Пись-пись

Жизнерадостный дух Франсуа Рабле был сущностью вещей, населявших квартиру бомжа Иванова.
Стоп! Что несешь? Какая квартира может быть у бомжа? И потом бомж - это существо несчастное, противное даже и недостойное… Чего?
А ничего!
Так и получилось, что квартира бомжа Иванова досталась какому-то молодчику, который купил ее вместе со всеми населявшими ее вещами за одиннадцать тысяч баксов. Смешная цена для девяносто четвертого года, потому что квартира была хоть и однокомнатная, и в ремонте нуждалась, но кухня была восемь и четыре десятых метра, и балкон был, хоть и незастекленный. А теперь обратите внимание на антресоли вот здесь… Ну, ладно, ладно, все понятно…
Самое смешное, что брать ее и за эти деньги поначалу желанием не горели, так что пришлось поуговаривать, а впрочем, быстро выяснилось, что выбора у новых жильцов не было, потому что платили не они, а тот молодчик, что расселял большую восьмикомнатную на Невском. Он сказал: “Довольно я с вами ****ся не хотите эту квартиру идите на *** достали вы меня сволочи” И сволочи поехали без всяких разговоров в квартиру бомжа Иванова, да еще в придачу и вещи его получили.
Стоп. Бомжи суть пьяницы. Иванов есть бомж. Согласно первому силлогизму Иванов есть пьяница, какие у пьяницы вещи?
Ну вот что, хватит выпендриваться! Посмотрите лучше на эти вещи!
Вот зеркальце с длинной трещиной, расправлявшееся с физиономией каждого, кто в него смотрел. Молоточек с металлической ручкой, никогда не поднявшийся на это зеркальце. Ночной горшок с розовой розочкой на желтой эмали. Картина Пабло Пикассо, между прочим подлинная, Бог знает как оказавшаяся у Иванова, которую он любил за что-то, сам недоумевая, за что, но, будучи уверен в ее никчемности, так и не додумался снести на торжище рынка. Промятая кровать, бывшая свидетельницей многих славных битв, сладких мгновений, неожиданных откровений (давным-давно, давным-давно, давным-давно). Шляпа с полями такими широкими, что невозможно было пройти в узкую дверь, не снимая ее. Женская шпилька, застывшая сверкающей слезинкой в трещине пола. Два зеленых пера неведомой птицы, хранившиеся почему-то в конверте. Замазанный черными чернилами, вырезанный из школьной линейки человечек. Толстый извилистый корень, привезенный Ивановым из хладных лесов. (Как Иванова туда, в леса, занесло?). Прозрачный, похожий на хрустальный шар, в котором можно было разглядеть искрящиеся, застывшие токи, уютно и тяжело ложащийся в руку. Морская ракушка, обволакивавшая ухо каждого, кто приникал к ней, русалочьим щекочащим шепотом. Коллекция штопаных и дырявых носков разных расцветок и размеров, не уступающая яркостью и пестротой своей яркости и пестроте того зрелища, что зовем мы жизнью. Журнал “Здоровье”, первый номер за семьдесят седьмой год, и шприц - тонкий как молчание. Стаканы, граненые, с щербинками, один, второй, третий… Трубка курительная, удивительная, гладкая, отзывчивая, - нежная как девчонка, душистая, как вишенка, обгрызанная, впрочем, крепко…
Ну, хорошо, хорошо, не хотите - не смотрите. Не продавать же я все это вам собираюсь.
А где сейчас сам Иванов?
Помер.
Его повезли на рычавшей как голодная собака шестерке за город и там пару раз ударили ножом под ребра. Нож был не из квартиры Иванова - был он холодный и узкий, и легко вошел в тело Иванова. Где-то Иванова закопали, где - Бог знает, больше никто не знает. В кармане у Иванова был паспорт с отметкой о выписке и справка о том, что он выписывается из проданной квартиры в деревеньку Мухосранскую к троюродной сестре. Паспорт отобрали.

Иванов вышел из машины и мечтательно огляделся окрест. Потом, прохрустев по снегу, пробрался к кустикам. Зимний лес кругом, студеный воздух, пар изо рта, сзади - застывший у обочины мотор и пустая зимняя дорога. Впереди - домик в деревне. Печка, дрова, за водой - к колодцу. Вот она, новая жизнь!
-Я сейчас, ребята, - крикнул он, любуясь паром изо рта. - Сейчас, под кустики, пись-пись надо.
И расстегнул дрожащими, может, от холода, а может, от счастья, пальцами ширинку. Когда Иванов последний раз был в лесу, позапрошлой вроде бы осенью, он приволок оттуда домой чудный корень, из-за которого тогдашняя его сожительница Галка чуть не умерла от икоты. Чуть с кровати не свалилась. Смехуечки все у нее, понимаешь. Картина: Иванов на пороге с грязным, склизским, непонятным как жизнь корнем, заботливо завернутом в газеты. Явленье! Сколько родилось тогда у зубоскалки Галки изощренных издевательств и хитроумных сравнений!
А теперь, ну ее на! всю эту городскую жизнь, все эти шмотки, тряпки, газеты, журналы, засохший корень, даже любимую картину обсмеянного еще ранее Галкой мудака не стал забирать с собой Иванов. Новая жизнь, так новая жизнь. Все! Поехали!
-Я сейчас, - не оборачиваясь, повторил Иванов, любуясь на то, как пар поднимается от теплой желтой струи, выписывающей вензеля по белому снегу, - сейчас я, пись-пись...