Сценарий

СЦЕНАРИЙ

В его мыслях небо всегда было серым и из этого неба, как из дырявого мешка с картошкой, вываливался снег. Когда снега выпадало слишком много, приходила тетка в холщовом фартуке и скребла у него в голове лопатой. Из-за этого его очень часто мучали мигрени.
Он называл такие ощущения болью.
Он давно уже договорился с собой, какими словами что называть. Это потребовало двух сознательных лет и массу невидимых со стороны усилий. Когда все закончилось, он похудел на восемь килограммов и на четыре месяца прекратил общаться с родственниками и друзьями.
Об этом эпизоде его жизни можно прочесть в любом из шести экземпляров его дневников. Он вел сразу шесть тетрадей, причем в каждую записывал одно и то же, наслаждаясь красотой вытекавших из-под дешевой шариковой ручки фраз и изяществом собственного почерка. Так, он понял, что рукописи не горят, если хотя бы три экземпляра, сделанных на хорошей бумаге, запрятать в три укромных места.
Еще давно он договорился с собой не называть такие вещи цинизмом. Инстинктом самосохранения – для него это было вернее. Инстинкты были неплохой темой для разговора и неплохой основой для собственных поступков.
Естественно, его окружали друзья, любимые книги и женщины, старые пластинки, немножко пыли, которую иногда все-таки приходилось вытирать. Но на следующее утро она, с настойчивостью отвергнутой любовницы, опять появлялась в его доме. Тогда он понял, что неизменны две вещи: пыль и память.
Однажды в солнечный мартовский день, такой день, когда светятся крыши и зубы встречных прохожих, и в этом слепящем свете отраженного солнца хочется свернуться клубком и уснуть (привычка зимней спячки), так вот однажды он вышел из дома и пошел на восток, ориентируясь по ветру и вывескам на фасадах зданий. После трех «Продуктовых» он свернул направо и закурил. Инстинкт гнал его дальше, как будто осенью он сделал кладку яиц и они должны были вот-вот вылупиться, и это никак не могло произойти без его участия. Он чувствовал приятное волнение в области желудка и легкое беспокойство, так как он не знал, кто вылупится и чем его надо кормить. На всякий случай он взял из дома плитку шоколада и батон белого хлеба, который наполовину съел, отщипывая хлеб по кусочкам. Вскоре за ним летела стая птиц, привлеченная падавшими  крошками хлеба. Заметив это, он остановился и произнес перед птицами небольшую речь, в которой русские слова мешались с немецкими, а выводы с предпосылками. На самом деле ему просто хотелось, чтобы его никто не перебивал.
Вокруг была весна, машины и деревья отражались в прозрачных лужах – глазах города, снег уже почти стаял, и только в его голове сугробы давили изнутри на лоб, как давят тяжелые мысли, а может, они и были ими.
Людям зимы тяжело в другое время года, особенно весной, не из-за привычки снега таять при любом удобном случае, но из-за других причин. Жить на свету, почти на виду, представлять из себя такого легкого и необязательного мотылька, хотя на самом деле ты больше похож на паука, запутавшегося в собственной паутине.
Он брел по городу в надежде найти ту самую полумифическую кладку яиц, которую ему предстояло высидеть. Город водил его по переулкам и проспектам, ни на шаг не приближая к цели, следил за ним глазами-лужами – настороженно, но с любовью, не отпуская из бетонных тисков, как желанного гостя: «Приходи ко мне на обед, Пятачок! Будем есть свинину...»
Он вспомнил один из  своих повторяющихся снов (все его сны повторялись, необязательно в первоначальной последовательности, но с теми же декорациями и героями). Он был прозрачным, и через него смотрели на солнце, а потом какой-то мальчишка помыл его жидкостью для мытья стекол и ему это было приятно. Потом его положили на какие-то бумаги, прижимались к нему мокрыми носами, резали на тысячу кусочков. Потом он заметил, что теряет прозрачность. Это каким-то образом было связано с большим количеством людей, находившихся рядом с ним. Потом солнце скрылось и опять пошел снег. На этом кадре он всегда просыпался в холодном поту и ощупывал голову, в страхе найти участки и проплешины вечной мерзлоты. Но под руку попадались только тонкие мягкие волосы, светлые на ощупь, их было мало, и это тоже как-то было связано с появлением прозрачности. После такого сна он, бывало, целый день ходил медленно и осторожно, боясь разбиться вдребезги и поцарапать мальчишку с большой тряпкой.
Так, перебирая в памяти, как четки, сны и то, что он предпочитал считать снами, он шел в направлении заброшенного дома в самом центре города. Какой-то непонятный нюх вел его туда, где бетона больше, чем земли, а пустоты больше, чем бетона. Именно там, как он предполагал, ждали, сбившись в кучку, гладкие твердые яйца нежно-салатового цвета.
Сигареты кончились после захода солнца. К этому времени он успел достаточно пройти. Сверху на него пустыми глазницами смотрели окна полуразрушенного пятиэтажного здания. Окна, которые практически уже и не были окнами. Дом жил – странной и неприкаянной жизнью тысячи с небольшим вдохов и выдохов ветра, гулявшего в сотах сырых квартир. Этой жизнью не стоило гордиться, она была вторичной и сама могла породить лишь плесень на ступеньках. В этой жизни не стоило запутываться, играть в сильных и счастливых людей, за нее тем более не стоило бороться. Только поэтому она еще и сохранилась  -- потому что до нее никому не было дела.
Полутьма – на обвалившемся чердаке чуть светлее и мягче, чем в подвале. В поисках полутонов он пошел вниз. У входа в подвал горела невесть откуда взявшаяся лампочка. В зоне, выхваченной ее светом, стояло бюро со множеством ящичков. Каждый ящичек запирался на ключ. Все ключи торчали из замочков ящичков. Он вспомнил, сколько лет назад он последний раз видел, как плачет кошка, отсчитал тринадцатый ящик сверху и повернул ключ вправо. Ящик медленно, под звуки пастушьей дудки выехал вперед. Внутри лежала маленькая, окостеневшая, скорченная фигурка. От нее пахло старинными духами и гарью. «Дюймовочки больше нет» -- подумал он, положив фигурку на ладонь.
Когда-то, может быть во сне, он выкормил ее своим молоком. Она ползала по его груди, отыскивая сосок, потом, наевшись, откатывалась на живот и засыпала. Во сне ее выворачивало наизнанку – изнанка была выстлана зеленым гладким латексом, с засохшими на нем капельками молока. По зеленому змеились иероглифы. Он пытался разобрать по ним, какая будет завтра погода и кто станет олимпийским чемпионом по фигурному катанию среди мужчин, но его интуиции и выдержки не хватало. Тогда он просто попытался вглядеться в полустертые символы и увидел в них стихи, которые сам же и написал в 15 лет. Эти стихи он сжег, сразу же после того, как закончил последнюю строчку. Кажется, она звучала так: «И все-таки пощады им не будет, хотя не важно, где их корабли.»
Потом Дюймовочка исчезла, и внутри у него образовалась дыра. Из дыры повалил снег и идет до сих пор. Снег замел следы маленькой девочки, карлицы, которая знала о человеке, выкормившем ее, все, даже его стихи, забытые им самим, но не подозревала о том, что она знает.
В очередной раз он посчитал что-то делом своей жизни. В его голове тогда играли джаз, три черных музыканта и один белый, он опять ошибался, и это было так же неотвратимо и радостно, как первомайская демонстрация. Теперь он держал мертвое дело всей своей жизни в руке и всматривался в него. Странное чувство – состав уже тронулся, на перроне никого и только у входа в метро, там где продают чуть теплые пирожки с кислой капустой, четыре замерзших фигуры играют еле слышно колыбельную Гершвина, и пелена снега колышется в такт, и хочется думать в такт, отщелкивая синкопы пальцами, о том, что никогда не вернется поезд и девочка на нем, сжимая в зубах свидетельство о рождении, шмыгая в такт, исчезает прямым ходом в Вальгаллу, но еще две таблетки и глоток лимонада, и мягкая подушка, и все опять повторится, подмигивая в такт, чтобы уйти туда, где есть границы между иллюзией и сном после обеда.
Эта мысль так его взволновала, что он стал беспорядочно открывать ящички, вываливая из них на пол все содержимое: эпиграммы на близких друзей, фотографии обнаженных девушек, сушеные яблоки, набальзамированные головы однокурсников, пучки укропа, какие-то деревянные лопатки с отверстием посредине. Наконец, в одном из ящиков он увидел салатовое яйцо.
Тут он неожиданно почувствовал легкое головокружение и тошноту. Он обнаружил, что смотрит на себя сверху, в одной руке у него что-то темное и вытянутое, в другой – салатовый овал. Вокруг него пульсировала груда хлама, потихоньку сжимая кольцо.
Он понял, что время пришло. Он поменял местами в руках трупик и яйцо. Тошнота усилилась. Он снял свитер и положил его на кирпичи, валявшиеся неподалеку. «Просто мне надо о ком-то заботиться» -- повинуясь непонятно откуда взявшемуся инстинкту, он начал шарить по углам подвала. Через полчаса на свитере отливала нежно-зеленым сиянием груда небольших яиц. Перед кладкой в невысокой нише, выстланной ватой, стояла засохшая фигурка Дюймовочки. На кладке сидел он и внимательно рассматривал складки на платье мертвой девочки. Он ждал.
Отрывок из 6-го дневника, найденный в самом нижнем ящичке (крайний справа):
«О том, что пора сменить декорации. Дюймовочка – больше, чем жизнь, но меньше, чем фишка. Главное ощущение – ЖАЛОСТЬ. Скорбное всматривание в мир (в надежде, что декорации когда-нибудь переменят). Сквозное – неумение и нестарание жить. Рваные фразы – только отголосок рваных мыслей (а разве думают иначе). Кто-то сильный – за спиной и нервно. Всегда кто-то за спиной. И не уйти. Назад значит никуда. Но их – никуда – много, и мне кажется, что все это не только было, но даже жило со мной все время, особенно по утрам до завтрака. Странные жесты. Лихорадочные движения пальцев. (Снег.)
Отсутствие любви, ненависти. Один голый эгоизм – в прозрачной будке из небьющейся пластмассы. Нет ни запахов, ни звуков. Обезличенная картинка, каждую минуту готовая перейти в серое. Вот и доказывай потом, что ты не носорог-большие-яйца.
Наверное – дым, без него никуда. Невротические зацепки, ненужные покупки. Общее ощущение сна – сучковатой дубины у затылка.
Не ждать невозможно. Но куда ждать?
На кончиках пальцев нет
Застывших в испуге капель
Неважно, насколько скальпель
Страшнее, чем небеса,
Насколько не будет литься
Из звука в звук тишина.
И порванная струна –
Убитая камнем птица.
И больше нет ничего\ (ни хрена)
И жизнь не всегда видна
Сквозь дырку в глухом заборе
И то не моя вина
Но станет моею вскоре.

         Вчера я подвернул ногу и целый день просидел дома.»