Старик

  Старик был постоянно чем-то озабочен. Даже когда спал в своей маленькой комнатке в общежитии для эмигрантов. В деревне, на окраине которой и стоял "хайм"*, было всё, в чём нуждался Старик для рационального ведения хозяйства: продуктовый магазин, хождение в который было сопряжено с трудностями физического характера и мясная лавка напротив хайма. Мясцо Старик уважал. Ещё он уважал российские законы, новые методы немецкого здравоохранения и печатное слово. Последнее огромной кучей лежало в центре комнаты. Вокруг роились холёные немецкие мухи. Устав рассматривать разбухший от жары и немилосердно вонявший мусорный бак, очевидно и являвшийся источником мух, старик отвернулся от окна и положил голову на руки. О кусках доброй тюрингской* свинины и куриных ногах, переложенных газетами на полу, Старик просто забыл. Сварив немного лапши на ужин, он отправился в гости к Нине, сердечной женщине лет 45-ти на вид, не решавшейся по причине мягкого характера выставить Старика за дверь. Он вёл с ней поучительные беседы, в которых предмет был потерян, а участие собеседника и вовсе необязательно, но что самое неприятное - от Старика постоянно воняло. Наконец он, выпив положенное количество чая, угомонился и, пожелав Нине здоровья на идиш, ушёл домой. Не углядел - правый глаз ведь почти совсем не видит - в комнату забежала стая детей и начала с упорной ожесточённостью молодости разбрасывать бумаги Старика. "Боже мой, - выгнав детей, прошептал Старик, - а не рвануть ли мне к Циле в Израиль? Но ведь евреи тоже рожают детей, этих маленьких жестоких мерзавцев…" И он передумал. Расчистив место на скрипучей железной кровати от бумаг и мусора, Старик лёг спать. Он никогда не раздевался: в конце концов, этот хайм уже поджигали в 91-м… Нужно быть готовым ко всему. Проведя с утра уже порядочно действующую на нервы соседям процедуру по опорожнению банок с мочой, стекавшей туда ночью по катетерам, Старик поехал на курсы. Курсы он любил, но к концу последней пары заметно сдавал. К постоянным шуткам двух молодых подонков, Клёнского и Блюментопфа, Старик привык. Около месяца назад он явился на уроки со слуховым аппаратом в ухе, чем и зарекомендовал себя абсолютно и безнадёжно глухим. Подонки распоясались окончательно и совсем перестали обращать внимание на громкость своих отвратительных разговоров. Старик был довольно злобен, грязен, лыс и злопамятен. Он ещё выведет их на чистую воду. Долго вынашивая планы отмщения, действовал он быстро… Заручившись поддержкой молодой учительницы с курсов, Старик написал письмо управляющему общежитием Адлеру, где живописно рассказывал о своих проблемах, и стал ждать ответа. Разочаровавшись в немецком правосудии через месяц ожидания, Старик переключился на другие области жизни. Немецкий он освоил на удивление быстро: знание английского и идиш очень помогло… Но с "настоящими", как он их называл, немцами общаться не любил - его не понимали. Обвиняя во всём своё плохое произношение и вставные зубы, Старик багровел от досады и замолкал, объясняясь жестами. Интерес к немецкому быстро угас; находясь на курсах, Старик писал деловые письма, много ел, спал и читал российские газеты. Иногда ему удавалось привлечь к себе внимание Риммы, соседки по парте. Когда её муж, откровенно сторонившийся Старика, выходил на переменах покурить, Старик беседовал с ней о том, о сём, вспоминал молодость и расцветал. Четыре гадких уха, в двух из которых болтались так раздражавшие Старика серьги, не пропускали ни единого слова светской беседы. Время от времени Клёнский и Блюментопф (а это были, естественно, они) передразнивали уж чересчур цветистые обороты речи Старика и громко смеялись. Старик их не замечал, ему ведь не часто перепадало внимание женщины, интересной во всех отношениях. Римма даже хотела как-то пригласить Старика на ужин, но муж не позволил, пробурчав что-то об антисанитарии и прикармливании шелудивого пса. Так и не прознавший о едва не наступившем кулинарном рае, Старик продолжал поедать вечерами лапшу, размышляя о прожитом дне. Курсы закончились, и Старик вздохнул полной грудью: ещё стояло лето, и мир казался полным таинственной тишины. К осени догадка подтвердилась: прогрессирующая глухота на оба уха. Эта неприятная новость не помешала ему, однако, обзавестись самой верной своей пассией. Пассию звали Розалия Наумовна, разговаривала она с местечковым акцентом, а до пенсии работала в комиссионном магазине. Старик, едва слыша её весёлое щебетание, воспарял над бренностью бытия. Теперь он был вымыт, побрит, белоснежные манжеты сантиметров на пять торчали из рукавов шикарного розового в мелкую чёрную клетку пиджака. На ежедневные кулинарные шедевры Розалии Наумовны Старик отвечал пылкой страстью, достойной юноши. Хотя и являлся уж лет двадцать абсолютным импотентом. Идиллия длилась недолго: поцеловав на прощание Старика в могучий лоб, Розалия Наумовна уехала в Кёльн. Место это было ему абсолютно незнакомо; очевидно, какое-нибудь захолустье. Он уже знал, чего хочет - Старик нацелился на Эрфурт. Этот находящийся в 40-ка километрах мегаполис, по размерам не уступающий Петербургу, буквально притягивал его. Хайм от еврейской общины Тюрингии был удобно расположен относительно различных немецких учреждений, куда так любил захаживать Старик. Опять же - синагога… Уладив все вопросы, Старик начал сборы. Выписывать из хайма его отказывались наотрез: показывали пальцами на беспорядок в комнате, грозились посадить в тюрьму. "Боже мой, из-за каких-то там крыс, меня, Старика?!" Крысы и тараканы сопровождали его всю жизнь, он привык к ним, перестал стесняться и вообще, считал их милыми и ласковыми зверушками. Ворвавшись в каменные джунгли Эрфурта, Старик произвёл фурор: на следующий же день после приезда его изрядно попинали подростки в чёрных нейлоновых куртках с короткими волосами, как описывал их в полицейском участке Старик. Посмеявшись над неуклюжим эмигрантом, полицейские, сказав на прощание нечто вроде "Verpiss dich, du alter Jud!"**, послали Старика домой, обещав во всём разобраться. Старик также пожелал им спокойной ночи и ушёл. Соседи по хайму его уважали и даже немного побаивались. Старик жил, постепенно опускаясь, в отдельной комнате. Порой он доставал из потёртого футляра виолончель и играл, не слыша музыки. Подолгу смотрел в заросшее паутиной окно, потом ронял голову на руки и засыпал. Ему снился Житомир, снился отдел планирования, снился сын Яшенька, уже давно уехавший от Старика в Америку. Иногда он смеялся во сне, когда пробегавшие крысы щекотали лапками его грязные босые ноги.
   
_______________________________________
  *Хайм - общежитие для эмигрантов Тюрингия - федеральная земля в Восточной Германии, столица - Эрфурт
  **Verpiss dich, du alter Jud! - Пошёл на #*й, старый жид!