Три взгляда на нынешнее состояние бардовской песни IIIчасть

"Жалуются на Вас, спать всем мешаете, - проговорил милиционер, после того, как долго и внимательно рассматривал наши паспорта (как я не претворялся спящим, но и мне пришлось слезать с верхней полки, подымать нижнюю и доставать из сумки свой паспорт.)
Фердыщенко никто не ответил.  Он продолжал "На пьяных Вы не похожи, и не наркоманы вроде, но вот какое-то беспокойство у меня вызываете."
" Вы, не против, если я посижу тут с Вами пару часов - до прибытия поезда в Москву?, - совсем неожиданно и совершенно другим голосом закончил он вдруг. Все застыли. Даже профессор, который был очень рад, что разговор про концерт оборвался, даже пусть таким странным способом (мне показалось, что он желал бы - чтобы прерванная беседа вообще бы больше не возобновлялась), даже он с явно нескрываемыми неудовольствием поморщился, но промолчал. Менеджер, который наоборот жаждал продолжения банкета, молчать не стал.
 "Знаете, мы уже спать собираемся, Вы уж извините, но нам стелиться надо, да и вообще дел много есть разных, и не привык я спать, когда моя милиция меня стережет" уже почти издеваясь, заявил он. Но постели наши были уже давно застелены. И тогда он начал демонстративно снимать с себя вещи и вещать их на вещалку.  Старшина понимающе протянул: "Спать дело святое.". Но как сидел так и остался сидеть. "А насчет «стережет милиция», так это и правильно. Вот я Вас и постерегу, чтоб Вы рожи друг-другу не набили" уже другим тоном закончил он. "Вы что ж значит, умнее всех себя считаете? Я ж добрых полчаса вместе с проводником слушал о чем это Вы тут шумели. Президента вот с царем сравнивали? Ну ладно эти два балбеса, но Вы то, профессор, Вы то зачем сюда суетесь?  Жизнь у Вас налажена, быт обустроен, не понимаю?"
 Менеджер видимо не привык, что его называют балбесом. Он с трудом сдерживая себя начал медленно выговаривать: "Я попросил бы Вас, покинуть мою полку и вообще выйти из нашего купе. Вы мешаете нам спать. И если Вы еще раз, позволите себе, назвать меня или студента балбесом, то,,,"
 "Балбес, он балбес и есть" сразу вставил в еле заметную паузу Фердыщенко, но все же встал, оглядел всех (не забыв еще раз запечатлеть даже мою физиономию) и вышел из купе.
 Менеджер аж затрясся от злости, когда мы остались одни.
"Когда одни перестают искать выход, другие немедленно начинают заваливать его камнями" сказал студент непонятно кому и не совсем понятно о чем.
"Давайте, действительно спать ляжем, уж больно глаза злющие у этого Фердыщенко", - предложил профессор. "В Москву ведь едем, сами знаете каково тут без прописки московской, а эти господа товарищи - им только не дай, а просто покажи мизинец - и …."
- "Это точно, глаза у него подлющие, наверняка какую-то гадость уже задумал, так что очень даже может быть, что проведем в каком-нибудь московском отделении  милиции пару часов, а может и больше" почему-то шепотом произнес студент. "Вообще никого сладу с ними нет, творят что хотят, у меня одна подружка недавно ездила в Москву, так вот прицепился такой как этот мерзавец, прямо в центре Москвы, они что-то ему сдуру ответили, исходя из своих представлениях о презумпции невиновности, санкций прокурора и прочей глупости, так и просидели всей компанией с 20 часов до 4.00 в камере, да еще и все деньги забрали", еще тише добавил он. Профессор таращился на него как пионер восьмидесятых на банку Кока-Колы.
"Вы это серьезно, то есть, то что Вы рассказали - это что на самом деле было?" таким тоном спрашивал он, что даже мне стало смешно и грустно от футлярности жизни данного мужа науки.
"Да я же Вам говорю, Оля, моя знакомая, месяц назад или два ездила в Москву, на день рождение к кому-то, и вот это-то с ней и случилось. Я больше скажу. Эта Оля, человек до того скрытный, что мне и сейчас кажется, что она не все нам и рассказала-то. Да профессор, удобно Вы пристроились в жизни, работа с мертвым человеческим материалом – остатками жизнедеятельности людей, померших пару тысяч лет назад, поиск внутренней красоты и закрытые глазки. Вы никогда не слышали песни у Галича "и ты будешь волков на земле плодить, и учить их вилять хвостом", ей богу для Вас специально написано."
  Профессор даже не возражал. Он сидел растерянный и потрясенный как приходом и поведением (с моей точки зрения самым обыкновенным поведением) стража порядка, так и рассказом студента.
 Менеджер все не мог успокоиться. Чувствовалось, что этот человек весьма высокого мнения о своей собственной персоне, и что его очень глубоко задело такое отношение к нему рядового сотрудника милиции. Как-то неуловимо проступало на его лице мысль, что если бы это был полковник или хотя бы капитан милиции, он - может быть, и не обиделся вовсе, либо обиделся бы самую малость. Но беда в том. что - это был какой-то там старшина - и именно это не давало ему покоя, мучило его.
 Раздражение если оно действительно сильное, не может держаться долгое время внутри - оно желает выливаться на окружающих. Менеджер вдруг остановился, вспомнил о конце диспута, некоторое время он даже Вашего покорного слугу рассматривал в качестве объекта, на которого можно спустить собак, но потом все же остановился на студенте.
-  "Так значит, плевки, говоришь? с нескрываемой злобой он обратился к студенту. "Значит, люди из Москвы приперлись не чтобы для тебя дурака песен хороших попеть, а только значит плюнуть в твоих Бардов? Так что ли?"
 "Не совсем" немного волнуясь, отвечал студент.
" А как тогда, ты уж будь любезен, поясни свою гадкую мыслишку-то" все более распылялся менеджер. Профессор опять был вынужден сесть между ними. "Ну Вы то, взрослый человек, что же Вы за его издержки молодости цепляетесь, разве когда мы сами были такими же как он - разве    мы не были такими же резкими, такими максималистами,  разве не воспринимали мы те крупинки знаний, которыми тогда обладали за полное и совершенное знание, за абсолютную истину? Успокойтесь, мой милый, не надо, а не то сейчас опять этот, как его Фердыщинка, явится", успокаивал он менеджера.
 Все испортил сам студент. Он как-то нарочито, как-то деланно повторил: "Считаю по большому счету, что они сплясали на могиле у Галича".
"Но почему, почему черт тебя возьми, " -  почти кричал менеджер.
"Про Галича не сказали ни слова, песни его ни одной не спели, песни пели все больше лирические, не гражданские, целый ряд песен спели просто отвратительно, убивая все в самой песни, а следовательно не только не дали людям в зале духовного так сказать хлеба, но и даже стульев-то духовных не смогли, а я думаю - не захотели даже, дать. Городницкого в заложники взяли, чтобы такие как я туда приперлись, и при всем при этом бардами, представляете бардами себя называют", - очень четко, как на экзамене отбарабанил студент.
"А еще, после этой трижды неладной Кареты, стали рассказывать мне как великий Окуджава однажды пьянствовал с Гердом в Астории (в которой между прочим убили моего Есенина), а потом сподобился и написал стишок про это. При всей моей неприязни к Окуджаве, надо отдать должное его такту - он хоть никогда не исполнял эту пошленькую вещицу. Но теперь времена то иные, совести у людей совсем нет - и вот стоят эти "последние из могикан" и "первые из учеников" и хором поют эту дрянь. Разве для этого выбрал себе терновый венок  Галич? Разве для этого Высоцкий выпрыгивал из кожи и сжег себя к сорока двум? Разве для этого Визбор  швырял свое сердце в гущу зала? Нет, не для этого. Но если эти, господа хорошие, думают, что теперь, раз те им возразить не могут, потому что умерли - стало быть им все можно, и не найдется никого среди ста пятидесяти миллионов, кто не скажет им открыто - знай свое место, есть памятники и есть голуби на памятниках, так вот иногда нужно этих голубей сгонять и лучше это делать периодически, а не то они внесут свою лепту в скульптуру, которая, лепта их,  если застынет - сильно изменит вид, да  и воздух озонировать особо не будет".
  Началась драка. Менеджер сцепился со студентом, подмял его, но профессор, который сначала пытался просто разнимать их, вскоре стал почти целиком на сторону студента и начал оттаскивать менеджера.
 "Подонок, что ты сделал в жизни-то", - рычал менеджер, "чтобы судить этих благородных людей, которые столько в своей жизни уже создали, что таким как ты ничтожествам и за триста лет не сделать. И которые, могли бы вообще не заниматься этим, вообще песен не петь никаких, так по твоему лучше что ли было бы, идиот физический. Как ты смеешь вообще их судить,... ты никчемный человек, пустышка,..... злобное словоблудие. Мне бы только до рожи твоей добраться, всю душу испоганил за одну ночь."
 Дело принимало серьезный оборот. Мне пришлось спускаться с верхней полке и принимать самое живое участие в самой, что ни на есть обыкновенной потасовке.
  Видели бы ты, уважаемый читатель, до чего колоритен был их вид, когда перемирие вынужденно, но все же наступило. У менеджера был разорвана рубаха, почти оторван воротник, под глазом красовался замечательный фингал. Лицо его все пылало, глаза как голодные собаки прыгали со студента на профессора, с профессора на меня, с меня опять на студента, словно решая задачу - в кого сейчас вцепиться по новой.   
  Студент сидел с разбитым носом, причем кровь шла сразу из обеих ноздрей. Он периодически вытирал нос полотенцем, но как-то рассеянно вытирал - много крови накапало на коврик на полу и даже на кровать профессора. По правой щеке студента шли три сильных царапины, похоже следы от ногтей. Крайняя из них, тоже немного кровоточила. Одного глаза почти не было видно - его закрывал огромный красный синяк, который на наших же глазах начинал меняться и больше соответствовать цветом своему названию. У пуловера студента был оторван рукав, а то, что осталось от рубашки валялось на полу возле двери. Студент сидел по пояс голый. Я еще тогда подумал - а как он интересно на улицу-то выйдет, зима все-таки, а курточка у него какая-то полуосенняя, не теплая. Но второй студенческий глаз довольно поглядывал на синяк у менеджера.
  Профессор, отдышавшись, достал свою сумку, из нее термос, плеснул туда и залпом выпил. В воздухе запахло спиртом. Так как вся еда профессора была разложена на столике еще пока поезд стоял на платформе в Питере, а теперь она валялась везде: на полу, на полках, что-то висело или сползало по стенам и даже на громкоговорители темнел кусочек шпротов, то профессор, выпив, понюхал свой рукав, потом осознал то, что он сделал, вспомнил что-то из своей молодости, заулыбался и с весьма довольным видом  начал чистить свой костюм и свою кровать.
 Менеджер, похоже начинал сожалеть о случившимся. До него словно вдруг стало только сейчас доходить, что именно произошло, и до чего глупо он выглядит. Особо он начал переживать когда увидел, что случилось с одеждой студента. Мне даже показалось, что у него мелькнула мысль - встать и уйти вообще из купе, из этого вагона. Но эта его мысль осталось только мыслью.
Я посидев еще немного с ними, решив что они достаточно успокоились, а время до прибытия еще довольно много для человека мечтающего вздремнуть, залез опять на полку, предупредив еще раз менеджера, что считаю, зачинщиком его и что если он еще раз даже только попытается втянуть этого молокососа в драку, то уж тогда точно получит по всей программе от меня лично, а на последок еще и получит пятнадцать суток, так как у меня в Москве друг один работает очень большим милицейским начальником. Студенту тоже было мной сказано немало обидных для его возраста слов, что он не менее менеджера виноват, что он все время провоцирует, и что чуть - что - получит второй такой же фингал, но уже от меня  и составит компании менеджеру на суток пять.
  Не могу не отметить, что ни на менеджера, ни на студента моя тирада особого какого-то впечатления не произвела, вот только менеджер при словах о моих возможностях посадить его за драку на пятнадцать суток, невольно поглядел на свой мобильный телефон, словно говоря мне, что у самих мол тоже кой-какие выходы на верха имеются. Мне тогда это показалось даже смешным с его стороны. Но он, похоже, не заметил ни моей усмешки, не осознал своего взгляда. Студент, единственный, кто нашел в моем жестком тоне, замаскированную просьбу дать мне поспать, и я думаю только из-за этого кивнул головой, совсем не обращая внимания на форму моей речи, сказал что-то типа "ладно спите, если можете, мы теперь только разговаривать будем".
Профессор заверил меня, что это больше не повторится, что он извиняется за всех своих товарищей, что доставили мне столько беспокойства, что, мол это получилось как-то вдруг само, но тема, сами мол понимаете какая важная, всех касается, трудно было удержаться, все мы люди и тому подобное.
  Они молчали. Я немного задремал. Сквозь сон я слышал какие-то реплики, отдельные слова и фразы. Но уснуть по настоящему мне не дали. Я проснулся вновь от разговора в полный голос. Я открыл глаза и попытался понять о чем идет беседа - и когда я понял, что эти трое опять начали болтать как ни в чем не бывало, я был до того поражен этим фактом, что не таясь, повернулся к ним, свесил голову и внимательно поглядел на каждого. Да это было именно так, наверняка не поверивший мне читатель, только по пояс раздетый студент, вата торчавшая у него из носа, да мусор на полу - вот и все, что напоминало о недавней баталии. И разговор шел опять  о том, уже так надоевшем мне концерте, причем шел так, что никто даже внимания не обратил на свисавшую мою голову.
- "Имеют люди право в любое время, независимо от обстоятельств, заниматься только красотой и самосовершенствованием" - опять горячился менеджер.
- "А я еще раз говорю, что иногда бывают такие периоды, когда не заниматься проблемами добра и зла - значит сразу, я подчеркиваю это, сразу и на всю жизнь, становиться дешевкой и подлецом", - спорил с ним студент.
-"А почему это ты присвоил себе право судить людей, оценивать искусство, это мол хорошо, это мол плохо? Ты то откуда знаешь, что на самом деле хорошо, а что плохо? Ты что же требуешь, чтобы все стали такими же как ты, но тогда прав профессор, тогда ты тем самым считаешь себя сверхчеловеком, заранее причисляешь себя к лику святых, что сам рассуди - довольно глупо и нескромно." убежденно говорил менеджер.
-"При чем тут моя персона? Мы говорим о роли искусства в жизни людей на разных этапах развития личности и общества. Я только то говорил, что каждый должен своим делом заниматься:  если ты столяр - делай стулья, если фермер - расти картошку, а если представитель духовного производства, то будь добр пеки духовный хлеб по настоящему, без всяких фокусов, без всяких примесей. А если не можешь или не хочешь, то ты как в материальном мире бездельник, так и в духовном мире - дармоед. И гнать тебя надо из духовного производства либо в духовное же распределение, либо вообще в материальный мир.»
-"Профессор, неожиданно обратился он к тому, "ну разве Вот Вам не кажется справедливой моя аналогия, что все страна находится словно в духовной блокаде, в смысле почти полного отсутствия  снабжения ее граждан  продуктами необходимыми для внутреннего развития личности? Ну разве не пытаются подсунуть эти господа хорошие вместо настоящего духовного хлеба, который так же необходим почти ежедневно любому человеку как и настоящий материальный ржаной хлеб, какие-то суррогаты и подделки духовные? Заставляют потреблять сейчас большинству простого населения дрянь всякую, подсовывают вместо духовной пищи - духовную  глину, плесень и хвою? И при этом, если можно так выразится, в духовном мире все, что нужно имеется, для того чтобы эту самую ржаную горбушку выдавать своим гражданам: рожь чувств - растет, комбайнов идей - еще с девятнадцатого века навалом, многие в отличнейшем состоянии и т.д. И что же, я простой студент вижу, как гниет это все на полях духовного производства, не собирают наши комбайнеры рожь и пшеницу, как то, что собрано было до них, великими предшественниками - так только для собственного развития и роста используется да для сильных мира сего немного расходуется? И огромные запасы великолепной муки пылится на нематериальных складах ? А простому люду значит по сто грамм в неделю из глины с хвоей, да еще с эдаким видом облагодетельствования? Да как же так можно. Вот я, человек без всяких талантов (я то себя знаю, что мне Ваши оценки), я самый что ни на есть средний человек и то сидеть дальше то не могу, вынуждают меня, человека совсем не для этого рожденного, заниматься этим. А люди, которым небо дало в миллион раз больше чем мне для выпечки духовного хлеба - с самым серьезным видом бьют баклуши, или как Михалков обслуживают западные духовные потребности и запросы. Но при этом требуют себе хлеба натурального - как стахановцы духовного производства. Это ли не паразитизм духовный большей части нашей  интеллигенции?
А я, человек, который, может быть, только и сгодился бы немного  для истории и философии (и то это может только мне самому кажется),  как мне то печь этот хлеб-то нематериальный. Не знаю я. Но точно другое знаю - не могу я и не буду смотреть как мой народ, да именно народ, который голодом морят да отравой всякой пичкают его душу и сердце. Надо печь хлеб и не умею я это - буду учиться и буду печь, значит подождет пока Сократ с Марксом и Гегелем. Но уж точно не буду стоять сбоку и приговаривать - не мое мол это дело, есть мол люди за это ответственные и назначенные. Для меня, каждый беспризорник и бездомный - как нож в сердце, мне почему-то кажется, что я только и виноват в этом во всем один. Но как бы Вам это сказать, чтобы Вы меня поняли - что в духовном мире вся страна как один голодный беспризорник и как один полуотравленный бомж. Вот это-то гораздо сильнее меня ранит, чем живые беспризорники, тем то я хоть догадываюсь  как помочь и уже кое-что делаю для этого. А вот с духовными беспризорниками, с миллионами, с десятками миллионов уже начавших звереть от недостатка нормальной духовной пищи, вот что с ними делать и как - пока не знаю. Но чувствую, что последствия духовного голода и привыкание к духовным суррогатам страшнее в сотни раз, а может и вообще необратимы.» Студент выдохся. Я и два других слушателя сидели какое-то время с открытыми ртами.
  Пойми меня правильно, уважаемый читатель, я прожил трудную, но для себя самого, считаю интересную. жизнь Неоднократно встречал тех, кто еще при жизни оказывал огромное влияние на умы моих сограждан, чьи имена еще с их молодости были окутаны легендами и ореолом славы. Имел честь беседовать и спорить с ними. Еще больше в моей жизни было встреч с теми, кто не известен широкой публики, но гораздо более в действительности властвует в душах и умах, чем признанные кумиры. В конце концов, я немало читал, а это тоже ведь как беседа с очень умными и стоящими людьми и был в более чем десяти странах мира. Но никогда ничего подобного я не слышал.  Чтобы о таких, как мне всегда казалось сложных и деликатных вещах, так просто, я бы даже сказал примитивно, но и так уверенно (я под уверенностью здесь подразумеваю не самомнение ограниченности, и даже не уверенность в восхищение чем-то настоящим дикаря, впервые увидевшего фортепьяно,  а уверенность иного сорта, сродни той уверенности, с которой скрипач проводят пальцами по струнам своего инструмента перед концертом).
 Мне вдруг очень захотелось, чтобы этот озлобленный мальчик, не выходил через сорок минут из вагона по прибытии в Москву, чтобы он и дальше ехал со мной и говорил, говорил, говорил. Мне казалось в тот момент, что может мальчик –то, сам по себе тут и не при чем. Словно это говорит не он, а сотни других голосов через него, часть из которых я как мне кажется даже узнал, но чтобы не показаться смешным, или не дай бог сошедшим с ума, я пожалуй остановлюсь на этом.
  Профессор порывисто прижал к себе студента, который вдруг неожиданно для всех нас сконфузился, застеснялся и даже рад был, что профессор прячет его лицо. Как не странно было мое состояние, я заметил, что вата выпала из носа студента и из левой ноздри закапала кровь. Мне пришлось несколько раз повторить это профессору, пока наконец до него это дошло. Но он, к полному моему недоумению, сначала вовсе не обратил на это никакого внимания, а потом смешно всхлипывая и не договаривая до конца фраз и даже окончаний начал лепетать что-то уж вообще несусветное.
- "Вот и хорошо.... Пусть .... капай, капай. Смой с меня все это.... Значит я тоже ... мы не зря ... тут.... Я значит ... тоже причастен... Он за меня , он значит для меня ее не жалеет.. Как же я низок..". На этом месте профессор разрыдался как баба. Студент тоже начал вздрагивать всем телом. Мы с менеджером переглянулись - "Может за врачом сходить", неуверенно спросил он меня. Я пожал плечами.
-"Боже мой..,  -продолжал лепетать профессор, но как то так невнятно, что во мне начинало зарождаться раздражение - мне почему-то очень хотелось услышать все, что он говорит - до последнего слова. А он словно дразня меня, говорил обрывисто и полузагадками.
-"Как руки не отсохли... или булыжник там ,..ни разу не дал воды..., сколько задохнулось их.., как жить то теперь..., драгоценный ты мой, " - он вдруг стал целовать голову студента, которая как я еще в Питере заметил, была вся в перхоти. Мне эта сцена стала неприятна, и я отвернулся к стене.
-"где же ты раньше был..., родненький ты мой.., где ж тебя или меня носило-то.., почему я только сейчас тебя - Человека то встретил, озлобленного человечка, но истинного и с таким огромным и добрым сердцем., а ведь вроде и жил все семьдесят пять лет среди людей.". Менеджер встал и вышел из купе. Мне показалось, и что он пустил нюни.
   Чтобы успокоиться я решил пойти покурить в тамбур. Первым кого я увидел, едва открыв дверь, сидел старшина Фердыщенко. Я сначала не понял, отчего он с таким подобострастием смотрит на меня, словно команды, какой ждет или кусочек сахара. Но потом, сообразил, что он слышал мою фразу про друга из министерства внутренних дел, и я сразу в его глазах сам стал едва ли не министром. От этого мне стало совсем невыносимо, и я быстро пошел в противоположенную от него сторону. Как мне потом уже рассказал менеджер, милиционер сразу же юркнул в наше купе.

                Продолжение следует.