Москва болеет...

Москва … Произнося это слово, каждый наполняет его своим смыслом. Для отстраненного иностранца Москва – столица большого государства, когда-то страшного, свирепого, недоступного. Почти всесильного. Величавая и ужасная. Теперь – quantite negligible, на которую почти что можно махнуть рукой. Иностранец привык измерять вещи с позиций силы либо утилитарных возможностей. Для русского – символ величия, гордости и одновременно – зависти. Наш человек с одной стороны чтит старшего брата, с другой – зарится на его добро и потаенно алчет собственной доли. Иное дело – для москвича. Ему Москва – всё: красота и благолепие, первая любовь, весна и ломающийся лед на Москве-реке. Город творчества, тревог и разбитого счастья. Кремль, церкви, приземистые домики и роскошные особняки, центральные магистрали и кривые закоулки. Город Пушкина, Пастернака и Окуджавы. Трудная и радостная стезя, последнее пристанище. Хранительница русской культуры и уверенность в ее созидании потомками. Родина.
     Москве, что бы ни говорили, присущ особый дух. Его трудно выразить, но всякий, попавший сюда, а тем более генетически здесь укорененный, знает и чувствует его. Сказать, что Москва – столица со всеми вытекающими – значит не сказать почти ничего, поскольку это определение будет чересчур внешне и поверхностно. Москву надо видеть, уметь объять ее, пустить в свое сердце. Срастись с нею, обонять, целовать в своих грезах. Эти особняки, церкви, дворы и переулки составляют собой тот единый сплав энергии и лености, скуки и буйства, веселья и горя, который есть Прекрасное – счастье и идеал живущего здесь человека. Кто такой москвич? О, это лучший, самый универсальный человек на белом свете. Он сметлив и предприимчив в деле, меток на слово и ироничен на досуге, гостеприимен и великодушен в обществе. Нетороплив и взвешен в личном; здесь он – непревзойденный философ, особо коли речь заходит о судьбе ближнего. В себе – лиричен, успокоен; чуточку меланхолик. Он знает много специфических московских историй, которые, выстраиваясь в ряд, перекликаясь и накладываясь одна на другую, образуют целое предание, род легендарного эпоса. Попробуйте поймать москвича на незнании или противоречии: он вам такое па в ответ соделает – что-то схожее моментально отыщет, вытащит из своих недр нечто подходящее и аналогичное, – и ваши усилия разобьются в прах. Хотя, быть может, и приврет, зараза … Но – не судите москвича строго: он, завираясь и приукрашивая, не просто не желает не ударить в грязь лицом: он врет во благо были и легенд родного города … Характерный москвич в этом – Гиляровский; хоть и не из столицы родом, он сделался классиком московской беллетристики. Именно Москва приютила его, выпестовала, сделала тем, чем он стал. Ибо Москва обладает необычайной силой притяжения, из ее недр струится небывалая сила добра.

     Москва внешняя созидалась почти тысячелетие. Не моя забота излагать здесь историю московского градостроительства, но можно отметить, что современный внешний облик Москвы – вполне старый. Антикварный, что ли. Конечно, Центр, главные московские улицы и магистрали – наподобие Тверской или Калужской («Ленинский проспект») значительно раздались вширь и обустроились в нынешнем виде в сталинское время, которому Москва вообще во многом «обязана» немалой перекройке с ударно-монументальным уклоном, началом испарения заповедного своего духа. Но еще многое в Москве в значительной степени уцелело. Таковы, к примеру, район Китай-города (к слову, Покровка имеет примерно ту ширину, какая ей была «предписана» еще Петром I), островок старой московской культуры, очерченный между Бульварным и Садовым кольцом – от Остоженки до Арбата с хитросплетением переулков внутри. Последний – старый дворянско-купеческий, затем интеллигентский район. На Арбате живали Пушкин и Белый, в его переулках – литературовед Стороженко и историк-политик Милюков, на Сивцевом Вражке – дом бесприютного Герцена, на Пречистенке жил один из многочисленных князей Долгоруковых, а затем – отпрыск известной купеческой семьи И.А. Морозов – меценат и коллекционер, на Остоженке родился знаменитый русский историк С.М. Соловьев, отстроил притязательный особняк архитектор Л.Н. Кекушев … Упомнишь ли всех … И после прихода советской власти, «чисток» и репрессий, перемены квартиронанимателей этот район по-прежнему оставался оазисом московской культуры, хранителем того самого московского духа … На глазах исчезающего теперь. А сколько здесь церквей, музеев … К чему я это? Зачем длинная цепочка имен, перечисление улиц и районов Москвы? Чтобы показать, что к исходу ХХ века центр Москвы пришел разорившимся и оскудевшим, но хранителем уникальных ценностей не только московской, но и общерусской культуры, ведущей – в нынешнем виде – свою родословную по меньшей мере с XVIII века. А теперь всё это стремительно тает – причем гораздо быстрее, чем в монументальные 30-40-е или безликие 60-е. Всё более наше культурное наследие полонится банками, «фирмами» и «офисами», все большее количество старых московских квартир расселяются и увечатся «новыми русскими», учиняющими в них «евроремонт»; всё меньше становится в центре Москвы исконных москвичей, одна за одной сносятся старые постройки. Былые ценности нынче в массовом сознании – хлам и ретроградство, пыль веков. Почему? Да это тоже всякому известно. Стремление к знанию, красоте, гармонии сменилось жаждой наживы и погоней за долларом. Все, что мешает воплощению корыстных целишек, достойно свалки и разрушения. Мелочь затмила Высшее. Обеднел русский человек, оскудел духовно. Измельчал неимоверно. Еще одна иллюстрация к тому, что, видимо, наше общество до сих пор – глупый ребенок, не выработавший положительных идеалов самостоятельно, не сумевший сыскать внутри себя противоядия против вселенской дряни и пошлости. А еще – отдельное «спасибо товарищу Сталину». Что значит болтающаяся на двух гвоздях в неприметном углу полуразвалившегося особняка табличка «Охраняется государством»? Почти ноль, на который можно не раздумывая клеить объявление об «эротическом массаже».

     Когда разваливается остов, потихоньку разъедается и душа. Человек, которому переломают все кости, лишен не только движения, но за болью своей он становится не способен к творческой продуктивной деятельности. Он может только ныть, а размышления его – единственно на тему «когда всё это кончится?» То же – город. За внешним разрушением и калечением, отрывом органических частей от целого выветривается потихоньку и дух его. Я часто прохожу по Маросейке и наблюдаю за неким домом. Дом – так, ничего особенного, типовой – конца XIX или начала ХХ века постройки, в четыре этажа, частично еще жилой, но энергично расселяемый, загромождаемый не то магазином, не то «салоном красоты» – «Дютфуа», а также «офисами». Мало-помалу от дома отваливается облицовка – то в одном месте, то в другом, теперь – и в третьем. Обнажаются старые кирпичи. Слежу за «процессом», а на сердце – с одной стороны – боль, с другой – злорадство. Боль – понятно. А злорадство отчего? Потому что я знаю, что это – не просто свидетельство недогляда архитекторов из «Моспроекта», их подручных рабочих или градских мужей. Это Москва тихо мстит за свою уродуемую судьбу. Пассивно, ибо не умеет огрызаться. Тихая наша Москва, старинная, скромная. Это не монументальный Питер – там бы по башке куском от Медного всадника – бах – и общественность волнуется. А у нас общественность в «братках» растворилась. Не слыхать ее голоса. И Москва рассыпается тихо, по кирпичику. Исподволь. Москва не колотится в судорогах, она умирает потихоньку. Она загромождается бетонно-стеклянными круглыми каракатицами и превращается вовсе не в то, чем ей надо быть. «Москва становится нерусским городом», – сказал с телеэкрана Евгений Весник. Куда уж точнее? Москва болеет …

     Старушка отдыхает в выходные дни. Меньше машин, «предпринимателей», меньше чаду и суматохи на улицах. Разминаются старческие каменные кости, трещат, осыпаются … За уставшие дома и храмы садится солнце. Озаряя Москву прощальным лучом, оно почивает на несколько часов, чтобы, взошедши наутро, возвестить новый рывок суеты и глупости. А пока – чуть-чуть отдыха, созерцаний и тихих раздумий. Воздвиженка, Знаменка, переулки, тыл музея Изобразительных искусств … Спереди – купол Храма Христа Спасителя, отбрасывающий последние солнечные лучи. Знаю: там Волхонка; там – хоть редкие, но машины, самим присутствием своим навевающие … Нет, туда не хочется. Лучше забрести под случайную арку, сесть на скамейку и просто смотреть в редкие приветливые желтые огоньки окон. Москва пленит. Она опять жива, она восстает снова. Что там, за этими окнами? Ничего особенного. Люди какие-то снуют… А ведь какой-то поэт, наверное, создает за одним из окошек безвестные строчки. Где-то кисть плывет по холсту, откуда-то несутся фортепианные раскаты, где-то просто слышится брань и стоит дым коромыслом. Люди здесь живут. Безымянные – просто москвичи. Она обвевает … Тихий синий прозрачный воздух, напоенный теплой, сырой, зацветающей весной. В этой серой неприветливой подворотне он, смешиваясь с атмосферой теплящейся до сих пор Жизни, ваяет мягкость, простоту и одновременно сказку. Ту, которая подспудно закрадывается в тебя, завладевает твоим естеством, переносит словно в иную плоскость, другую Вселенную. Да, Москва – это особая Вселенная. Это – любовь, это – чуткость, это – сопричастность. Пусть она уходит, выветривается, умирает, пусть Москва болеет, но настоящий московский воздух неистребим. И потому – жив. И если Москве суждено умереть, я умру вместе с ней. С нею в сердце. Я растворяюсь в Москве …

2 марта 2001 г.