Две слеги

Совсем народ бояться перестал. Раньше, конечно, тоже всякое бывало. Ну вот хотя бы - подойники наговаривали. Бабушка рассказывала. Это чтобы, значит, корова доиться перестала. Но в бога верили. А теперь и его бояться перестали.

Донат сюда из Киргизии приехал. Там квартиру трехкомнатную продал. А здесь на эти деньги только домишко в деревне купить смог. И хорошо еще, что продал. Каждый день приходили, говорили - продавай, пока покупаем, все равно уезжать будешь. Сейчас дешево продашь или потом вообще бросишь. Донат не тупой. Продал. Вещи загрузили в контейнер, приехали сюда. Все, теперь заживем спокойно. Ан не выходит.
И не обратил внимание Донат, что дом им как-то на удивление дешево достался. После уже, когда вселились давно, как-то утром сказал ему сосед:
- А ты знаешь, что в доме вашем все жильцы прежние повымерли? Ты у кого, у Гошки покупал? Он-то сам в Анжерке живет…
- Ну да, знаю я.
- А здесь брат его жил, Гришка. Сначала он помер, на тракторе перевернулся. Осталась жена его, бабка, мать жены, да детей двое.
- И что?
- Когда бабка померла, никто ничего не подумал. Старая, чего ей. Самое стариковское дело - помирать. Только она перед смертью все нечистых видела. Потом дети болеть стали. А сама Надька, Гришкина жена, тогда уже как чумная ходила. Но на это все еще никто не смотрел. И вот однажды меньшую утром мертвой нашли. Тут-то уже все поняли - нечисто дело. С ними, с Гришкой да с Надькой, все соседка ругалась. Грозила. Тут вспомнили ей это. Смотри, мол, что случится с остатними, с тебя все спросим.
- Слушай, мне уже…
- Да тут всего ничего осталось. Старшой вскоре тоже видеться началось. Какой-то человек ей все ночью являлся. Надька ее к докторам, те - здорова, анализы хорошие. А какие там анализы, когда по ней видно, она уже не понимает, на этом свете, или на том. Она тогда к бабкам, к знахаркам. Те - делают на вас на всех. На смерть делают. И описали, кто, выглядит как. Вышло - она и есть, Мирониха, что им грозилась. Они шумели все, видишь ли. Дома-то окно в окно стоят, а она, видно, боится, что ее кто-то за делом ее подсмотрит.
- Знаешь, я таких историй уже столько переслушал. Тут у вас от веку ничего не случается, вот и выдумываете себе Стивена Кинга…
- Кого-кого? Выдумываем, говоришь… А ты знаешь, что Надькина дочка потом уже все дома сидела, припадки у нее были, в школу не могла ходить. Папа-папа, говорит, уйди, ты мертвый уже. Разговаривала с ним. А потом ее бить начинает. И тогда ни людей не узнает, ничего. А потом, как отойдет, с людями говорить начнет. Жить не хочу, говорит, все равно это не жизнь, ад на земле. И однажды уксус выпила, сожгла себе все. Два дня промучилась и все. Надька одна осталась, самой уже свет не мил. А знахарки ей и говорят - убедилась. В доме, мол, посмотри. Она и посмотрела. У дочки в подушке куклу нашла. А у куклы голова иглами проткнута, как еж все равно. Свою постель посмотрела - и там нашла. Сожгла все. Миронихе сказала - знаю, твоих рук дело. А та - ничего ты не докажешь. И тут втемяшилось Надьке ведьму изобличить. Куда только не ходила. В сельсовет. В милицию. К директору нашему на прием ходила. Так мол и так, у меня соседка ведьма, сжила со свету всю семью. Ну те послушают, посочувствуют, а сделать ничего не могут. Нету про ведьмов ничего в законе. Она тогда в район поехала. Найдите, мол, управу. Ну а свои-то ее знали, жалели все же, а там - нет. Взяли в больницу, на таблетки. Через три месяца выписалась, домой вернулась. А дом-то вот он, и Мирониха тут же. Слышали мы их разговоры. Что, нашла правду, говорит, то-то. Нет у вас против меня силы. Пожила она одна недели три, на работу даже выходить начала. А потом смотрим, ее нет да нет. Пошли в дом, может, она там. Все открыто было. Зашли, а она висит.
- Ну ты расскажешь тоже…
- Правда, она и есть правда. Ты любого спроси, он тебе все подтвердит. Ну так вот. Долго после этого Гошка дом продавал, все никак продать не мог. Народ-то знает, какая история тут произошла. Он уже заколотил его - пусть стоит. И тут на его счастье ты подвернулся.

Донат соседа выслушал, но принять внутри себя его правду не принял. Мало ли что в деревне друг на друга не наговаривают. Ну да, живет Мирониха, то есть, Марья Юрьевна Миронова, одна, неизвестно в чем дни свои проводит. Да, на пенсии уже, а волосы все черные, длинные, как у девушки, хоть в косу заплетай. Зубы все свои, а не железные, как у других бабок. Пучки трав каких-то из лесу носит. Ну и что… Разве это все значит - ведьма. Ну да, характер странный у нее. Все ей кажется, что за ней подглядывают, будто у нее совесть нечиста. Ну так что ж, у многих стариков крыша начинает ехать потихоньку, от этого никто не застрахован.
Выслушал соседа Донат и полез крышу поправлять. Дом, хоть и крепкий, все же запущен оказался. А там еще баню ладить надо. Без бани в деревне что за жизнь.

Первый раз он слова эти припомнил, когда Мирониха прибежала на двор и стала кричать что-то бессвязно-злобное:
- А она в окно и глядит! Чтоб ей пусто было! Вы против меня. Вы никто. Раком у меня станете, раком!
Молча он взял ее за плечо, толкнул к выходу. Пошла, хоть и не переставала кричать. А лицо - прежде красивое почти - сделалось страшное, неподвижное, точно маска.

Второй раз Донат эти слова припомнил, когда вернулась из города жена с меньшим. Вернулась и, не говоря ни слова, заплакала. Три недели пролежали в Савиных, в онкологии. Этого уже совсем он не мог воспринять. Как же так. Дите малое, бегает, головенкой стриженой в колени тыкается, а жить ему всего ничего. Не должно быть такого. Как-то окаменел изнутри Донат. Слова припомнил. Пошел, однако, работу доканчивать. Поднялся на чердак, посмотреть, не осталось ли где течи, щели. День осенний, солнечный, хоть и к вечеру уже. Бабье лето, как говорят. Чердак весь тонкими лучиками пронизан, пылинки пляшут. Где от гвоздей дырки, где треснула кровля уже. Стоит он, смотрит. Красота, даже о бедах своих на мгновение позабыл. Только вниз, под ноги посмотрел - и потемнело в глазах. Лежит венок кладбищенский старый. Челюсть скотская с зубами. Кость, то есть, половинка челюсти свиной, к венку привязана. И куски мяса сырого.
Все, все припомнил Донат. Как говорили ему про соседку, что она возле дома его крутилась. И взгляды ее тяжелые припомнил, когда, кажется, в одно мгновение все внутри тебя переворачивается. И то, что сам видел ее у своего забора. Не иначе, тоже что-то подбрасывала.
Все он припомнил, но сказал себе терпеть и ждать. Потому что ждать ему нужно было недолго.

Бабка Мирониха баню топит не как все добрые люди - в субботу или пятницу. Каждую неделю тянется дымок из трубы, но только бывает это во вторник.
Сумерки. Полупьяный, не то от горькой водки, не то от горького горя, Донат. Когда-то его звали Доня, Донюшка. То ли имя, то ли просто слово ласкательное. Доня идет к ограде. Две усадьбы разделены всего лишь парой слег, он легко перешагивает через них. Баня, со светящимся окошком, с острой крышей, обвешанная пучками сушащихся трав, кажется избушкой бабы-яги.
Доня входит в сенцы. Сбоку, у входа стоит лавка, на лавке - шубейка, еще какое-то тряпьишко, под лавкой - поленья. Кто-то возится за дверью. Известно, кто. Доня берет лавку вместе со всем барахлом, ставит поперек сеней. Выходит как раз - от стены до двери. Срывает со стен травяные пахучие пучки, собирает в одну кучу. Туда же идут поленья. Ту да же - чуть погодя - падает маленький живой огонек. Тут он слышит голос из-за двери. «Не делай этого, тебе же будет хуже, не делай этого». А может, слова совсем другие. Это уже не важно, он тихо выходит на улицу и притворяет за собою дверь.
Теперь остается только смотреть. Две слеги - совсем не препятствие для того, чтобы смотреть. Две слеги - совсем не препятствие, чтобы извести до смерти целую семью. Две слеги - вовсе не препятствие, чтобы навести порчу на малое дитя, которое все еще бегает, как солнечный зайчик, и совсем ничего не понимает.
Избушка стоит темной, угрожающей тенью, потом из-под крыши появляются искры. Сперва их немного, как мошек в осенний погожий день, но вскоре они умножаются, превращаются в поток, сливаются в языки пламени. Из трубы все еще тянется дымок, но огонь нашел уже себе другую поживу - пламя бежит по крыше, гложет стену. Сени превратились в черный, обугленный скелет. Откуда-то изнутри слышны приглушенные крики, впрочем, треск горящего дерева не дает их толком расслышать. То ли там горюют, то ли колдуют, то ли просто радуются каким-то своим, непонятным для нормального человека радостям. Доня стоит все так же, молча, недвижно. Внутреннее окаменение, кажется, начинает отходить. Справился. Нашел управу.
Сухое, выстоявшееся дерево горит почти без дыма. К небу тянется столб горячего воздуха, пронизанный рыжими, веселыми искрами. Вдруг Доня замечает как из трубы вылетает угловатая, черная тень. Вылетает и уходит куда-то в вышину, туда, где молодой месяц уже окружают ясные звездочки. Тень скрывает одну, другую, потом теряется среди них. Холод заползает бедняге под рубашку, заставляет передернуться.
Ведьма! Ничем ее не проймешь…