдалении с пакетами, сумками, портфелями или пустыми руками? Ты забыла, как мне было грустно, и тобой владело то же настроенье, и как я, непрестанно целуя твой прохладный, влажный, точно блюдце, лоб, сподабливал твои выдающиеся прелести, вместе и по отдельности взятые, маю — месяцу, равного по красоте которому нет в году? Ах, я и сам уже путаюсь! Сподабливал я имя, в сокращенном варианте которого — три, в полном — пять букв; чертил его на бумажках и рвал, и рвал, и рвал на мельчайшие слагаемые, и видел ангельские сны, с твоим неизменным участием и своим... Милая, ты разбудила на самом интересном месте. В нашей славной уютной квартире испортилось время, и все часы, не исключая и наши с вами, изображают не точно, нету им веры. Если бы я не видел (был, понимаешь ли, слеп) и в постели лежа, слушал, вставая нечасто за тем, чтобы, как в таком незрячем положении предписано, тыкаться раскординированным жалким телом о предметы и части их выступающие... Нет, не об этом спешу говорить. Позови Майк Анюту. Милая! Я постарел на двенадцать дней с момента последней нашей встречи. Меня бы ты узнала по не претерпевшему изменений самолюбованию и по ноткам насмешки в голосе, который мне есть, за что не любить. Мне не хватает слов для передачи надуманного, но коль скоро все есть выдумка, не изумлюсь, проведав о собственном призрачном существовании или двоении, троении личности в пределах одного романа.
— Ты меня звал, не отрицай, я слышала, — одними зрачками, — но как! — говорила Анюта, тщась разобрать в глухоманьской тишине, присущей их быту, хотя бы формальное подтверждение этим своим словам.
Вслушиваясь, она кой-то, может статься весомый, интервал времени провела не шевелясь, после чего, без видимой, как повелось уточнять, причины, не снимая покрытия с разбегу, неуклюже кувыркнувшись, пока летела в воздухе, бултыхнулась в распутные объятия успевшего на славу подготовиться Майка, тотчас принявшегося в мечтах за дело с недоступной поэту страстностью.
Убедившись сперва, что это действительно она, а не заурядная иллюзия, плод игры его воображения, Майк прочитал «Отче наш» и перекрестился трижды, пуча подобострастно глаза и кланяясь низко головою. Третий поклон был особенно низок: Майк нечаянно коснулся своими губами анютиных, пикантно задравшимися складками мокрого белья обнаженных и полных, приятных на вкус и запах имеющих терпкий. Поощрительно захихикав, Анюта сложила их бантиком, и было что-то невыразимо трогательное в том, как она это сделала, суча ножками. Ну же, уже решительнее повторила она, заметив его колебания, и помогая, притянула к равных по силе не знающему магниту послушную, завороженную красочным видом исподнего голову; немного попридержав ее там в доверительно-желанном соседстве, виртуозно балансируя на грани контроля, добилась таки самостоятельных Майковых действий, умелыми анютиными руками направленных в нежное русло. Заканчивается запись стихами.