Боль и ее представление

В половине грядущего дня, с запланированной неожиданностью, соловьиной заемной трелью, разразился звонок: звучал он величаво, бодро и вообще как-то сверхособенно, по-праздничному, что ли. Оба, — и Майк, и Анюта, — заспешили открывать; неизбежное столкновение у входной двери запомнилось бы им надолго при обстоятельствах, куда как менее неряшливых и спонтанных.
— Входите, не заперто, — сообщил из-за двери вкрадчивым голосом Майк, и не дав визитерам (догадывался о множественности их числа) воспользоваться приглашением, завертел рукоять замка.
— Ты что, совсем рехнулся? — зашипела на него Анюта.
На восстановление статус-кво ушло какое-то время, в продолжение которого Майк ничего не делал, Анюта занималась замком, посетители молча ждали.
— Еще не поздно, — сказал, притормозив открытие, Майк, и лишь затем, не уловив в анютином молчании надуманного возражения, потянул на себя ручку. Дверь не подалась.
Что за черт, выругался про себя Майк. Потянул сильнее, еще, еще сильнее, а потом и задергал бешено, тщетность зря прилагаемых усилий.
— Мне кажется, здесь что-то не совсем так, — вмешалась Анюта. — Не замок, а звонок у нас не должен работать.
Заслышав такую речь, Майк грохнул мозолистой пятерней по лбу и воскликнул легко и весело:
— Вспомнил! Все я вспомнил, — и раздавая указания, словно зуботычины или тычки, взялся за обустройство сцены с тем азартом и с тем рвением, эквивалент которым — золота карат и пригоршни алмазов унция.
Разбросайте в прихожей обувь, говорил он мнимым бутафорам сквозь зубы (было так легче); об нее неминуемо кто-нибудь из пожаловавших спотыкнется. Выволочите в центр из угла гостиной стол, раздвиньте его и уберите на ваш вкус скатертью; про клеенку не забудьте, как я про угощения забыл впопыхах. Слышите, как часто я дышу? Убегался, умаялся, себя не жалеючи. Но это еще что. С далекого дня помню: безразлично глядя на меня, на лежанке мурлыкал котенок, — ребенок я был еще тогда, — наяву ли, в бреду, иль спросонок.
— Стучат, — сказала Анюта.
— Стучат, — сказал Майк.
— Стучат, — сказали Анюта и Майк дуэтом.
Кто бы это мог быть, подумал за двоих Майк, не вполне доверяя Анюте.
Сторонний наблюдатель мог наблюдать следующее.
На линии порога, вьется где дорога, внушительный фрагмент повседневно одетого Майка вырисован с ума сводящей четкостью и естественностью, виданных прежде только на со временем обещающих сделаться знаменитыми прозаических полотнах Жоге; остальная, меньшая в сравнении с первой часть Майка, теряется за не полностью открытой дверью, изготовленной согласно инструкциям точно в срок. (Еще немного и я все брошу, попробовал возмутиться Майк; было не тут-то). Из-за его плеча торчал краешек Анюты; удачнее всего удалась сползающая на ресницы мужицкая челка, крашенная, почему-то, «под мокрый асфальт». К ним затылком, а к зрителю, соответственно, лицом стояли двое по пояс, — ноги не поместились, — приятный мужчина (слегка за двадцать, русский, 178/75, спорт. сложения, незауряден, надежен, неполн. в/о, а/м и свободное время; неравнодушен к интиму, с ч/ю, интеллектом и без соц. проблем, и без комплексов) и прелестная молодая женщина — в совершенстве говорящая на двух языках, с хорошей фигурой, ногами и характером, для дружбы и любви и поцелуем вместо до встречи. У него чудаковато расставлены глаза, подумал, разглядывая мужчину, Майк. У нее на губах улыбка, подметила верно Анюта. Забыв приветствия слова, Майк сделал, словно его тянул кто за руку, широкий пригласительный жест и распахнул дверь настежь или около того, а сам отодвинулся в сторону, и не забыл убрать пронзительно благоухающую дезодорантом Анюту туда же.
Они вошли, чеканя шаг (под отзвук бедного, под полом пианино, над чьими клавишами порядком прокорпели не одни обезьяньи пальчики до «мюзик» охочих дев, в той или этой мере изнуряющих чудесный в нашем понимании инструмент сверх всякой логики нажимом сильным, тогда как лучше нежно, языком, партнерского кусок бередить тела, задачу-минимум решая сочным ртом), стальной шеренгой и оба-на, досада-то какая: не сжившись с нищенским, — с подъездным сопоставив — озарением прихожей, мужчина спотыкнулся о разбросанную всюду, будто не намеренно, хозяйскую обувь и чтобы не упасть, вынужден был суетливо балансировать, как канатоходец шикарный под куполом недремлющего цирка, расположенного взорваться ложью рукоплесканий, на хер ему не нужных, ибо он — не из тех, о ком только и скажешь: у нее были длинные волосы и короткая память.
Совладав, очевидно, с равновесием и дрожью, попутчицей его, в месте сведения ног, он приподнял из ниоткуда вдруг появившуюся шляпу и не представился запоздало.
— Шэр, — энергично пожав Майком простертую, целиком шершавую ладонь, назвалась прелестная молодая женщина.
— Кажется, мы знакомы, — заулыбался, заулыбался, широко и открыто заулыбался Майк, попутно бряцая незначительного достоинства монет собранием в кармане. — Не та ли вы самая Шэр, о которой в письме говорилось?
— Вы о нас читали? — удивилась она.
— А вы, стало быть, — улыбаясь и улыбаясь, уставился Майк на мужчину, — тещин — позвольте — зять?
Мужчина приосанился, подобрался весь, сказал загадочно:
— Тебе ль не знать этого, mon ami?
(Тебе ли этого не знать, повторил он для вящей значимости).
За недавние свои сомнения и недавний свой испуг, который он показал, как с нарушенной возбудимостью малый уже другое озадаченным барышням в кустах показывает, перед обеими женщинами и одним мужчиной, Майку было не стыдно. Куда больше волновала его проблема подачи материала и потому, когда Анюта у него спросила, почему они все молчат непозволительно для повествования длительно, он лишь (двус)мысленно пожал поочередно руки и наяву плечами.
— Узнаю, узнаю движение это плеч, — тещин зять не спускал с Майка сверкающих ревностью глаз, — сам умею пошевеливать ими ничуть не хуже. А? — пожал, один к одному с Майком, плечами тещин зять.
— Простое совпадение, повторять не будем, — сказал, как отрезал, Майк, глядя на позволившего себе не согласиться тещиного зятя.
— Отчего же не будем? — возразил тещин зять. — Будем. И не раз, а много, много раз, — задвигал он, как на шарнирах, плечами, силясь угодить в такт когда-то им слышанной песни и готов был даже объявить — заинтересуйся кто — название песни — то ли про любовь, то ли про что-то другое, — но желающих приобщиться к тайне не находилось.
— Ах, прекратите, — смекнула Анюта, — нашли о чем спорить. Я от тебя этого не ожидала, — хотела шепнуть она Майку, но Шэр воспрепятствовала
— Смотри, смотри, ну же, — терпеливо дергала она за рукав.
— Куда смотреть-то, смотреть-то куда? — недоумевающе вопрошал, волчком из озорства вращаясь, тещин зять.
— Неужели ты не видишь? — схватилась за бывшего на подхвате Майка Шэр, чуть не плача.
Услужливо ее облапив, не дожидаясь начала слез, Майк с поспешностью, разумеющей предвзятость, высказал предположение, что тещин зять, всего ничего, слеп.
— У меня единичное зрение, я различаю двойную звезду в созвездии Большой медведицы, — сказал тещин зять, — а о ваших самоходных внутристенных часах известно мне из рассказа, — как бы оправдываясь, продолжал городить он, — только вот запамятовал название его.
Выяснилось, что Шэр рассказ не читала.
— Что он несет, какого такого рассказа? — любострастно дыша, навалившись всем весом на Майка, предпочтя манеру поведения охочей до Майка женщины, не по случаю серьезно разыгрывала возмущение Шэр. После каждого своего слова, бросаемого с редкостным апломбом обывателя и суки вместе, она делала десяти-пятнадцатисекундную паузу, в бурном течении которой переводила с французского дух. Легко подсчитать, что не меньше минуты ушло у нее на выговор с переводом.
— Понимаешь, — пошло шевеля губами, зашелестел, как только сделалось возможным, Майк, — он у тебя, наверное, много читает, а когда человек много читает, ему кажется, что все, окружающее его, описано в книгах, которые он читал.
Шэр объяснением ограничилась, тещин зять истолковал его по-своему, — ему то свойственно, — Анюта же, забытая окружающими, удовлетворяла себя в одиночку столь неприметно, что ни один мускул лица ее не дрожал, и лишь правой руки влажные пальцы привычно скользили под покровом спадающей на разведенные колени скатерти.
— Милая! Не иначе меня как ждала? — прямо-таки просиял Майк при виде стола, убранного белоснежной скатертью и уставленного сплошь дорогими обильными закусками, часть которых лежала в тарелках поровну. — Только зачем было по две порции одного и того же класть? Да у тебя и вилки парами, и ножи разложены... Что это значит? Ничего, ровным счетом ничего. Блажь, импровизация одинокого разума за дни разлуки... И почему ты прячешь под скатертью руки?
Заметив, что не одна, Анюта густо покраснела, оправила платье.
— Интересно? Да? — спросила она вставая.
И Майк, с самой минуты своего появления молча следивший, не нашел, что ответить, да и вообще: нужно ли отвечать на вопросы, самой своей постановкой все, кроме одного, утвердительного, ответы исключающие?
— Прости, — сказал Майк, когда Анюта захотела.
Им было хорошо вдвоем, и лучи раскаленного до бела солнца били в окно без промаха, озаряя бесплатным светом выдержанное в сумраке помещение и теплом — остывшие души его обитателей, один из которых, Майк, завалившись боком на примитивно вышитую диванную подушечку и мускулистые — да! — голени поджав под себя, разговаривал, поминутно выходя из голени под чего поджал, по телефону: плотно прижав к щеке трубку, крича в нее, сосредоточенно вслушиваясь в не шумы на линии. Разговор не клеился, и Майк, рассерженный чем-то до крайности, молчал, делая вид, что кричит: я тебе говорил, но повторю еще раз; это всего лишь повод; пусть для любви, пусть для другого, любви, — о чем речь пойдет еще, — сопутствующего, — приплел он для пущей убедительности перед тем, как шваркнуть телефонной, цвета красного, трубкой о стену, в ковер разодетую, показывая, что разговор завершен. А воз и ныне там и это — после десяти месяцев, убитых «параличом разбитой прозой», — подумалось ему при одном только воспоминании о хорошем по-настоящему поводе и того, во что он ему обошелся и станет во что еще, этот обросший значением, как ноги его волосьями, повод, не утративший первоначальной своей актуальности и по сей, со счету сбиться, час, отмеченный как двенадцатый в носящих псевдодневниковый характер перипетиях романа, количеством страниц не уступающим «Жизни мастера», в двадцать потерявшего Лику. Меж тем Анюта в этот самый миг Совершенно о другом думала.
«Какой он смешной», думала, отчаянно кавыча, Анюта о предмете радостей своих, печалей, грез, надежд поди, разочарований, о грубом и нежном, любимом по-прежнему, который то рядом, с потупленным взглядом, то где-то далече, с утра и до вечера. Думала, как бы это короче и без каши, как кашель, гречневой, о Майке — без кавычек на этот раз. Какой он смешной, — это она листая (поглядывая встревожено, точно чего-то опасаясь, через округлое плечо свое на дверь, из-за которой приглушенно, но отчетливо слышалось Майково телефонное бормотание, могущее сойти за крик), тяжеловесный наглядный альбом (а лбо касаясь этакой половинки а), в многостраничном чреве своем затейливом содержащий десятки, а то и сотни (две, если только) одинаковоразмерных фотографических карточек, по преимуществу не наклеенных, и благоразумно и не без шика вставленных в приобретенные для этих целей уголки. Анюта всегда считала, что в Майке много смешного, хотя и не понимала, что именно в нем — таком серьезном, сильном, мужественном, — казалось ей смешным или смех вызывающим, и, всматриваясь в блестящий глянец фотографий, она силою принуждала себя видеть в разногодом и разнопозом Майке потешное одно.
Так, Майк шестнадцати лет, в черно-белой футболке и больших, с толстыми стеклами в черной пластмассовой оправе, строительных очках, распрямившийся в целый рост на фоне стены из кирпича, смешил ее наравне с Майком постарше, в краской запачканной рабочей блузе, любовно сжимающим пред собой, как делают это нищие, некое кожано-меховое подобие фуражки и непокрытую вследствие этого голову держащим необычайно прямо и хорошо, отчего Анюте, чрез искусственно разбирающий ее смех, захотелось не медля ощутить жаркие его объятия, темпераментные искания его губ, исследующих каждый сегмент ее тела вновь, как давно когда-то, когда она, отдавшись Майку полностью, с каждым поцелуем чувствовала себя на порядок прекрасней, и с каждым вздохом становилось невозможнее видеть, и дышать становилось невмоготу под неослабевающим нежным воздействием, производимым с какою-то самоотверженной, ликующей, самозабвенной страстностью быстрыми губами Майка в на ласку отзывчивой самой области женской анютиной стати, и должно было, неминуемо должно было что-то оборваться, лопнуть в этом напрягшемся, изможденном счастьем трепещущем существе, и так оно наконец и случилось, и лишенная сил, с бусинками пота на пламенеющем в темноте лице, она молчала, и до столь неземной степени было пронизано благодарностью молчание ее, что на какой-то миг Майк усомнился: возможно ли простому смертному, вроде него, владеть таким завидным счастьем и не умереть? Но тикали часы, а значит, шли минуты, и в звуках тиканья и уже ровного дыхания Майк оставался живым и счастливым и радовался своему счастью до третьих петухов, с которыми имел привычку воскресать, все и вся позабыв на свете, в том числе и о делении на главы.
Руководствуясь законами жанра, не очень-то обаятельный тещин зять и очень — в пику ему — пленительная Шэр зачастили к новым своим знакомым. Иногда они приходили порознь, и тогда Анюта или Майк, держа себя подобающе, — когда равнодушно, а когда и нет, — спрашивали, в чем состоит причина досадного отсутствия Шэр, когда ее не было, у тещиного зятя, и наоборот, когда не было тещиного зятя, но была Шэр.
В преддверии визита к l’ami, тещин зять имел обыкновение долго и кропотливо прихорашиваться при закрытой на запор двери в месте размещения ванны светлого окраса и отрывался — с неохотой, как от женщины, подростка ли девочки, мальчишки, наконец, — от в стену вмазанного зеркала только опосля последовательных манипуляций с бритвой, мылом, кремом, водой и маленькими острыми ножницами с кончиками, загнутыми искусно кверху. Чистый, свежий, собой довольный, отпирал он, по чьей-то непростительной небрежности противореча писанному немногим выше, запоры, и Шэр, истосковавшаяся в ожидании его за дверью, с живейшей, только у некоторых собак встречающейся радостью прыгала вокруг него, виляя пушистым хвостиком и ласково, очень ласково повизгивая, не умея по-другому обнаружить собачью свою любовь. Тещин зять на Шэр строго цыкал и шел расхлябанной походкой на балкон, чтобы там, на воздухе, выкурить сигарету, а заодно и решить, какой одежде и обуви отдать на этот раз предпочтение.
В гардеробе свисал нравящийся Шэр пиджак. Пиджак был тесноват в плечах, и тещин зять в него не облачался со времен выпускного школьного вечера. К пиджаку прилагались брюки, и вместе они составляли костюм. Другой костюм, темнее и солиднее, нравился Шэр больше. Этот костюм более свободно облегал спортивно скроенную фигуру тещиного зятя.
— Это неинтересно, так я считаю, — сказала и сама удивилась сказанному Анюта, и Майк, бесповоротно смутившись, склонил потакающе голову.
Как и тещин зять, Шэр готовилась, но не как к чему-то знаменательному и незаурядному, но как того требовали литературные, которым — сама того, может, должным образом не осознавая — отдавала предпочтение, традиции. Она все силы ума своего — отнюдь не заурядного — напрягала, чтобы сделать то, что должно, но вместо этого она останавливала свой взгляд, полный любви, и ничего не делала. Вот оно, с восторгом думала она: когда я уже отчаивалась и когда, казалось, не будет конца — вот оно! Он любит меня. Он признается в этом: «Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться, как теперь, но если и этого нельзя... Ты не будешь видеть меня, если мое присутствие тяжело тебе». Она хотела еще подумать что-то, но ее перебили.
— Извини, что тебя прерываю, но это становится неприличным, — шепнул тещин зять, глазами указывая на циферблат часов, на застывшие в укоре стрелки. — Нас ждут.
— Да! —сказала Шэр, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного слова из того, что говорил ей муж.
Через пять минут они уже выходили, а еще через двадцать наперегонки взбегали по лестнице и запыхавшиеся, но веселые, привычно барабанили в обитую дерматином дверь, не стесняясь ни сколечко плодимого ими шума.
Еще в то время, когда Майк, возвращаясь домой, подходил к ним сзади, он заметил с радостью, что они чувствовали его приближение и оглянулись было на пару секунд и, узнав его, опять обратились всецело к нему.
— Хорошо ли вы провели ночь? — спросил Майк, наклоняясь пред Шэр и пред тещиным зятем вместе и предоставляя тещиному зятю принять этот поклон на свой счет и узнать его официально или не узнать, как ему будет угодно.
— Благодарю, очень хорошо, — ответила Шэр. Лицо ее казалось усталым и все ж оживленным. Она взглянула на мужа, чтобы узнать, помнит ли он Майка.
Тещин зять смотрел на Майка с неудовольствием, рассеяно, будто бы, вспоминая, кто это. Спокойствие и самоуверенность Майка здесь, как коса на камень, наткнулись на холодную самоуверенность тещиного зятя.
— Ton ami, — сказала Шэр.
— А! Мы знакомы, кажется, — только и брякнул тещин зять, подавая на ощупь, вид, по замыслу, короче, потную ладонь с чрезвычайно впечатляющей линией жизни. — Ты, верно, домой? — спросил он и, не дожидаясь неминуемо утвердительного ответа, обратился к Шэр шуточным тоном, заметив ее неудовольствие: — Прости меня, если тебе неприятно то, что я сказал.
Произнес он это учтиво, с елейной интонацией в голосе, но так твердо и упорно, что Шэр долго не могла ничего ответить.
— Это дурно, что ты сказал, — сказала она в итоге.
— Еще бы! — нашелся Майк, лукаво улыбаясь. — Как же! Старый друг.
Впрочем, его никто не слушал. Повернув в замке ключом, он, толкнув несильно дверь, остановился в нерешительности на пороге, ибо то, что открылось зорким глазам его, было и неожиданным, и живописным, и шумным, и бог знает еще каким, только ненастоящим.
Фальшиво было все и тещин зять особенно. Гордо нахохлившись, восседал он на табуретке, приволоченной им же, вероятно, из кухни, а рядом с ним стоял свободу не ценящий стул. Правую ногу тещин зять забросил на колено левой, обнажив полоску белой холеной кожи, из широких пор которой, желая как бы быть представленными свету, выбивались курчавые коричневатые волосики. Он был в костюме и не при галстуке, и распахнутый воротничок рубашки оголтело-вызывающе топорщился. На столе, непосредственно перед ним, высокий лафитник соседствовал с початой бутылкой водки, но самая мысль, что он пил, казалась абсурдной при виде лишенных пьяного выражения глаз его. Тещин зять хмурился, и чем больше он хмурился, тем ближе сходились брови лица его тонкие, и тем ниже спускались они, сползая на дремные веки, и, не ограничиваясь явно тем, шевелились с ленивой грацией, заимствованной, вероятно, под проценты. Хмурился тещин зять неспроста; причиною тому была Анюта, больше положенного знающая Анюта; но что ей действительно известно, а о чем она всего лишь догадки строит, — вот вопрос, охмурявший тещиного зятя.
Забыв раздеться, Майк вошел, приметно колеблясь.
— А, mon ami, — возвратив назад брови и расправив стянувшие лоб морщины, сказал тещин зять, — ищет жену, а она здесь, с нами, — и он, комически согнувшись, приложился, как к бутылке прикладываются, к анютиной ручке влажным смеющимся ртом, на что Анюта заметила с невольным замиранием сердца:
— Вы слишком уж подчеркиваете свою нежность, чтоб я ее очень ценила.
Не зная, куда, да и не желая садиться, Майк стоял, широко расставив ноги, подбоченившись, и когда тещин зять, отнятый от анютиной ручки, с гротескной почтительностью предложил разделить с ним табурет, не сдержался. Я не знаю, как вас зовут, говорил быстро-быстро, не давая оппоненту вставить слово, вы, насколько помню, не представились. Для всех вы тещин зять, но это же не имя, это же какая-то насмешка над именем. Будь в вас хоть капля настоящего, вы бы не сидели, забросив правую ногу на колено левой, на приволоченном вами же, вероятно, табурете из кухни, тогда как рядом стоит хороший оранжевый стул и стул не занят. В моем стесняющем вас присутствии вы страдаете недержанием улыбки, но вы умеете хмуриться, я это видел...
— Посмотри, — сказала Анюта, глядя в окно, — какая публика собралась тебя слушать. У тебя необыкновенный дар.
И правда, под окнами собралась довольно большая толпа.
— Я очень рад, что это доставляет тебе — им? —удовольствие, — просто ответил Майк.
Анюта с гордостью смотрела на Майка. Она восхищалась, как могла, его искусством, его голосом, его лицом, но более всего восхищалась его манерой, тем, что Майк, очевидно, ничего не думал о своем даре и был совершенно равнодушен к похвалам. Он как будто спрашивал только: нужно ли продолжать, или довольно? А?
— Майкл, ты меня сразил, — говоря это, Шэр приставила к виску указательный палец и, имитируя последствия выстрела, дернулась всем телом и замерла, притворяясь мертвою. Пока Майк и Анюта на нее смотрели, тещин зять налегал на водочку, вино, опять на водочку, в силу чего сделался вскоре заурядно пьян; чертыхнувшись, грохнулся на пол и проспал, не трезвея, до вечера.
— Майкл, ты мне поможешь доставить его домой? — не успела еще произнести Шэр, как Майк уже согласился.
— Я быстро, — говоря, чмокнул Анюту в щечку, угодив от волнения в плечико.
Зажглись фонари, но их света только на то и хватало, чтобы считаться зажженными. Кусты и деревья, днем безобидные, сдавались ночью исчадиями ада, и Шэр, цепляясь за ветки юбкою, тихо вскрикивала, крупно дрожала телом, льнула ближе к могучему Майку, чья толкающая на безрассудство близость возбуждала в ней женщину, а Майк, бодро шагая в левейший час ночи по улице, поддерживая одной рукою тещиного зятя и другою сжимая Шэр, никак не мог отделаться от убийственной для него мысли: неужели опять это сон?
— Ущипни меня, — попросил он в минуту краткого отдыха Шэр.
— Зачем?
— Надо так.
— И за что тебя ущипнуть? — потягиваясь и привстав, хрустя суставами, на постели, решила уточнить она.
— За что хочешь. Мне без разницы.
— Как бы тебе не пожалеть, — и Шэр с всею силою, на какую была способна, ущипнула его. За что?
Майк так и не узнал, сном ли было это, потому что, когда проснулся, в голове у него было тяжело и пусто, а малейшее прикосновение к чему вызывало боль, о причинах возникновения которой у него сложились весьма смутные представления.