Эксгумация

   Как-то неожиданно по новому старику увиделась в этом году осень. Из городского парка просматривалась знакомая местность: жёлтые шары, коричневые квадраты и круги, оранжевые прямоугольники, багряные полосы и фиолетовые спирали, красные окружности вокруг зелёно-бурых пятен. Это была мелодия лесов, лугов, оврагов, рощ, полей, дорог, холмов… мелодия щемящих запахов и неясных звуков. Звучала музыка умирающей природы. Исполнялся Реквием… И переливающиеся оттенки, тающие оттенки, исчезающие оттенки – до самого горизонта.
   Так тянулся горький октябрь. Давно заигранные жизнью чувства старика обновились безответной любовью к холодеющей природе, ловя в ней мельчайшие изменения. Обострившиеся чувства набухли, как детские железы, болью стискивая душу. Он горевал, что люди не умеют умирать так возвышено. Но в его болезненной груди плескалось живительное тепло, когда старик среди трагической геометрии отыскивал взглядом сосновый бор на краю провинциального городка. Чтобы увидеть вечно зелёные старые деревья, он и приходил сюда каждый раз.
   В конце дня что-то треснуло в сплошном саване облаков – на нём проступило акварельное пятно заката. Земные краски померкли и исказились, Сюнтюрину захотелось домой. Но вернуться в пустой овдовевший дом оказалось невозможным. Вдоль чугунной ограды тянулся длинный ров, наполненный нечистотами: в нём плавали человеческие экскременты, какая-то ветошь и пищевые остатки, использованные презервативы. В полдень здесь прорвало канализацию, и сторож запер парковые ворота. Отмахиваясь от резкого аммиачного запаха ладонью, Глеб Абрамович развернулся и устало поплёлся в противоположную сторону. Облетала листва и шуршала под шаркающими ногами сгорбленного прохожего. И чуть чавкало под подошвами латаных ботинок. При ходьбе у старика раскачивались руки, тряслись под скулами сморщенные складки кожи. И некуда ему было свернуть с вечерней аллеи, невозможно протиснуться за плотные барьеры из цветных щитов, на которых застыли искажённые лица, обезображенные головы, деформированные тела, закованные в ржавое железо. А наискось, неровными буквами, - надписи на непонятном языке.
   Сюнтюрин вздыхал и медленно тащился вдоль ярких плакатов каким-то ископаемым существом. По памяти опять проплыл, похожий на утопленника, субботний день, когда старику пришлось расстаться со всеми коллекциями краеведческого музея. Насмешливые пацаны из ГПТУ бойко, но равнодушно перетаскали собранные им экспонаты в новенькое здание училища и закрыли их на замок. Это им, кто изгаляется сейчас на плакатах, краевед отдал на хранение пятьдесят лет своей жизни. Больше некому было – Глеб Абрамович вдруг оказался последним из вымершего племени энтузиастов.
   Подходя к двухэтажному зданию Дома культуры, Сюнтюрин услышал шлёпанье босых ног. Это показалось ему таким странным, что первое, о чём он подумал: уж не костлявая ли так приближается? Он остановился, растерянный, не зная, что можно успеть сделать в оставшиеся мгновения. Делать было нечего, а прощаться – не с кем.
   - Эй, пидор, закурить есть? – окликнул за спиной хриплый мальчишеский голос.
   Нет, это не те, что с плакатов. Глухо брякнула железка: больные дёсны обжёг металлический привкус. Старик не успел ни обернуться, ни ответить – сзади ударили чем-то тяжёлым. Рухнув лицом в мелкую грязь, Глеб Абрамович сознания не потерял, лишь зрение и слух трусливо покинули его. Чужие шустрые руки выворачивали и опустошали карманы. Он знал, что кроме ключей и мелочи там ничего нет.
   Падали минуты, откидываясь навзничь, будто по ним ударяли обухом топора. Лежать было неудобно. Дышалось трудно: с далёким внутренним всхлипыванием, словно он плакал про себя. Земля была холодной и пахла чем-то далёким, необъяснимым – из детства. Старик медленно перевернулся на спину, отдышался. Он вспомнил сейчас, как неделю назад председатель горсовета Канунников клятвенно заверял Глеба Абрамовича, что без него нового кладбища не откроют. Да, да, он обязательно будет первым.
   Почти полвека раскапывая окрестные курганы и древние захоронения, разбирая заброшенные церкви, краевед насмотрелся всякого. Перелопачивая дневную землю, он никогда не гнушался человеческого праха. Но Глеб Абрамович до недавнего времени даже не подозревал, что в нём копится и копится аллергическое состояние брезгливости – к мёртвым. Он не мог без отвращения представить себя зарытым посреди сгнивших человеческих тел. Ему казалось, что на старом кладбище больше истлевших костей, чем земли. А Сюнтюрину хотелось лечь в чистую землю под высокими старыми соснами. Пусть, пусть потом к нему несут бренные останки, но только не его – к ним… Думать об этом не было мучительно даже сейчас, лёжа в грязном одиночестве. Предчувствие подсказывало старику, что домой он больше не вернётся. Живым не вернётся.
   Осторожно, подталкивая друг друга, вернулись зрение и слух. Над ним провис чернильный небосвод с редкими вкраплениями звёзд. Прелый воздух шелестел, будто кто-то облизывал пространство шершавым языком. Дом культуры, как совёнок, впервые выглянувший из дупла таращился в ночь жёлтыми окнами. Невдалеке удивлённо присвистнули, и к Сюнтюрину подошли несколько подростков. Неужели это они, те, что с плакатов? В темноте не различить, но можно догадаться по звяканью железячек.
   - Рекс, секи, мамонт, - сказал один из них, похожий на главаря.
   - Тащится?
   - Не-е-а, мотор, небось.
   - Жалко что ли?
   - Да ну-у-у… А то потом начнут лавяжить, что это мы птеродактиля придавили.
   Главарь двинулся по аллее, остальные подхватили старика и понесли вперёд ногами. Глеб Абрамович беззвучно заплакал, но не имея возможности утереться, просто стиснул веки, так надеясь удержать внезапные слёзы. Он закрыл глаза и отстранился от всего, оставшись сам с собою, и не заметил, как очутился в просторном холле Дома культуры. Со второго этажа просочились остатки какой-то конвульсивной музыки, будто её душили подушкой. Подростки стояли рядом, что-то бурно обсуждая на непонятном ему языке. Из глубины холла на Сюнтюрина плыла серебристая рыбина, шамкая беззубым ртом, и, словно слепец, плавниками ощупывая под собой воду. И вновь представилось тихое и манящее, словно сновидение, место за городом, на краю соснового бора, спускающегося к реке. Но между рыбиной и стариком встал парень с алюминиевым ошейником на шее и поднёс к старческим губам майонезную банку с водой.
   - Что, мухомор, оклемался?
   Глеб Абрамович, как конь, мотнул седой головой.
   - Радуйся, чуть в скороварку не сыграл.
   - И они заржали, презрительно глядя на старика.
   - Мопсы, хорош балдёху дрочить! – крикнул главарь, спускаясь по лестнице. – Наша кадрёжка скоро. Эпштейн психует уже.
   - А этого куда, Мось?
   - А что, помнишь, в райохе настрочили, что если мы на могильнике выступим, то весь мертвяк колом встанет. Может, проверим?
   - Мось, на фиг снимать плёнку с лужи из собственной мочи, - возразил чернявый очкарик, любовно поглаживая извлечённые из-за пазухи наручники.
   - Закрой рот в обратную сторону, собаковод! – огрызнулся главарь. – Давай, Рекс. И бегом на сцену.
   - Бери, барбосы, - засуетился тот, что с ошейником, похожий на болонку. – Не ссы, мухомор, всё будет диск-жокей.
   Сюнтюрина опять подхватили и поволокли мимо здорового аквариума, замурованного в стену, по лестнице на второй этаж, потом по длинному пустому коридору. Впереди, уже в агонии, билась музыка, приближаясь с каждым шагом, неотвратимая, будто судьба. Как рок.
   На Сюнтюрина неприятно пахнуло из распахнутой двери туалета: что-то прояснилось в его отчаявшемся мозгу последним приступом боли сжало полуживое сердце, и перевернулась вверх тормашками уставшая душа. Неужели он умер?.. уже умер?.. умер? Глеб Абрамович никогда не верил в Бога, потому что ни разу в жизни не встречал ни чертей, ни дьявола. Но теперь, умерев, понял всю свою незащищённость перед падшим миром. Старик замычал и стал вырываться из крепких молодых рук. Но тут же увидел перед собой грязный кулак, похожий на копыто, проклёпанный прямо по коже металлическими бляхами.
   - Спокойно, шавка. Не хватало, чтобы из-за тебя нас менты опустили.
   И четыре чёрта потащили его по подземному переходу дальше, прямо в ад… За что, Господи?! Ведь прожил семь десятков достойно: никто не жаловался, не обижался, никто не проклял. Неужели за то только, Господи, что не захотел в землю, густо перемешанную с мертвечиной? Что ж за грех непростительный такой, если добился места под новое кладбище, и привилегию себе выпросил – лечь первым? Господи, не мучай, прости…
   Но черти уже распахнули боковую дверь и внесли Сюнтюрина в зал. Чернявый поймал костлявую руку старика в наручник и прикрепил её к ножке кресла. Ад – ад – ад, - застучала кровь в висках. По залу, залитому багровым светом, с едва уловимым шипением расползалась гнетущая тишина. Зрители замерли в неестественных позах, загипнотизированные пустой сценой. Над ними, словно падший ангел, витал призрак убитой музыки. Глебу Абрамовичу стало томительно от космической невесомости: он никому не нужен был в аду. Никто не замечал его страданий – это самое подлое, что существует на том и этом свете.
   И тут из-за кулис выскользнул молодой полноватый мужчина в чёрном фраке, надетым на голое тело, в тёмных узких очках, с жёлтой бабочкой на шее, и… босой. Зал ожил при его появлении, облегчённо выдохнул отравленный воздух. Вышедший загадочно улыбнулся и вдруг вскинул руки, сжатые в кулаки – по рядам на цыпочках пробежал нервный трепет, задевший Сюнтюрина давно забытой страстью. Ад – ад – ад, - усилился в висках стук выкипающей крови. Неожиданно мужчина каким-то театральным жестом рванул на груди фрак.
   - А сейчас выступит рок-группа «Эксгумация», которая исполнит мою новую композицию: «Я – половой член», - объявил он. – Она написана в защиту малолеток, за свободу их внутреннего мироощущения и любых взаимоотношений. За право быть такими, какими они хотят и могут быть… Свою композицию я посвящаю всем малолеткам нашей страны!
   Сверкнув голыми пятками и взмахнув фалдами фрака, как чёрными крыльями, он скрылся в полумраке кулис. Раздался миниатюрный подземный взрыв, будто где-то в подземелье произошла авария, - и сверху посыпались черти в кожаных комбинезонах, на которых были намалёваны кривые серпы и молоты. Глухо и страшно лязгали разорванные кандалы на чёртовых ногах. Косматый солист топнул кирзовым копытом – и в ряды выплеснулась густая дымящаяся волна звуков. В зале орали, свистели, размахивали снятыми кепками и футболками. Старик даже расслышал чавканье под ногами зрителей, яростно топчущихся на месте. Распутного вида девица впереди Сюнтюрина, - в болотной водолазке и серебристой косынке на шее достала шприц и, закатав рукав, вогнала иголку себе в руку. Глеб Абрамович поёжился от растекавшегося по телу холоду, как если бы у него внутри разбили посудину с замораживающей жидкостью. Подростки передавали друг другу бутылки и, запрокидывая головы, пили из горлышка. Они напоминали ему в этот момент кормящихся птенцов. К потолку струились тонкие ниточки дыма.
   Он беспомощно стал озираться по сторонам, и только сейчас заметил рядом с собой мальчонку лет десяти. Курчавый, розовощёкий купидончик вжался в спинку кресла, захлёбываясь происходящим. Что-то тёплое, родственное шевельнулось в груди старика, он протянул свободную руку и провёл ею по беспризорным детским кудрям. Парнишка взглянул на Глеба Абрамовича огромными синими очами и быстро отвёл взгляд.
   «Боже, да ведь это же крематорий, - наконец догадался семидесятилетний краевед. Такое ему откапывать ещё не приходилось. – Ни ада, ни рая, ни двух сажень земли…»
   А из мощных динамиков по слизистой поверхности вспученной музыки понёсся душераздирающий вопль косматого чёрта:
   - Весь мир отупел от измен!
   Весь мир отупел от измен!
   А мне незнакомы ни грех, ни отрава порока!
   Я – половой член!
   Я – половой член!
   Однажды распятого вами земного пророка!
   
   Впереди без устали подпрыгивали бритые головы, будто невидимый кукловод суматошно дёргал за ниточки. Под потолком метались прожектора с налитыми кровью глазами. Кто-то швырнул на сцену бутылку с зажигательной смесью: запах гари и обожжённого мяса наполнил пространство. Распутная девица, нашлёпывая по лысой голове соседа, закричала мужским голосом:
   - Эксгумация, браво!.. Эксгумация!
   Вокруг истерично подхватили этот призыв. Пол под чертями чадил, а они выделывали немыслимые движения, отчего казалось: серпы – режут, а молоты – молотят. Музыка ревела, будто изюбр во время течки. Несколько пьяных пацанов вывались в проход и, вывалив свои причиндалы, с остервенением мочились друг на дружку. Сюнтюрин заметил в прорези занавеса жирное лицо в узких очках.
   «Это бес… композитор – бес, - испугался он. Старик опустил глаза и уставился на свои бескровные ладони, проклёпанные тусклыми бляхами посиневших ногтей. – Господи, я бы защитил его, но только помоги мне!»
   Купидончика, сидящего слева, трясло мелкой дрожью. Мальчонка по щенячьи ощерился, но при этом отчаянно вилял невидимым хвостиком. Глеб Абрамович, склонившись, что-то стал шептать ему на ухо, но невнятную старческую речь настиг и смял вой обезумевшего чёрта, снова припавшего к микрофону:
   - Я жил среди стонов и стен!
   Я жил среди стонов и стен!
   Но я никогда - никогда ни о чём не жалею!            
   Я – половой член!
   Я – половой член!
   Иосифа Сталина, плачущего по Мавзолею!

   - Эксгумация!… Эксгумация! – неслось со всех сторон и сходилось в одной точке. Там вращался и увеличивался в размерах зеркальный шар, наподобие шаровой молнии.
   Из-за кулис на тлевшую сцену музыкальный бес выпихнул гроб, обитый коричневой материей. Воздух наполнился запахом тления, в зале совсем нечем стало дышать. Сюнтюрин сидел с широко открытым ртом, вялый и мокрый. Рядом с ним в проходе на полу двое белобрысых парней трахали с двух сторон пухлую девушку.
   - А у меня ещё рот свободный! - хохотала она.
   Наркоманка в болотной водолазке примостилась на коленях у лысого соседа и громко требовала:
   - Стриптиза хочу!.. Эй, там, оголяйтесь!
   По крематорию то и дело летали пустые бутылки, осыпаясь со стен разноцветными осколками. Косматый чёрт ловко скинул с себя комбинезон и остался в одних белых просвечивающихся плавках. Он резво вспрыгнул на гроб и, зажав между загорелых ляжек стойку от микрофона, отплясывал адский канкан. На его мускулистой смуглой груди ухмылялся наколотый череп в перекрещении двух костей. Перед сценой без передышки подпрыгивали и размахивали руками, словно пол под ними раскалили до белого каления. Чавканье с пола поднялось выше: их крепкие и безжалостные челюсти жевали и пережёвывали, пуская жидкие слюни. Клубы серого дыма тяжело колыхались над сценой.
   Глеб Абрамович покосился в сторону. Боже, несчастный купидончик сморщил розовощёкое личико, и такие мутные волны плескались в синих очах. Мальчонка полулежал в кресле и, спустив голубенькие шорты, мастурбировал свой ещё безволосый отросток. Тяжёлый детский взгляд ополоснул старика мучительной мольбой.
   - Не смотри, дедушка, - выдавил он из себя. – Отвернись… пожалуйста.
   Но Сюнтюрин не отвёл слезливых – с красными прожилками – глаз. С нескрываемой брезгливостью досмотрел до конца, вздохнул, отвернулся.
   - Грозят мне увечья и плен!
   Грозят мне увечья и плен!
   Но лучше погибну от пули и больше не встану!
   Я – половой член!
   Я – половой член!
   Советского парня, погибшего в Афганистане!

   Рёв дикого гибнущего стада потряс старые стены крематория. Над головами зрителей взлетели велосипедные цепи, замелькали железные прутья. Десятки рук, выброшенные вверх, сотворили из пальцев рога.
   - Эксгумация!… Эксгумация!…
   Где-то впереди затрещали кресла. Девица в болотной водолазке вывалила наружу тугую грудь и целилась отсечь лезвием оттянутый сосок. Лысый сосед хотел помешать ей, но она резко и зло взмахнула рукой. На пол просыпались драгоценные капли крови. Лысый закрыл лицо с рассечённой щекой – из-под пальцев побежала быстрая алая струйка. Остекленевшими зрачками Сюнтюрин уставился на сцену, по которой скакали на четвереньках голые музыканты, гремя кандалами. Самый главный, стоя на гробе, в экстазе разорвал плавки, и начал раскачивать бёдрами, отчего его огромный член стал вращаться по часовой стрелке, мучительно увеличиваясь в размерах. Пущенная вразнос музыка хлестала из усилителей сама по себе. И в это время над стариком заверещал тонкий голосок:
   - Мертвец! Смотрите, здесь мертвец!
   Вспорхнув на сиденье кресла, купидончик показывал на Глеба Абрамовича испачканным пальчиком. Непонятно почему, но этот детский крик произвёл на окружающих впечатление взорвавшейся шаровой молнии. Ближние малолетки бросились к ним, окружили. Теперь старик видел всё больше и больше лиц, которые сливались в удин ухмыляющийся череп.
   - Эксгумация!… Эксгумация!… Эксгумация! – требовал этот череп.
   Сюнтюрина выдернули из кресла вместе с наручниками и поволокли по проходу, расталкивая любопытных. Ярко накрашенные девушки, не вынимая изо рта сигарет, хватали его за пах и похабно хохотали вслед. Подростки с серьгами в ушах пинали его ногами и улюлюкали.
   - Мертвец!… Смотрите, смотрите, настоящий мертвец! – сообщал всем мальчонка.
   -Кровь льётся из вспоротых вен!
   Кровь льётся из вспоротых вен!

   Глеба Абрамовича протащили через весь зал и кинули на тлевшую сцену. Следом запрыгнули радостные мучители. Крематорий неистовствовал. Черти не обращая ни на кого внимания и продолжали скакать в эстрадном смраде. Купидончик тужился свалить с гроба тяжёлую крышку. Из полумрака кулис Сюнтюрину улыбался бес во фраке.
   - Святая любовь растворилась в пространстве до срока!
   Старика затолкали в тесный гроб. Лёжа на боку, он не ощущал ни боли, ни горя. Мальчонка пыхтел, теперь пытаясь накрыть Сюнтюрина крышкой. Невдалеке притаился бугай в обтянутых джинсах, потирая половой бугор. Выждав момент, он сграбастал купидончика и, на ходу стаскивая с него шортики, понёс в глубину сцены.
   -Я – половой член!
   Я – половой член!
   И нет вам пощады от этого райского рока!

   Возбуждённый чёрт в смертельном экстазе хватил гитарой об угол гроба – она рассыпалась и замолчала. Он взмахнул грифом и запустил его в ошалевшую толпу. По раскалённому залу крематория кружился, не падая, пепел. Прогорклый дым всё гуще и гуще заволакивал пространство. Затрещали прогоревшие доски, и черти один за другим попрыгали вниз.
   … И вдруг тишиной заложило уши. Дым стал раскручиваться широкими полосами, рассеиваться, словно раскрыли окна, устроив сквозняк. Вскоре зал проветрился, в нём не осталось ни души. Лишь в проходе валялись клочья одежды, окурки, шприцы, бутылки, презервативы.
   - Крематорий… крематорий… Почему я здесь? – одними губами шептал старик.
   И ответ пришёл, но он не успел его осмыслить. Глеб Абрамович Сюнтюрин умер. И только в застывшей памяти, как скорпион – в кусочке янтаря, темнела никому не нужная фраза:
   «Ах, да… прорвало канализацию…».