Канистра с пивом

Мерзопакостным мартовским утром, в не менее мерзопакостном, чем слякоть под ногами и непрерывно сыплющиеся с неба осадки в виде дождя и мокрого снега, настроении, — Бутурлин вышел из дома с новой полиэтиленовой канистрой, дабы взять пива.
Голова его раскалывалась после трех бутылок “Русской”, выпитых накануне вечером с двумя друзьями его и собутыльниками Репниным и Апраксиным, с которыми он отмечал завершение рабочей недели, то есть окончание пятого дня ежедневного восьмичасового ничегонеделанья на простаивающем заводе.
Очередь у пивного ларька встретила его неприветливостью одутловатых, таких же, как у него, плохо выбритых, а то и вовсе небритых лиц, сутулыми фигурами в засаленных одеждах, со стеклянными банками, канистрами и прочими сосудами различных форм и вместимостей в руках, столпившимися возле узкого окошечка в ожидании куда-то удалившегося продавца.
Присоединившись к этой унылой толпе, Бутурлин замер с аналогичным прочим выражением тупого нетерпения на лице; мысли его, путаные и несвязные, казались ему чем-то совершенно лишним и неуместным, причинявшим тягучую головную боль, от которой он только кисло морщился и по временам встряхивал длинными сальными патлами, выбивавшимися из-под некогда белой спортивной шапчонки.
По возвращении степенного и уверенного в себе продавца толпа вожделевших сразу оживилась, мгновенно придя в неистовство, порожденное столь же внезапно возникнувшей ненавистью друг к другу; возбужденно загудела, двинулась, надавила на ларек, заставив надсадно крякнуть впередистоящих, в числе которых совершенно неожиданно оказался и Бутурлин со своей десятилитровой канистрой.
Где-то в толпе раздался треск раздавленной банки, затем — громкий мат хозяина покойного сосуда, и после — хриплые крики его соседа, изрезавшего руки в кровь об осколки, но при всем этом отнюдь не собиравшегося покидать ряды алчущих; истошным воплем своим он только пуще распалил толпу: глухо зароптав, она еще сильнее надавила, и на гребне Бог знает какой волны Бутурлин был вынесен прямо к заветному окошку, куда он поспешно сунул свою уже основательно помятую канистру и заранее приготовленные деньги.
Между тем волна так же неожиданно спала, как за мгновение перед тем возникла, и, поглотив Бутурлина, стала откатываться назад, уступая место только что подошедшим свежим силам, если так можно выразиться касательно трясущейся с похмелья разношерстой оравы, дружным натиском оттеснившей Бутурлина от его канистры, а, следовательно, и от его пива.
В отчаянии Бутурлин принялся работать руками и ногами, тщетно пытаясь вернуть утраченную емкость и почти обретенную живительную влагу: он дергался в конвульсиях, пихался, матерился, тычась в чьи-то напряженные спины, бока, затылки — до тех пор, пока мощный удар локтем по переносице не помутил его взора и обильно потекшая кровь не залила его и без того грязную куртку из вареной джинсовой ткани.
Кое-как выбравшись из толпы, Бутурлин отошел в сторону и, прислонившись к чахлому деревцу, стал хмуро наблюдать за толпой, от которой то и дело отделялись счастливцы с наполненными сосудами; среди них оказались и два здоровенных парубка с помятой в боях канистрой Бутурлина, при одном взгляде на которых у последнего отчего-то сразу пропало всякое желание поднимать вопрос о своих законных правах на эту емкость.
...В еще более мерзопакостном, чем с утра, состоянии духа вернулся он в свою полуторку под самой крышей, с узорными изжелта-черными разводами на потолке, с немытыми несколько месяцев полами, с почерневшей ватой между пыльными рамами и свисавшими клочьями со стен, испятнаными всякой гадостью обоями, не раздеваясь прошел на кухню, опустился за неделями не вытираемый стол, заваленный немытой посудой и опорожненными консервными банками, обхватил руками продолжавшую раскалываться голову —

и стал так сидеть...