Памяти Зигмунда Фрейда

Июльское солнце взбесилось и, вывалив жёлтый язык до земли, обжигало город сухим болезненным дыханием. К полудню термометр за окном зашкалил за тридцатиградусную отметку. Тень от дома упала навзничь и почти ничего не значила. Запечатанный конверт квартиры превратился в настоящее пекло. Да, да – ад. Откуда-то из подвала доносились предсмертные вздохи похудевшего на выходные дни здания.
   Всё воскресенье я боялся себя самого, чужого и ужасно грешного. Присматривался, уставясь в скошенное зеркало на стене, прислушивался, замерев по-звериному, к своему осатанелому состоянию, тщательно ощупывал напряжённое тело, но так ничего и не узнавал. От меня прежнего осталась лишь прохладная, словно лунный свет на воде, память о детстве. Таком далёком, как купание в церковной купели. Внутри обитал кто-то другой, спросонья натянувший мою загорелую оболочку, будто водолазный костюм. Костлявому склеротику было тесно, неудобно. Он никак не мог устроиться во мне, то и дело ворочался, ворча по-стариковски, и от его злых толчков сочились сочные перезревшие прыщи на лице, струился пот, капали слёзы.
   Одинокий и одичавший, я задыхался в адовом доме, изнемогая на скрипучей софе, даже не догадываясь, что можно принять холодный душ, если не для облегчения души, то хотя бы плоти. С утра накурившись на голодный желудок, я испытывал лёгкие приступы тошноты и, кажется, начинал сходить понемногу с ума. Мне, полуживому, мерещился снегопад, сонно спадающий с бесовских небес. Изнеженные прошлым существованием снежинки присаживались несовершеннолетними балеринами на загнутые кончики ресниц и, обмерев от жара жизни, тут же расплывались пресными пятнышками. Инакомыслие действительности нарастало, словно ртуть в термометре… Вдруг очнувшись, я с усилием выныривал из бреда и устремлялся к бугристому берегу яви. Натянув на потное голое тело тесные джинсы и схватив со стула футболку, я босиком выскакивал на лестничную площадку. Тут было чуть прохладней, сомнительный сумрак успокаивал, вроде бы даже придавал сил. Чужак внутри замирал и, подло скалясь, следил за каждым моим движением. Спускаясь по ступенькам, я заговаривал ему зубы разной ерундой или пугал тем, что вот сейчас на улице буду до полусмерти избит ребятами из другого двора. Представлял жестокую драку до мельчайших подробностей, до вкуса крови во рту. Он верил мне и смирялся окончательно. Сволочь! Сука! Едва я пересекал пустынный двор, как настоящая сущность развратного существа срывалась с обрыва бренности и шипящим змеиным клубком скатывалась на дно стыдного места. Беспричинное возбуждение охватывало меня, прожигая ядовитой желчью потный пах, нахально выпирая через плотно облегающую материю. Господи, стыд-то какой невыносимый!
   Я резко поворачивал назад и, прикрываясь футболкой, вбегал в подъезд и нёсся через несколько ступенек на четвёртый этаж. Сердце бешено колотилось в груди, но не могло расколоться, и мучилось этим. Захлопнув дверь, я стаскивал с влажного тела джинсы, плёлся к себе в комнату и в бессильной злобе валился на смятую постель. Монстр мастурбации томился во мне разбухшим пленником. Сопротивляться вспыхнувшему желанию не было сил. Вытянувшись в струнку, я левой рукой, которая вроде бы не ведала, что в это время творит правая, то и дело смахивал с искажённого лица обильно струящийся пот.
   Так проходило это ехидное воскресенье, разодранное на неровные куски тухнущего на жаре времени. Сделав несколько неудачных попыток сбежать из дома, ближе к вечеру я наконец смирился жить в его аду. Однако моя покорность не понравилась чужаку, и он тут же изобрёл для меня новое мучение. Неожиданно разыгравшийся аппетит не давал покоя, усиливаясь с каждой минутой до безобразия. Я бессмысленно передвигался по пустой квартире, на ходу хлебая холодные щи из кастрюли, выгребая из сковородки жареную картошку, какую-то кашу – из миски. Между этими напрасными приступами курил, пил тёплую воду прямо из-под крана, мастерил толстые бутерброды с колбасой, сыром и маслом, съедал их, плохо разжёвывая, и вновь курил по две или три сигареты подряд. В конце концов я забрался в аптечку, пригвождённую к стене на кухне, и нажрался каких-то разноцветных таблеток. Чужак во мне, кажется, прилично перетрусил, мелко трясясь в животе и коленках. Не смотря на обилие съеденного, мне стало легко и спокойно. Слабо улыбаясь, я стоял, покачиваясь, перед слегка затуманившимся зеркалом в прихожей, как перед иконой. В нём ещё отражалось удлинённое льдистое лицо, а рядом красовался фантастический фаллос, нарисованный на стекле красной губной помадой. Меня почему-то смутили чересчур бледные губы, я собрался подкрасить их, но в этот момент засвиристел по-птичьи телефон. Из чёрной трубки, как из космоса, долетел весёлый, пьяненький голос матери:
   - Лерочка, ты уже дома? Как там у тебя, малыш, всё нормально?
   - Да… Мам, вы скоро?
   - Нас, Лерусик, Райвасильевна не отпускает. Ну, через часок подъедем.
   - Мам, я тебя люблю.
   - Я очень рада, мой мальчик. Но ты так говоришь, как будто вешаться собрался… или из окна выброситься, - забеспокоилась она. – Мы с папой постараемся побыстрей.
   В чём-то мать была права: вешаться, конечно, не хотелось, тем более из окна прыгать, но я чувствовал, что отхожу в мир иной. Мозг уже начинал заедать, отключаясь временами от сети действительности. Отец отобрал у матери трубку и заговорил неестественно строгим голосом:
   - Ты, сын, чего дома сидишь? Такая погода, чёрт побери! Забыл, наверное, что тебе через три дня в армию? Там, дружок, не нагуляешься, я знаю. Давай-ка, сходи проветриться на речку, на танцы… Нечего дома сидеть.
   - Ладно, схожу, - лениво согласился я. – Мне не хотелось его пугать, но надо было попрощаться и с ним. – Пап, я люблю тебя.
   - Сын, давай не дури. Без пяти минут солдат, воин, защитник родины, а ведёшь себя, как пятилетний ребёнок, - раздражённо сказал отец.
   Трубка в моей руке жалобно заскулила, словно собачонка, отброшенная сапогом. Повестка из военкомата лежала здесь же, на стеклянной подставке, и чуть шевелилась от моего слишком тяжёлого дыхания. Я забыл о ней напрочь и теперь удивлённо смотрел на лист бумаги, будто на весть из другого мира. И тут что-то случилось со мной, словно шершавые потоки тока пронеслись по всему организму, подавая сигналы бедствия. Мозг с усилием включился в аварийную ситуацию. Внезапная боль полоснула наискось в левом боку, потом ещё раз и ещё. Внутри бесилось чудовище, яростно размахивая лезвием. Схватив казённый квадратик бумаги, я скорчился и, постанывая, поспешил в туалет. Всё, поглощённое мной недавно, ухнуло в подобие преисподней под резкие звуки кавалерийской какофонии. Ах, какой физиологический кайф испытываешь, расставаясь с тем, что тебе не надо…
   Через некоторое время я стоял посреди комнаты, почти полностью опустошённый, но ещё счастливый. Удивительно, повестка в армию спасла от смерти: воины были нужны там, а не костлявой старухе, застраховавшей всех нас от жизни. Пребывая в пьянящей прострации, я опустился на тёплый пол. Стены лениво перекидывались пушистыми пятнами остывающего света. За окном испепелённый до основания день осыпался крупными хлопьями облаков. Лёжа на пыльном линолеуме, расплавляясь в пляшущем пламени заката, я закрыл глаза, наслаждаясь покоем, и готовый принять своё существование в любой форме.
   Приоткрыв высокую белую дверь, я вошёл в просторный кабинет, в котором кроме стола и стула, ничего из мебели не было. За столом сидела старушенция с маленьким сморщенным личиком и зябко куталась в больничный халат. Откинувшись на спинку стула, она посмотрела чуть насмешливо, вздохнула и поманила меня тонким указательным пальцем:
   - Подходи, не бойся. Здесь тебя не укусят.
   Я молча приблизился и протянул повестку, сложенную вдвое. Врачиха, не читая, сунула её в нагрудный карман.
   - Раздевайся, - сказала она равнодушно.
   Я снял с себя короткие красные трусики и скомкал их в кулаке. Было ужасно неловко, словно припёрся на чьи-то похороны в голом виде.
   - Положи трусы на стол, - подсказала старушенция.
   Она заставляла меня поднимать и разводить руки в стороны, нагибаться, приседать, крутить стриженной головой против часовой стрелки, ощупывала живот и мошонку, двумя пальчиками брезгливо обнажала головку члена, смазывала анус вазелином и засовывала в него толстую стеклянную палочку. Дурная процедура, проделанная в гробовой тишине, унизила меня и… возбудила.
   - На что-нибудь жалуетесь, призывник? – спросила она, склоняясь над ворохом бумаг.
   - Нет, нет, - замотал я головой. – Нет, ни на что.
   - Ну и отлично… К службе в рядах Советской Армии годен.
   Она вновь взглянула на меня и неожиданно задребезжала пронзительным смехом. Пудра отваливалась с дряблых щёк кусочками штукатурки. Мне захотелось схватить со стола трусики и затолкать их в её широко открытый рот. Но я отшатнулся, попятился к выходу, прикрывая руками двойной стыд. Старушенция перестала смеяться и властным жестом приказала опуститься на четвереньки. Неповиновение грозило чем-то жутким, средневековым, может быть, даже кастрацией. Подмигнув куриным веком, она приподняла подол халата и оголила ногу, увитую синюшными венами, словно плющом. Меня вмиг пронзила похотливая дрожь. А подол поднимался всё выше, выше, выше… Стало страшно и радостно от близкого грехопадения. Я пополз к столу, словно не умел или разучился ходить, начал иступлёно целовать сухую бугристую кожу, щекотать языком дряблые ляжки, торопясь добраться до потаённого женского лона. Старушенция шумно дышала, подбадривая меня матерными словами. И когда я почти достиг цели, она вцепилась мне в шею острыми коготками хищной птицы и принялась заталкивать мою стриженную голову в булькающее между ног отвратительное отверстие. В нос ударил, будто из погреба, тошнотворный запах застоявшейся крови. Вырываясь, я завизжал перепуганным ребёнком и… проснулся.
   Я лежал с широко распахнутыми глазами, привыкая к яви, овеянной святостью быта. Надсаженное в другом мире сердце пыталось попасть в свой привычный драматический ритм. Кошмар, только что казавшийся реальней самой жизни, поспешно испарялся, оставляя на дне зрачков виноватый винный осадок. В квартире было темно и по-прежнему душно. Дом радостно кряхтел, наполнившись жильцами. Зато родители, до сих пор не вернулись из гостей. Эх, загуляли мои предки на старости лет! А я вот чувствовал себя хуже некуда: правая рука, неловко подвернувшись, занемела, во рту, словно после сладостей, тяжело шевелилась вязкая слюна, никак не проглатывалась и не сплёвывалась, нудно ныла поясница, а боль, как кровь, рывками пульсировала в затылке, живот стягивало к центру – к пупку. И только одинокий идол плоти стоял непобедимым воином, залупившись на всё вокруг.
   Постепенно я пришёл в себя. Однако возникло неоправданное ничем ощущение, что кто-то пристально наблюдает за мной из темноты. Приподнявшись на локтях, я осмотрелся, но никого не обнаружил. Лишь еле уловимый запах то ли лимона, то ли одеколона порхал под потолком заблудившимся мотыльком. Из прихожей донеслись затейливые переливы. С трудом поднявшись, я на ощупь двинулся по квартире. Свет зажигать было боязно, не хотелось окончательно убеждаться в том, что здесь есть кто-то ещё. Телефон, не дождавшись меня, умолк. Темнота сгущалась на глазах, выдавливая меня вон, как ненужное ей существо. Сопротивляясь изгнанию, я не придумал ничего лучшего, как сдёрнуть с вешалки плащ и швырнуть его в её бесстрастную физиономию. Тишина зашуршала смущённым смешком шкодницы. Я стоял совершенно не защищённым перед невидимкой, находящимся, очевидно, где-то поблизости. Чувствовалось, как он впился в моё голое тело бездонным гадким взглядом. Я вздрогнул, когда мне под руку подсунули мою одежду. Покорно одевшись, я выбрался наконец из дома, догадываясь, что призрачный извращенец следует по пятам и, может быть, руководит моим поведением.
   Летняя ночь была чересчур хороша. Мерещилось в ней, хоть и недоказуемо, что-то развратное: и наливная луна, зависшая на уровне паха, и заматерелая зелень деревьев в потных подмышках блочных домов, и бесстыжие жёлтые окна, по-бабьи глядящие вслед, и бражный запах июля, разлитый вдоль длинных улиц, ведущих, кажется, только к греху. ****ская была ночь, ****ская.
   Не смотря на смену сучьих суток и того, что я вроде вновь стал самим собой, тело по-прежнему не подчинялось мне. Вернее, даже не оно, а всего-навсего небольшой его отросток. Он вдруг стал самым главным, самым важным, превратив крепкую мускулистую фигуру в свой непристойный придаток. Какая-то бесовская сила, взорвавшаяся внутри и горящая ненасытным огнём, монотонно молотящая резиновыми молоточками по вискам, ошпаривая лицо студёным стыдом, перехватывающая на лету дыхание, лихорадочно бьющаяся в грудной клетке, окаменевшая внизу, в измученной промежности, - на ночь глядя увела из дома и теперь гнала по угоревшему городу. Я торопился по улицам, освещённым фальшивыми фонарями, засунув руки в карманы и опуская лицо перед случайными поздними прохожими. В голове, помимо моей воли, как карусель, крутился кристалл порнографических фантазий, в которых знакомые сверстницы и только что встреченные девушки в самых похабных позах едва успевали сменять друг дружку. Я двигался наугад, подчиняясь сатанинской силе извне.
   - Лерыч!.. Эй, Лерка!
   Очнувшись на самой окраине города, я сразу узнал слащавый голос Венички Стручкова, защекотавший мой ссохшийся слух, и нехотя остановился. Бывший одноклассник стоял на балконе семиэтажного профессорского дома и призывно махал руками. Я скорее угадал, чем разглядел его смазливую рожицу.
   - Лерка, милый, меня послезавтра в армию забирают! Придёшь на проводы?!. Подожди, я сейчас!
   Честно говоря, встречаться с Веничкой не хотелось, пусть и в полночь, даже в одиночестве. Про Стручкова передавался таинственным шёпотом из уста в уста, словно заразное заболевание, слух о том, что он, падаль грязная, спит с мужиками за деньги. Однако не брезгует, пидорасина, и сверстниками. Услышав впервые про порок развратного одноклассника, я стал мучительно переживать наше десятилетнее знакомство, томиться им, не в силах понять радости этих отношений. К тому же, у Венички появилась пряная привычка целоваться в губы при каждой встрече. Только этого мне сейчас не хватало. Не дожидаясь, пока он выйдет из подъезда, я устремился дальше по улице. У телефонной будки, будто тень тьмы, пронеслась перед самым лицом искажённая ужасом летучая мышь. Резко свернув с тротуара, я зашагал по узкой земляной дорожке прочь от жилья. На ходу обернулся: одноклассник стоял под поздним фонарём, зябко обхватив плечи, растерянно озираясь. В это мгновение я осознал, что, наверное, грешен так же, и мне стало жаль Веничку. Но я не вернулся, отвернулся и пошёл дальше.
   Полностью погружённый в лоно искусственного света, город угрюмо ухмылялся вслед. Ну и пусть, пусть, пусть, память всё равно отмоет эти печальные впечатления. Я вытащил руки из карманов, закурил. Кто-то рядом, за правым плечом, настойчиво уверял, что там, в конце, наступит долгожданное облегчение, будет веселье, будет свет. Мол, перестань, парень, переживать, потерпи ещё немного. Двух сигарет хватило на то, чтобы миновать минное поле патиссонов и оказаться на бренном берегу чуть мерцающей реки. Навстречу качнулась окоченевшая прохлада, обняла, бедняжка, прижалась, прикладывая приятные компрессы к лицу и просовывая озябшие ладошки под одежду.
   Внизу, в тесном просвете между ивовыми кустами, как паук, шевелился мужик, время от времени замахиваясь спиннингом и забрасывая блесну к остроугольной осоковой заросли. Попав в паутину его ловких движений, я с завистью слушал то свист освобождённой лески, то глотающий всплеск воды, то стремительное стрекотание катушки. Вспомнились беспомощные годы, когда отец, увлекаясь рыбалкой, частенько и меня брал с собой. Но вскоре вкус рыбьего жира наполнил рот сплошной болотной жижей. Я постоял у мужика за спиной и, незамеченный им, потащился выше по течению. Стозрачковый призрак по-прежнему преследовал меня, то подталкивая в спину, то похлопывая по плечу. По пути мне приходили в голову мысли столь несуразные, что они вряд ли могли быть моими. Это наверняка таинственный незнакомец внушал их исподтишка.
   Вскоре под кедами захрустел отсыревший от росы песок. Замысловатой формы пляж выполз из воды доисторическим  существом, поблёскивая фольгой из-под шоколадок и лениво перекатывая у берега, будто аскорбиновую витаминку, забытый днём воздушный шарик. Стоять здесь было приятно: подошвы словно приросли к песку, легко пропуская через себя эхо младенческой энергии, необъяснимой, быть может, божественной. Я не оглянулся, услышав, вернее, ощутив щекотное дыхание на затылке, лишь судорожно сглотнул. Упрямый преследователь, находясь позади и околдовывая, раздел меня моими же руками, огладил всего, оглядел с довольным видом. А потом, вроде бы шутя, подтолкнул в спину: иди, дурачок, охолонись. От неловкого движения внутри меня щёлкнул рычажок и намагниченная годами память закрутилась чёрно-белой кинохроникой в обратном направлении, обжигая зрачки, как искрами от костра, крохами мимолётных воспоминаний, пока не заклинила где-то в районе беззаботного детства. Я увидел себя маленьким мальчиком, не боящимся чужих прикосновений, ребёнком, не умеющим ещё смущаться собственной обнажённости. Лишь – смеяться или плакать над начавшейся жизнью. Сейчас я чувствовал себя естественно в подлунном мире, полностью доверившись искушённому наставнику, переложив на него свои скомканные комплексы. Нагрянувшее освобождение от всех мыслимых запретов опьянило меня.
   Я нагишом спустился к реке. Вода осторожно лизнула ноги тёплым вибрирующим язычком. И опять во мне вспыхнул погасший было огонь и похоже, он разгорался сильнее прежнего. Погружаясь в мягкую, будто сдоба, воду, я наслаждался тем, как животная дрожь набегает плавными волнами от ступней к бёдрам и бодро поглощается тёмным водоворотом промежности. Накренясь, река возбуждала не хуже опытной проститутки, сжимая в воображаемых объятиях, тактично подсказывая ход любовной игры. Не удержавшись, я наклонился и коснулся губами поверхности реки: поцелуй всхлипнул младенцем и разбежался мелкими кругами.
   Здесь было слишком мелко для купания взрослого человека. Я уже добрался до середины, а вода едва поднялась выше колен. Удлинённые пальчики струй удивлённо проскакивали между ног, мимоходом лаская меня. В предвкушении десертного сладострастия мозг плавился, словно воск вблизи огня. Мурашки музыкальных звуков метались по коже, зябко позванивая зимними колокольчиками или ключиками от стеклянных дверей детства... Всё труднее становилось удерживать себя от порочной привычки, к которой причастился в начале отрочества. Рука сама опустилась, скользнув по впалому животу, спрессованному скуластыми мускулами, и сжала ослепшее от животного наслаждения естество. Краем сознания я понимал, что тот старик, оставшийся на суше, наблюдает за мной. Мало того, его мощное влияние вливалось по капле в меня, мгновенно растворяясь в организме и разъедая скопившиеся эмоции. Я ещё и для него старался, надеясь получить одобрение, как отпущение грехов у священника. Забыв про всякую осторожность, я нетерпеливо теребил измученную плоть. Стоя против течения, лицом – к луне, глупо чадящей в ночи, я внимательно всматривался в рябящую поверхность. Перевозбуждённый взгляд выхватывал из неё зыбкие женские фигуры, но то и дело поскальзывался, не в силах удержать добычу. Чьи-то грубые ручищи легко вытаскивали из тисков зрения дразнящие очертания и опять увлекали их в проточную черноту, где, наверное, продолжались немыслимые совокупления. В глубине организма, в его кровеносном лабиринте, зарождался оргазм. Словно осьминог, он уже нащупывал гибкими щупальцами путь к выходу… И всё же, воображение оказалось сильнее невыразительной действительности. Подчиняясь его страстной настойчивости, совсем близко из лунного серебра вынырнула женщина.  Озноб покрыл иным инеем душу, взбодрив её и дав зрению двойное видение происходящего. Эта женщина резко отличалась от остальных, ещё резвящихся вдали, потому что была самой настоящей и уже не могла неожиданно пропасть, даже если бы я этого и пожелал.
   Она спала, перенесённая сюда прямо из чужой постели. В её откровенно бесстыдной позе чудилось заурядное бабское желание. Что ж, оно вполне совпадало с моим. Я готов был взять её немедленно, ничуть не любя, не испытывая никаких романтических чувств. Слегка покачиваясь на волнах и выставив влажные холмики грудей, незнакомка плыла по течению вперёд ногами. Сейчас я нисколько не сомневался, что она полностью в моей дьявольской власти. Уверенно подцепив тело жадным взглядом, я направлял его чуть заметное движение. Женщина наткнулась на мой окаменевший торс, остановилась. Я оказался между её широко разведённых ног. Прикосновение чужого тела обожгло мозг мерзкой медузой. В полумраке трудно было разглядеть спящую: распущенные светлые волосы колыхались над притопленным лицом, словно водоросли. Магазинный манекен, не более. Но именно так и нужно, именно такую мне и надо, ведь я не желал её знать и привыкать к ней хоть на миг. От незнакомой женщины не требовалось ничего, кроме скоромного тела. Я опустил глаза: бесстыжие эксплуататоры плоти ощупывали искусно возделанное человеческое поле, пока не зарылись в выбритую борозду материнства. Всполошились мысли, вспугнутые соколиным светом, взвились стаей птиц, закружились, недовольно вскрикивая, будто над недоеденной падалью. Дыхание моё сбилось, а рука всё убыстряла и убыстряла темп. Ноги женщины обвились вокруг моих бёдер, голенькое лоно плотно прижалось к волосатому паху. Вся моя восемнадцатилетняя разжиженная жизнь стала стремительно густеть, скручиваться в жуткие жгуты. Резкий и жёсткий разряд электрического тока рассёк мне низ живота. Кто-то, пролетев за спиной, оцарапал железным крылом позвоночник. Одинокая душа, одурев, рвалась наружу, трепыхалась, как тряпка на ветру. Просто существовать стало страшно, а умирать – нет. Застонав, дёргаясь в переслащённых, словно сироп, судорогах, я излил на спящую женщину своё молодое семя. Завораживающий запах ментола моментально наполнил дыхательные пути, казня, как князь тьмы. Экстаз оказался столь сильным, что я, потеряв равновесие, покачнулся и почти в бессознательном состоянии упал в воду.
   Я чудом не захлебнулся в этом впервые испытанном полусмертельном наслаждении. Река сомкнулась над головой, старательно заделывая расплавленным стеклом выход на волю. Сотни скучных секунд я неподвижно лежал на дне, скорчившись в сонной позе, как насекомое в куске янтаря. Однако в самый последний момент умирания нечеловеческая сила с ошеломляющим шумом выпихнула наверх. Возможно, это был мой безымянный покровитель, прячущийся под покрывалом полночи. Я вскочил на ноги, с трудом втягивая в грудь и выталкивая обратно ночную горечь. Луна глядела с небес зрачком зреющего гноя. В зарослях потрескивающих растений отчаянно пискнула мышь, попавшая, очевидно, в туго изогнутую пасть гибели. Вода стекала с меня извилистыми полосками.
   Отдышавшись и успокоившись, я осмотрелся – женщины уже не было. Она пропала, оплодотворённая другим временем, и можно было лишь предполагать, куда её снесло по косому срезу пространства. Обессиленный и явно повзрослевший сразу на несколько лет, я побрёл к берегу. Удивительное удовлетворение, наполнившее меня философским пониманием мира, тихо плескалось у самого горла. Душа, напичканная в укромных закромах родины укорами по поводу подросткового греха, не мучилась, не маялась, не изводила теперь себя упразднёнными угрызениями совести. То, что сейчас случилось, было совершенно иным – взрослым, а значит, безгрешным.
   Выбравшись на сушу, я не спешил одеваться, медлил, продлевая несусветное состояние после лишения девственности, хотя прохлада хлопала около околевшими стрекозиными крыльями. Достав сигареты, закурил, обогрев на мгновение лицо и ладони. Река, округлившимся гигантским шлангом, задумчиво бежала мимо, мимо, мимо… Я ничуть не жалел об исчезнувшей женщине, её пропажа стала естественной. Я был почему-то убеждён, что отныне смогу иметь любую из них опять и опять, в любое время и в любом месте. Правда, я не совсем понимал, каким же образом это происходит, но поверилось, что обладаю неким даром, данном свыше. Улыбка преобладания освежила сжатый рот.
   Огненная гусеница, медленно ползущая через табачные дебри, будто исподтишка укусила за пальцы. Отшвырнув окурок, зло зашипевший в мокрой траве, я обнаружил, что с головы до ног облеплен оголодавшими комарами. Карманные вампиры высасывали разогретую кровь и по капелькам уносили её в неизвестном направлении. Светящиеся стрелки наручных часов показывали без четверти час. Мой таинственный спутник исчез и пока никак не проявлял себя. Со стороны города долетело капризное завывание милицейской сирены. Пора было возвращаться домой.
   Ещё издали я заметил две узких полоски света, бьющие с берега по кустам. Выползающий из низины туман скручивался рыхлыми рулонами ваты. Стадо снующих насекомых рискованно расписывались на случайном листе освещённого пространства. Я остановился около милицейской машины, сердито урчащей сторожевой псиной у входа в ад. В пустой кабине щёлкала, попискивала птенчиком, переговаривалась с кем-то из своих включённая рация. Суровый свет фар выхватывал копошащегося в воде рыбака и наклонившегося над ним тучного милиционера с непокрытой головой. От воды доносились глуховатые голоса.
   - Не могу, товарищ сержант! – взмолился мужик. – Помочь надо.
   Милиционер выпрямился, надел фуражку и, загораживаясь рукой от встречного света, как от ветра, направился к машине. Тут он заметил меня и поманил пальцем.
   - Чего?
   - Через плечо не горячо? Это я тебя должен спросить, почему ты тут ночью шляешься.
   - Просто.
   - Просто у собаки *** красный… Ладно, иди помоги.
   Я спустился к реке, чувствуя, как спину прожигают сержантские зрачки. Рыбак стоял на корячках у берега и с какой-то застенчивой озабоченностью держал за руку обнажённую женщину.
   - Ну, парень, представляешь, я уже уходить хотел, - оживился он при моём появлении. – Дай, думаю, ещё разочек кину и, на фиг, домой пойду, до жинки. Короче, забросил, как всегда, тащу. Сперва всё вроде нормально было, да, потом чую, зацепил что-то. Ага, есть. Знаешь, парень, сердце аж дрогнуло, а сам себя, на фиг, успокаиваю: «Нет, не рыба. Хрен-то, на рыбу не похоже». В общем, подтягиваю… Ба-а-а, а это баба! Мёртвая! Да и голая к тому же. Секёшь? Я спиннинг, на фиг, бросил и скорее к телефону, ну, милицию вызывать.
   Безжалостно освещённая фарами, женщина выглядела ужасно. Её лицо, покрытое пятнами, как пятаками, исказилось отвратительной гримасой. Полуприкрытые глаза гноились белой гадостью, нос был объеден рыбами, рот оскалился в ублюдочной улыбке. Над правым надбровьем чернела продольная рана с вывернутыми наружу краями. Я уставился на труп, не в силах отвести глаз.
   - Знакомая? – заинтересовался рыбак.
   - Что? Нет, нет, просто я первый раз вижу утопленника.
   - Так это же утопленница, - хохотнул он. – Не разглядел, что ли?.. А я, на фиг, третий раз за это лето их ловлю. Пацана и старуху в июне, а вот теперь бабу. Считай, профессионал.
   - Эй, чего стоите там, как пни в лесу?! – крикнул сержант. – Вытаскивайте её, сейчас «скорая» прибудет.
   - А на фиг ей «скорая»? – пробурчал мужик, хватая мёртвую за руки.
   Не раздумывая, будто только и ждал этого приказа, я шагнул в воду, нагнулся и ухватил женщину за ноги. Но они выскользнули из пальцев, шумно бултыхнувшись.
   - Осторожней! – подал голос милиционер. – Не попортьте.
   Мы с трудом вытащили утопленницу из воды, положили на траву. Она лежала перед нами страшным и никому не нужным куском испорченного мяса, внутри которого отвратительно булькало и урчало. Вонь от труппа поднималась вверх, как дым от костра. Неожиданно милицейская рация взорвалась трёхэтажным матом и мужчины одновременно повернули головы на шум. В этот момент из выбритой женской промежности выскользнул угорь и тихо скрылся в воде. Я закурил. За мной следом задымили и остальные.
   - Товарищ сержант, как вы предполагаете, кто её так? – поинтересовался мужик, сплёвывая прилипшие к губам табачные крошки.
   - Да скорее всего вот такая шпана, - кивнул с равнодушным видом милиционер в мою сторону. – Изнасиловали человек десять и убили, а труп в речку бросили.
   - И как у них, на фиг, только смелости на такие дела хватает, - не то с осуждением, не то с восхищением произнёс рыбак.
   - Гиперсексуальность, - философски изрёк представитель правопорядка, то ли обвиняя преступников, то ли сочувствуя им.
   - Сволочи! – выдохнул мужик и с ненавистью полоснул по мне глазёнками – узкими и сальными, как будто конкретно я изнасиловал и убил несчастную.
   Я закашлялся, поперхнувшись горьким дымом. Ржавый шар изжоги покатился по горлу, обжигая его кислотой. Я отбежал к машине, и там меня вывернуло наизнанку. Рвотные спазмы, сжимающие и разжимающие организм, были удивительно похожи на агонию оргазма, только с отрицательным резусом. Такое же физическое напряжение, с паузами, но без божественного таинства в конце... Вскоре я мог вновь воспринимать материальный мир. Мой пропавший провокатор проявился шёпотом в рации, иногда смываемый помехами:
   - Уходи отсюда, слышишь… пустое, тебе не нужно… упекут же гады… лучше, ей-богу… уходи. Спеши…
   Мне действительно не хотелось возвращаться и опять смотреть на смерть. Я выглянул из-за машины, машинально пригнувшись и затаив дыхание.
   - А ничего бабец, - сказал рыбак, жмурясь как кот.
   - А-а-а, обыкновенная ****ища, - ответил сердито сержант. – Видишь, бритая? Какая-нибудь проститня привокзальная. Мне таких не жалко.
   - Это точно. Я бы всех этих сук вместо суда в воинские подразделения отдавал, чтобы вся рота через них прошла. А, товарищ сержант?
   - Можно, - улыбнулся милиционер.
   Они стояли над трупом с таким видом, будто собирались надругаться над женщиной ещё раз. Прячась за машину, я стал осторожно пятиться к полю, но не выдержал, развернулся и побежал, высоко задирая ноги и топча патиссоны. Кажется, мне закричали вслед, заматерились, засвистели, но я и не думал останавливаться.
   Асфальт с силой ударил по подошвам кед, отхаркнув страх и вернув чувство уверенности. Окраинная улица, ярко освещённая, совершенно пустая, была нереальной, словно во сне. Я медленно двинулся по ней, однако не прошёл и десяти шагов, как услышал сзади злой визг тормозов. Нервы скрутились липкой паучьей сетью. К моему ознобному изумлению это оказалась не милиция, а машина скорой помощи. Плавно колтыхаясь на колдобинах, она свернула и стала удаляться в сторону реки.
   Время от времени мне приходилось останавливаться, набирать полную грудь воздуха и задерживать дрожащее дыхание, чтобы подавить очередной судорожный приступ тошноты. Это случалось всякий раз, когда помимо моей воли вспоминалось, как я отчаянно дрочил, окольцованный утопленницей. Я проклинал себя самыми последними словами. Ну и ****юк, надо же было поверить в какой-то сверхъестественный дар. Нужно же быть придурком, чтобы спутать всего-навсего потрёпанный труп с даром. Труп, который по странному стечению обстоятельств всплыл со дна реки именно в тот чертовский час, когда там появился я. Господи, кто сподобил меня на такое скотство, такое дикое кощунство? Да лучше было б с Веничкой Стручковым совокупиться, чем с мертвецом…
   Призрак старика, состряпанный из ощипанных куриных перьев, слегка коснулся моей прыщавой щеки и, обжигая нахальным хмельным холодком, взвился вверх. В знакомом доме на седьмом этаже горел голубоватый огонь, через открытое окно доносилась тягучая, словно смола, замерзающая музыка. Там всё ещё не спали, наверное, не в силах загасить гомосексуальное одиночество. Я знал, что в этой квартире моему неумному приходу в столь поздний час будут рады, меня пожалеют и, пожалуй, оставят ночевать, ничего не требуя взамен, только той – не представляемой мной любви.
   Я поёжился от странного сладострастия, вспыхнувшего внутри. Нет же, нет! Это были не мои мысли, у меня никогда прежде не было такого желания. Просто это промыслы престарелого маразматика, издеваясь и дразня, размножались в мозгах грязными грёзами. Взбешённый чужим вторжением, я вновь взбунтовался. Всё, хватит поступать со мной, словно с малолеткой. Мне не четырнадцать лет. Прочь, сволочь! Господи, грех рассыпался горохом по извилинам мозга. Освободившись от гибельного гипноза, я решительно направился к дому. За спиной зашуршал осуждающий шёпот. Постепенно накатывала волнами сытая усталость и, остывая, слой за слоем, словно соль, оседала во мне. Движение через спящий город замедлялось с каждым шагом. Плоть, оплёванная плачущим палачом, не желала жить. Лишь разгулявшийся мозг не мог затормозить и гнал её по инерции к уцелевшей цели. Я шёл по проезжей части, как пьяный, испытывая то ярость, то полное равнодушие к происходящему сегодня со мной. Тени стен стеснительно скукоживались на фундаментальных корнях. Полночь вздыхала о своём грешном прошлом.
   При моём появлении сонный дом отшатнулся влево, потом – вправо, снова – влево, чуть накренился вперёд. Лениво разбежавшись, я ввалился в полутёмный подъезд, больно ударившись плечом о бренное ребро двери. Подгоревшие запахи рыбы и макарон с тушёнкой зашатались в воздухе, дразня ноздри. Пыльные перила выскальзывали из пальцев, а лестница горбилась бредовым верблюдом. Добравшись до площадки четвёртого этажа, я привалился к стене, стараясь отдышаться, унять головокружение, дрожь в коленях. Тело покрылось золотистым ознобом. Стальной луч ключа разомкнул замок, будто уста. Громкий издевательский смех, вырвавшись из чужой глотки, взвился и захлопнул дверь звуковой волной.
   Щёлкнув в прихожей выключателем, я тяжело осел на дощатый ящик из-под обуви. Меня мутило, будто я действительно выпил водки, прямо из горлышка, без закуски. Прокисший свет матовой лампочки под стеклянным абажуром подрезал, словно лезвием, зрение, размазал его по углам узкого пространства. Я зажмурил глаза, незаметно погружаясь в битум небытия. Однако шум возмущённой воды, упавшей с высоты и разбившейся вдребезги, обрызгал мозг промозглой действительностью. Из туалета вышел отец в цветных трусах, мурлыча что-то из Чайковского.
   - А ты уже пришёл? – растерялся он. – Я думал, ты раньше утра не вернёшься.
   Встав напротив, он скрестил бледные руки на волосатой груди, выпятив старомодный животик, пожёвывая что-то невкусное. Мой вялый взгляд влип в розово-синее пятно трусов, болтающихся на узких бёдрах. Под тонкой материей угадывался задроченный урод рода.
   - Ты выпил, что ли? А, сын?
   В его глупом вопросе было больше радости праздничного проказника, чем родительского недовольства. Взмах головы стал ему ответом, лишь бы отстал.
   - Тогда пойдём баиньки, милок. Ну, вставай… пошли, пошли.
   Отец довёл меня до софы, включив по пути ночник, вспыхнувший сладким малиновым светом, нежно прижимая к себе. Усадил, садист, улыбаясь и напевая из Шопена. Он пытался даже раздеть меня, как маленького, но его прикосновения были неприятны, и я молча отстранил его руки.
   - Слушай, что за дрянь ты пил?.. Фу-у, мертвечиной несёт.
   - Не помню.
   - Ликёр, что ли?
   - Нет.
   - Ром, может?
   - Нет.
   - Ну не кагор же?
   - Нет.
   - И на бренди не похоже… Бражку, да?
   - Отстань, я спать хочу.
   Он вынюхивал воздух, испорченный к ночи. Чуть не уткнулся носом в постель, делая глубокие затяжки. Как охотничий пёс, выслеживал невидимого зверя.
   - Я спать хочу.
   - Ладно, ладно, спи, сын, спи… Ты только рукоблудием-то поменьше занимайся. – Отец потрепал меня по волосам, погладил по щеке, сдавил пальцами плечо. - Я мамке ничего не скажу, не бойся.
   Отец удалялся на цыпочках, прижимая руку к паху. Осторожно прикрыл за собой дверь. Мне казалось, я умираю, заразившись неизлечимой болезнью от утопленницы. Перебродивший за день воздух комнаты надеялся придушить меня. Пришлось собрать всю силу, подняться и подойти к окну. Я распахнул сразу две его половинки – и дышать стало легче. Незаметно подползло страшное желание жить. Однако одежда стягивала тело металлическим панцирем. Я содрал её, как кожу, и голым повалился в постель. В какой-то изменчивый миг вдруг ощутилось, что вместе с местной прохладой, растворившись в ней, воровски проскочил в жильё уже наскучивший мистик. Пусть, ну и пусть. Теперь он не волновал меня, предатель. Лёжа поверх смятого белья, почти не чувствуя тела, я глядел, не моргая, на чуть-чуть подпорченную и насквозь порочную луну. Её космический взгляд по-змеиному загипнотизировал зрение.
   Тем временем безымянный маньяк выдвинул нижний ящик письменного стола и извлёк две медали, доставшиеся мне на память от деда. Ухмыляясь, он приколол их прямо на голую волосатую грудь. Из-под медалей по коже стекала кровь. Старик прохаживался по комнате танцующей походкой и радовался, как ребёнок. «Да это же дьявол! – осенило меня, - которого не жаль будет и убить. Надо только дотянуться, сорвать дедовы медали, а потом сдавить горло крепко-крепко…» Призрак отскочил к противоположной стене, почти слился с ней и начал потихоньку подпрыгивать. Медали на его груди равномерно позвякивали. Завораживающий звук крался чёрной кошкой из полумрака, имитируя марш. Он всё убыстрялся и усиливался, пока наконец не пробил мне перепонки и, ворвавшись во внутрь, не зазвучал явственно, зримо. И только тогда я догадался об истинном источнике шума. Нескромный скрип родительской кровати в соседней комнате стал частым и громким, пока не достиг пика, внезапно оборвавшись приглушённым хрипом и стонами. Остановись, сатана, стань сном! Это был предел, правда, правда. Кровь церковной крамолой закипела в венах, сердце набухло липовой почкой, готовое взорваться фантастическим фейерверком, брызнуть красочным фонтаном через прыщи на щеках и подбородке. Я мысленно приготовился к смерти. Смотри, сука смердящая, на бессмысленный символ земной жизни, превращающийся в прах, не поперхнёшься ты которым от страха!.. Ах, кто-то прилёг рядом, на самый краешек софы, обдав затхлым запахом старости.
   - Тише, тише, успокойся, - зашептал он, касаясь пересохшими губами уха. – Просто этим надо переболеть. Понимаешь? Переболеть, как свинкой, как корью, как скарлатиной…
   Послышался заедающий звук брючной «молнии». Его рука отыскала мою, просунула её в ширинку, прижала к мясистому, но вялому члену.
   - Скоро, не заметишь – как, и у тебя будет такой же.
   Я скосил глаза, но около меня никого не было, лишь шустрое эхо шёпота зашелестело к распахнутому окну. «Это бред», - подумалось обречёно. Гладкая гадкая луна подглядывала за мной, наполовину спрятавшись за угол дома. Той же рукой я дотянулся до джинсов, достал сигареты, закурил. Малиновый сироп ночника перемешался с дымом, загустел, начал засахариваться. Щелчком пальцев вышвырнул окурок в окно. Сознание вспыхнуло и погасло. Сорвавшись с края ледяной яви, я рухнул вниз. Неосознанное знание того, что подо мной нет дна, сдавило душу удушьем, стиснуло тисками сердце. Боже, даже за гранью ограниченной действительности не кончались человеческие мучения. Из разорванного внезапным взрывом мрака руки множества женщин тянулись к моему ещё живому телу, пытаясь схватить выпяченный пенис, вырвать его с корнем, будто деревце, но лишь скользили по низу живота тёплыми мокрыми ладонями, вызывая омерзительную дрожь…
   Я проснулся от испуганного, почти птичьего вскрика матери. Она стояла в проёме двери, как на картине, и зажимала искривленный рот пухлыми руками. Из-за её левого плеча выглядывал заспанный отец, уставившись на меня с каким-то научным интересом. Ещё ничего не поняв спросонья, находясь под воздействием ночного сна, я понял, что случилось что-то чрезвычайное. Приподнявшись, я едва не задохнулся от отвращения. Десятки жирных белых мотыльков лениво копошились в волосатом паху, опившись излитым во сне семенем, и не в силах улететь на исходе ночи прочь. Вздох безнадёжности вырвался из груди, будто разлюбленный болью звук. Всё ещё чадящий ночник стягивал взгляд, словно скулы – оскоминой. Потревоженные мотыльки расползались по всему телу, по постели, тряся бессильными крылышками. Мать, наклонившись, кинулась ко мне цирковой карлицей, скромно присела на край софы, обхватила за плечи, прижала к себе сильно-сильно, будто боясь потерять.
   - Лерочка, сыночка, что с тобой?
   Я уткнулся лицом ей в живот. Мать, наверное, непроизвольно баюкала меня.
   - Господи, Иван, что ж это такое, а?.. Что ты стоишь остолопом? Убери эту гадость.
   Отец принёс полотенце и начал неловко смахивать с меня мотыльков. Они дружно посыпались на пол маленькими шерстяными клубочками.
   - Может, его кто сглазил? – спросила мать. – Слышишь, Иван?
   - Нет, нет. Это – Фрейд, - ответил он.
   - Кто, кто?
   - Ты видела, что он на зеркале намалевал?
   - Ну и что. Можно подумать, что ты муде никогда в детстве не рисовал.
   - А повестку куда употребил, заметила?
   - Я всё равно ничего не понимаю, - почти простонала мать. – Я с ума с вами скоро сойду.
   - Ерунда, не бери в голову, бери в головку. Шучу. Это скоро пройдёт, не заметишь – как.
   - А ты откуда знаешь?
   - Знаю, - самодовольно ответил отец, продолжая махать полотенцем. – Книжки надо читать, а не у телевизора торчать. Это же обыкновенный фрейдизм. Неужели непонятно?
   - Хватит тебе умничать! Всё-то ты знаешь, всё понимаешь, а толком объяснить не можешь. Сам дурак, - вспылила она. – Иди отсюда, не видишь, что с ним творится.
   Отец потоптался на месте и молча удалился из комнаты. Сброшенные на пол мотыльки смачно потрескивали под его ногами. Мы с матерью остались вдвоём. Она ласково гладила меня по спине, целовала в макушку. Я полулежал всё в той же позе, совершенно не стесняясь своей обнажённости, даже не думая об этом. В какой-то момент я уловил странный запах, пробивающийся сквозь халат, и мгновенно вспомнил, что так пахло материнское лоно во время моего нахождения там. Томная темнота обступила со всех сторон, будто весенняя вода. И я вдруг увидел себя в чреве матери, связанный с нею плотской пуповиной. От этого невероятного воспоминания слёзы навернулись на глаза. Я тихо заплакал, совсем как в детстве.