Алексей Вермут Весенние однокашники

Алексей Вермут.



ВЕСЕННИЕ ОДНОКАШНИКИ.

= = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = =


Накануне Мардарию присвоили звание игумена. От иеромонаха Леха передвинулся на следующую ступеньку в церковной иерархии. Вообще-то, игумена ему дали еще пару месяцев назад, но подтверждение официальное, со всеми бумагами пришло вчера. Его Святейшество Святейший Патриарх Московский и Всея Руси Алексий Второй за особые труды в деле становления Самарской Епархии и укрепление православия в Самарской области удостоил иеромонаха Самарской Епархии Мардария саном игумена...,- говорилось в этом документе.

Весна, половозрелой девочкой-подростком неосознанно, по сучьи, демонстрировала свои прелести. Раз в месяц, каждое пятое число, я являлся за деньгами в бухгалтерию телекомпании. Приплясывающей, еще неуверенной походкой поднимался на второй этаж и вышагивал по коридору в сторону своего Вестника. Очутившись в безвременьи, остановив хронометр в груди, я словно в полусне, светлом, наполненном покоем и согласием, наблюдал со стороны за бешеным, стервозным выколачиванием информации из каждой секунды. Темпоритм коллег приближался к десятке, они кипели, ерзали от нетерпения, я же расслабленно и благодушно слонялся котом, гуляющим сам по себе. В ожидании блюдечка со сметаной. Бюллютень оплачивался достойно, грех жаловаться. Купюры я пересчитывал неторопливо, с чувством заслуженности происходящего. Литровая бутыль красного мартини, купленная тут же неподалеку на углу Мало-Московской и Революционной, тяжело бултыхалась в кармане плаща, ударяясь о бедро при каждом шаге. Боже, как я любил себя в эти моменты! Высокий, худощавый, без малейшего намека на сутулость, в белом длиннополом плаще до пят, благоухающий неизменным Черным драконом, озабоченный и счастливый, с трубкой в зубах и иронической ухмылкой на лице, шагал осторожно по этому миру. Действительность вокруг, переведенная теплом из зимней реанимации в общую палату для выздоравливающих, радовала глаз пересыхающей грязью на обочинах, набухающими почками и прыщами, щенячьим задором и кошачьими трелями, смехом, визгом тормозов, гомоном, безалаберной суетливостью, доверчивой тягой к солнышку, предчувствием праздника. Даже потертые жизнью алкаши ходят с лицами именинников.

Семинария, где Мардарий занимает пост первого проректора, находится в трех остановках от телекомпании. Это полторы тысячи шагов, двадцать минут хода. Старинное красного кирпича здание, при Советской власти числилось клубом юных техников, затем приютило в своих стенах гуманитарный лицей с иудейским уклоном на пару с православным духовным училищем. Предприимчивый Мардарий развил бурную деятельность по изгнанию из храма греховных мирян, засыпая администрации города и области слезными петициями с описанием бесовских игрищ, пьянок, блуда и прочих мерзопакостных безобразий, творящихся в стенах духовного училища на глазах у будущих пастырей. Устроителем, вдохновителем и активным участником оргий, по мнению Мардария, являлся сам педагогический коллектив гуманитарного лицея, так что соседство православных подвижников с бездуховными отщепенцами и законченными атеистами-бандитами - есть ни что иное, как глумление над всей Православной Церковью и более недопустимо. Нагнетая атмосферу, Мардарий в полном облачении с сияющим наперсным крестом и расчесанной бородой, подлавливал в закоулках и у женских туалетов легкомысленно курящих девиц-гуманисток и клеймил звонким голосом порок, обличая бесстыдниц в коротких юбках и с яркой косметикой на лице. Пугливые студентки боялись мракобеса-попа до умопомрачения и спасались бегством. Военные действия продолжались с нарастающей силой, лицей терпел одно поражение за другим и, в конце-концов, гуманитарии передислоцировались в бывший детский сад, арендованный Джойнтом, оставив поле боя за епархиальным училищем. Развивая успех, мардарий через непродолжительный отрезок времени добился переименования училища в духовную семинарию, где и стал первым проректором.

- Ну здравствуй, здравствуй, дорогой!,- по грузински приветствовал меня Мардарий, вставая из-за огромного ректорского стола в полном облачении,- Совсем позабыл меня, не заходишь совсем.

- Да времени как-то не было. Здорово, батюшка!

Мардарий протянул руку для рукопожатия, я сделал вид, что пытаюсь поцеловать ее, наклонился в полупоклоне.

- Ты это чего?,- опешил святой отец.

- Благослави, батюшка,- смиренно попросил я, продолжая ловить ускользающую поповскую длань.

- Тьфу ты, прости Господи! Все ерничаешь! Бог благословит,- ответствовал Мардарий, пряса руку за спину,- Ты по делу зашел, или как?

- Как, как. Дай, думаю, навещу старого друга. Причащусь заодно. Как у тебя с кагором? Запасы не иссякли?

- Все чревоугодничаешь, лихоманец,- ласково укорил Мардарий, подходя к шкафу светлого дерева, в недрах которого скрывался бар,- Есть кагор, кровь Христова. На травах выдержанный, молдавский. Да вчера еще настоечку монастырскую привезли. Саратовская, на медах. Тебе чего?

- Давай кагора для начала. Душно. Наливочкой и потом заполироваться можно,- рассудил я.

- А я - наливочки, с твоего позволения. На кагор-то, прости Господи, и смотреть не могу. Изжога у меня от него.

Выглядел Мардарий, он же - Алексей Веретенин по прозвищу Вересень, великолепно: карие глазки, обрамленные пухлыми мешочками, умильно блестели, розовый, кровь с молоком, цвет лица, говорил о размеренном образе жизни и калорийном питании, русая борода - аккуратно подстрижена и расчесана, черная, до пят, монашеская сутана кокетливо микшировала все выпуклости погрузневшего батюшкиного тела. Глядя на Леху сегодняшнего, человеку непосвященному и в мыслях тяжело представить, что еще какой-то неполный десяток лет назад Вересень славился стыдной субтильностью, напоминая пакет с суповым костным набором из которого выпустили неведомым путем для непонятных целей весь воздух и кости эти, того и гляди, прорвут тонкую оболочку. Шарнирным, долговязым студентом истфака педагогического института, активным комсомольцем с пронзительным визгливым баритончиком был некогда, в пору нашего знакомства, Леха Веретенин. Погрязнув в таинствах постижения Ницше и Зигмунта Фрейда, Алексей, тем не менее, целенаравленно выстраивал карьеру ученого-историка, стоящего на обновленных 27-м съездом КПСС марксистских позициях, был любимцем ярой сталинистки Елизаветы Фрогиной - зав. кафедрой философии, вел жизнь книжника-отшельника, тайно любил сокурсницу Люду Миловидову - ****овитую падчерицу зам. директора завода Шинник и грешил онанизмом. Ничто не предвещало будущего взлета.

Удивительно, но я, при всем рас****яйстве, относился к тому немногочисленому кругу людей, с которыми Вересень поддерживал приятельские отношения. Объяснялось это скорее всего тем, что, за исключением разве что дипломатичного Димана Бронникова, я был единственным Лехиным ровесником, не доводившим юношу до исступления подъебками на сексуальные и перестроечно-антисоветские темы. Познакомились мы на каком-то андеграундном журфиксе, где дылда-Вереснь крикливо клеймил бездуховность и свинство какого-то благополучно позабытого ныне доморощенного философа из шестидесятников, а Бронников и я - накачивались халявным портвейном интеллектуалов. В тот момент, когда Вересень вдруг разругался со всеми присутствующими и с высоко поднятой головой покинул сборище, мы с Диманом последовали за ним, унося с собой уворованное вино. Позже, в скверике, вино мы допили, поделившись и с новым знакомцем. Компанию интеллектуалов, в штыки воспринявших романтические бредни юноши, культурный Бронников окрестил ошибкой Дарвина, я же просто назвал козлами. Алексей пожал нам руки, знакомство состоялось...

Читатель, жизнь - штука намного более интересная, чем литература. Такие загогулины, навороты, зигзаги выписывает, так закручивает сюжет - ни один романист не сравнится с этой взбалмашной дамой. Переплюнуть ее невозможно. Я понял это, слава Богу, к тридцати годам и решил не заниматься херней создавая этакие правдоподобные эрзацы. Надо любить ее, верить ей, и она сама так швырнет автора в круговорот событий - мало не покажется. Важно лишь одно: войти по актерски в предлагаемые обстоятельства, напялить наиболее подходящую в данный момент маску и закружиться в хороводе персонажей. Все приемы, все заготовки и импровизации хороши в этой игре, самой опасной, пьянящей, немного подловатой и офигительно манящей. Читатель, я не приоткрою тебе запретную дверцу на ширину твоего любопытствующего носа и не буду навязчиво подталкивать к замочной скважине, нет. Я пинком распахну дверь и - будь что будет. Мы застанем наших персонажей врасплох. Пусть потом обижаются, с каменными лицами ханжески утверждают, что на самом деле все было не так, автор умалил их достоинства тут, раздул недостатки там, свел счеты, съехидничал - пусть. Не подсудимый я и не судья. Такой же как они участник событий. Выглянул из под маски, ухмыльнулся и - опять в хоровод. Жизнь, тронувшимся на всю голову банкометом, раздает карты. Игра продолжается.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

То, что Леха Веретенин ударится в религию, предвидеть не мог никто. Преображение комсомольского активиста случилось столь неожиданно, нелепо и стремительно, что поначалу прозвучало анекдотом. Знаменательное событие имело и дату - 22 августа 1991 года. Именно в этот день Вересень впервые перешагнул порог приемной владыки Иоанна, тогдашнего босса Самарской Епархии. Беседа продолжалась более трех часов и о чем уж там они говорили - неведомо, но через неделю Леха стал исполнять обязанности то ли послушника, то ли поьячего в головном храме - Покровском соборе, а спустя еще какое-то количество времени принял постриг, стал именоваться черным монахом и уехал в Нефтегорск под именем Мардария возрождать православие в глубинке.

И сейчас еще вспоминают тамошние прихожане сурового нрава батюшку, умудрившегося, попав по прибытии в полуразрушенный остов Александровской церквушки,за три года возвести мощный храм с прилегающим домом, садом и постройками, прогнать ересиарха-баптиста Николая и увеличить количество истинно верующих в два с половиной раза. Став в один ряд с первыми лицами районной администрации: главой района, начальником милиции и тамошним криминальным авторитетом, Мардарий довел престиж духовной власти до подобающих высот. На исповедь к нему приезжали даже сызранские бандиты, отличающиеся отмороженностью даже по самарским нехилым меркам. Ноу-хау по освящению новоприобретенных тачек и молитвенной защите их от угона, отпробованное нефтегорским батюшкой, впоследствии широко разошлось по всей Епархии. Высокий, загорелый, в кожаном комбинезоне а-ля эсэсовский самокатчик, с наперсным крестом на груди и газовым пистолетом вальтер П-88 в кобуре на поясе, обходил вечерами в сопровождении церковного старушечьего актива отец Мардарий дома прихожан, выслеживая поклонников сериала Рабыня Изаура, накрывая с поличным же - стыдил за пристрастие к бесовскому соблазну, католикам-еретикам киношным, наклдыал епетимьи.

Знатное было время. Труды великие...,- умиленно причмокнул Мардарий, вспоминая былое подвижничетво,-Церковный староста самогоночку мне носил. Восемьдесят градусов. Слеза! Помню, под баранинку ее, на террасочке, на свежем воздухе!.. И-и-е-х!

Раскрасневшийся, вспотевший Леха промокнул лицо свежим вафельным полотенцем.

- Трапезничать-то со мной останешься?,- понтересовался он.

- Останусь,- подтвердил я,- А че у тебя пожрать-то есть?

- Пожра-а-ать!..,- оскорбился батюшка,- Это вы там, греховодники, жрете. У нас кушают. Не просто утробу набивают на потеху, а - вдумчиво, с молитвой. Семинария как-ника, не кабак.

- А ты бывал в кабаках-то?,- подъебнул я.

- Бывал, бывал,- отмахнулся презрительно Мардарий,- На той неделе приглашали клуб ночной освятить. Этот, новый, Экватор. Я там с Мокрым, вице-губернатором, на пару был. Расписали уж, расписали. И то, и это! Кухня французская... Тьфу, а не кухня! У меня Дарья-повариха, раньше в школе работала, так такие разносолы сочиняет - никаким Экаторам и не снилоь! И без наворотов, по простому все. Севрюжка там, осетринка, холодец - любо-дорого.

В этот момент в дверь тихонечко постучали. Мардарий отработанным движением подхватил со стола обе бутылки, кивнул мне, я, не придумав ничего лучшего, накрыл стаканы белым своим плащом.

- Войдите!,- разрешил он.

В дверь просунулась неопределенного возраста, размытая какая-то женская физиономия, белым в мелкий цветочек платком упакованная.

- Батюшка, вы уж простите, Христа ради, с луком или чесноком?,- ненатурально певучим тонким голосишком осведомилась она.

- Как?,- переадресовал вопрос мне Мардарий. Не понимая, о чем речь идет, я пожал плечами. Мне, мол, похую.

- С луком!,- решительно, как приказ отдавая, отрубил Мардарий.

- Пятнадцать минут, батюшка... Вы вниз спуститесь или у себя трапезничать будете?,- все так же певуче, с умильными интонациями младшего больничного медперсонала, уточнила женщина.

- У себя. И пусть Костя накроет. Илья - шебутной больно. Ступай, ступай!,- спровадил ее Мардарий.

- Дарья как раз и есть,- пояснил он, кивая на дверь,- Золото, не повариха. Только уж больно ретивость в вере выпячивает в последнее время. Гордыня заедает, гордыня...

При этих словах Леха помрачнел, достал вновь бутылки, повертел обе, вздохнул.

- Ну, ты чего плащ на стол-то бросил? А то, она не догадается? Все видит, глаз-алмаз. В школе зав.производством была.

Мардарий вздохнул еще тягостнее.

- Да погоди ты, погоди,- притормозил он меня, когда я вновь собрался разлить спиртное по рюмочкам. Кагора - себе, наливки - Лехе.

- Чей-то на душе как-то... Выпить что-ли с тобой на пару? А то ведь, веришь-нет, совсем затворником тал. Выпить не с кем, поговорить, отвлечься...

Обогнув стол, Мардарий подошел к бару, открыл крышку, долго перебирал содержимое звякая бутылками.

- Во, то что надо!

В руках у батюшки красовалась литровая початая бутыль джина Гордон и два здоровенных, мутного зеленоватого стекла, стакана.

- Счас коктейль сделаем. Фирменный православный. Архиерей называется. Джин пополам с кагором. Рецепт отца Евлампия-кинельского...

Некоторые знакомцы считают меня человеком пьющим, некоторые, более того, убеждены, что я - алкоголик. То-ли фамилия тому виной, то-ли отсутствие ханжеского подхода к алкоголю. Не знаю. Одно правда - количественный параметр. Пью я много. И если уж завелся - мешаю спиртное бесстрашно, без оглядки на последствия. С алкашами разных профессий сталкивала меня жизнь. На заре туманной юности казалось, что по рекорду вдумчивого потребления спиртного никто не сравнится с артистами. Потом артистов успешно переплюнули художники. Окунувшись в журналистскую тусовку, я расствил, казалось, все точки над и, убедившись на собственном опыте, что профессия журналиста - высшая, конечная стадия алкоголизма без которой эта профессия просто немыслима. Выпивают стажеры-внештатники, бухают репортеры, в чаду кромешном, чудом цепляясь за краешек ускользающего сознания, строчат свои человеконенавистнические опусы обозреватели и зав.отделами, не выходя из запоя, руководят всей этой шатией-братией редакторы разного калибра. Три дня в неделю не просыхают по статистике телевизионщики, четыре - сотрудники радиокомпаний и ежедневных печатных изданий, пять - шестнадцатиполосные еженедельники и служащие рекламных отделов, шесть - всеразличнейшие приложения ко всему на свете и, венчают рейтинг - специализированные детские журналы. В них перерывов на очистку крови не бывает вовсе. Если в первом часу дня какая-нибудь заблудшая душа еще крепко держится на ногах по неведомой причине, прочий коллектив приходит в беспокойство, тревожно осведомляясь, что случилось? и не требуется ли помощь. Но! Но, уважаемый читатель, так пить, как пьют священнослужители - не может никто. Это точно. Вековые традиции винопочитания, огромный, дремучий, не исследованный пласт алкогольно-православной культуры, мудрая система воспитания и подготовки пастырей, с каждодневной практикой, железной дисциплиной и светлыми примерами старших наставников перед глазами - выковывает со временем особую породу алкоголиков. Забулдыг, к которым это слово просто неприменимо. Ежедневное массированное потребление огромного арсенала ликеро-водочной продукции и винодельческой индустрии вкупе с жестким распорядком дня и обязанностью своим примером вдохновлять верующих - развивают шестое чувство самосохранения, самоконтроля, непоколебимого апломба и достоинства, в заранее проигрышной для всякого другого алкоголика ситуации - до фантастической остроты.

Я выдержал лишь два стакана архиерея. Гремучая смесь, пившаяся на удивление легко, действовала сразу. Мягкие, кошачьей лапкой наносимые по затылку удары, следовали сразу за каждым глотком. Если в процессе потребления первых трехсот граммов жидкости реакцию мою еще можно было назвать адекватной: я учавствовал в разговоре, отвечал на вопросы, сопереживал собеседнику, то на втором стакане - сдерживающие центры притупились, кошачья лапка в затылке превратилась в нехилый мешочек с песком, я сбросил пиджак, стянул свитер, хватал закуску руками и, малейшего внимания не обращая на прислуживающего за столом инока в черном скорбном кителе, выражался матом, вытирая сальные руки о подол майки. Мардарий от коктейля только раскраснелся, часто промокал капли пота на лбу, выглядел по прежнему величаво и лишь по отсутствию фильтрации базара можно было догадаться, что он - подшофе.

- Игу-у-умен...,- издевательским тоном цедил он, прихлебывая архиерея и страдальчески чмокая,- Удосто-о-ин!.. Я - да, достоин. А сколько проходимцев! Интриги, интриги, доносы, доносы... Отписываться не успеваешь. Я - игумен. А Федор-лихоимец из Воскреснского собора? Протоиерея отхватил... Третью машину купил, джип-чероки. Два дома загородных в три этажа из облицовочного кирпича. А кирпич-то со стройки храмовой уволок. В Дубках у проституток четыре раза его накрывали с бандитами на пару. В храм массажисток вызывает без стыда! Благочинный - у него на откупе. Прихожане - все жулики, Содом и Гоморра. Он татуировку на груди имеет, я знаю, мне верные люди говорили. Цветную. А на ней - Антихрист в паучьем образе. Все роет, роет под меня, злыдень. Братков присылал разбираться. Ну, мои афганцы дали им!.. У меня шофер - капитан, спецназовец бывший. А дома - ружье немецкое... Подлогов много, подвигов ложных. Я те счас такое расскажу...

Последовал сумбурный рассказ про некоего предприимчивого дьяка, служившего ранее в каком-то монастыре, из которого он, дьяк, и уволок шестнадцать коробок с мощами святых, подвижников, великомучеников и прочих героев земли русской. Хитроумно поднося мощи в качестве дара тем и иным сильным мира сего и власть предержащим, оборотистый дьяк сколотил нехилый капитал, коий и употребил с остатком мощей вкупе, на продвижение по иерархической лестнице, став епископом где-то в Сибири.

- К Сибирскому Алюминию теперь присосался, гадина!,- выкрикнул распаленный Мардарий,- А по национальности сам - иудей, сиречь - жид!

Далее последовал расклад нынешнего жития-бытия бывшего Лехиного начальника - Евсевия, которым, в свое время, крутил Мардарий как хотел. С приходом нового владыки, епископа Сергия - лафа отошла.

- Псковская епархия, она, с одной стороны, вроде как престижная: церквей старых много, монастырей. Место старинное, исконое. Но предприятий больших - нет, а посему, епархия - бедная. Не то что не зажиреешь, с голоду бы не помереть. По сравнению со Псковом, Самара - Клондайк. Один Тольятти с АвтоВАЗом чего стоит.

Я мотнул головой, подавившись куском поросятины, а Леха, истолковав мои непроизвольные движения как вопрос, доходчиво пояснил мне, глупому, что материальное благополучие священнослужителей старшего ранга строится отнюдь не на высокой зарплате, даровом питании и прочих нефинансовых подношениях. Глупость это. Легенда для мирян. На самом деле, каждый приход ежемесячно отстегивает лицу, возглавляющему Епархию, энную денежную сумму. Кто сколько может. В зависимости от местоположения и доходов. Суммы эти, никем кроме главы епархии не проверяются и уж тем более не контролируются. Куда сочтет потратить их местечковый иерарх, туда и потратит. Само собой подразумевается, что расходуются они на цели благие. Ремонт тарых храмов и строительство новых, например. На деле же...

- У нас по Самарской области например, самый затюканный сельский приходишко штуки полторы-две рубликов в месяц Сергию башляет. Тольяттинцы - по двадцать-тридцать. А теперь прикинь, сколько приходов у нас в Епархии? Да помножь на двенадцать по числу месяцев. Вот и прикинь сколько один Сергий в год имеет...

Нынешний архиепископ Самарский и Сызранский моему приятелю Мардарию - враг. При всей внешней почтительности, ненавидит Леха его истово. Во-первых - Сергий, в миру Станислав Семенович Шмуклер - еврей, а Вересень как всякий порядочный русский человек и патриот - антисемит, во-вторых - как уже было сказано ране, архиепископ, придя на смену управляемому Евсевию - покончил с Лехиным серым кардинальством в епархии, в-третьих - придя на все готовенькое, этот жидюга оторвал себе пост ректора в практически исключительно усилиями Мардария созданной семинарии, и бедный игумен вынужден довольствоваться постом первого проректора и, наконец, четвертое и самое главное - духовником Алексея Веретенникова, человком наставившим его на путь служения Православной Церкви, был покойный митрополит Санкт-Петербуржский и Ладожский Иоанн, лидер оппозиционного крыла церкви, а Леха после его кончины стал чем-то вроде его духовного наследника. Многоопытный интриган искусно ладящий с Московской Патриархией и подчеркнуто дружелюбно настроенный к антинародному ельцинскому режиму, пухлый велеречивый стастолюб Сергий, обставивший Мардария соглядатаями из числа собственных любовниц (дам с высшим мирским образованием, иудейскими фамилиями и из пальца высосанными должностями: секретарь-референт, старший инспекор Епархиального музея, зав.производством семинарской столовой, музыкант-аккомпаниатор, преподаватель МХК и т.п.), получался в рассказах млего приятеля личностью малосимпатичной, завидущей и пакостливой.

Я неплохо знал Сергия, в ТВ-шные времена снимал его десятки раз, брал по необходимости интервью и по моему мнению, Мардарий сильно преувеличивал. Сергий оставлял впечатление чиновника: исполнительного службиста, не семи пядей во лбу, типичнейшего представителя пост-советской номенклатуры с ее туманными демократическими ценностями, юридически прикрытым воровством и тихушным стремлением выжать максимум жизненных благ из сложившейся ситуации. Серый, безликий, с глазами психоаналитика и безинтонационым голосом он конечно же проигрывал в Лехиных глазах по сравнению с Иоанном-покойником, личностью матерой, колоритной, страждущей.

Последней свиньей, подложенной мстительным Сергием, была эпопея с попыткой причисления игумена Мардария к головке террористической православной группы Общества ревнителей памяти митрополита Cанкт-Петербуржского и Ладожского Иоанна. Хронологически сопоставив путешествие отца Мардария во главе группы самарских паломников в Иерусалим, с промежуточным посещением Питера и очередное возгорание мусора во дворе безымянной подмосковной синагоги, Сергий руками своих клевретов из числа подсадных паломников же, настрочил изумительный в своем роде детективный донос с таким закрученным сюжетом, напряженной фабулой, документальными вставками, ссылками на сильных мира сего, секретами спецслужб и тонким знанием анатомии политического терроризма, что проявил себя с совершенно неожиданной стороны, выказав несомненную литературную одаренность. Действие, в лучших традициях жанра политического триллера, развивалось аж в четырех странах: России, Израиле, Палестине и Франции. Чернорубашечники, Моссад, Сюрте Женераль, арабские террористы, эмиссары Русской Зарубежной Церкви, национал-патриоты и коммунисты-подпольщики действовали в нем. Стоит ли говорить, что ключевой фигурой повествования являлся иеромонах (в то время) Самарской Епархии Мардарий. Именно он, современный мутант генерала Макашова и старорежимного монаха-изувера Илиодора, прикрываясь коварно рясой священнослужителя, разработал дьявольский план по воспламнению мусора во дворе синагоги, который (в-смысле - план) и осуществил лично, недрогнувшей рукой, при помощи Ясира Арафата, Муамара Каддафи, Франсуа Ле-Пена, Эдуарда Лимонова и прочих одиозных личностей. Этот пожар, по замыслу исполнителей, должен был сыграть роль детонатора в дестабилизации внутриполитической обстановки демократической России, вызвать волну еврейских погромов, разгула низменных страстей, военный путч, свержение всенародно избранного президента и реанимацию империи зла - СССР. Доказательная база была проработана крепко. Маршруты следования группы паломников по Святой Земле, графики остановок в загадочных местах, двусмысленные отлучки отца Мардария по любому поводу в хронометраже от двух минут и более, стенографический отчет о речи, произнесенной иеромонахом над могилой митрополита Иоанна (речи, в которой присутствовали слова ...радеет за нас теперь у небесного престола... - явный экстремистский подтекст и призыв к насилию), листки из записной книжки с расчетами (дуки-нуки - Генриху, 65 р. - Саше на бензин, Меч Гедеона - затереть Крестным отцом-3 и пр.), много компрометирующего материала одним словом. Самым ярким по силе художественного изображения, был эпизод со сном паломника Иннокентия Митрина, в котором батюшка Мардарий явился ему в женском платье, с крестом в руке и на фоне огнедышащего дракона.

Двадцать восемь страниц убористого машинописного текста насчитывало это произведение. Около сотни фигурантов, пострадавших и свидетелей. Два месяца путаных объяснений что он - не верблюд, шесть ревизий, нервное истощение и перерегистрация охотничьего ружья - вот во что вылилась архиепископская гадость Мардарию.

- А теперь еще врачиху в медпункт посадил. Клару Фадеевну, блудницу и наушницу. Она ко мне в кабинет заходит, так в дальнем углу садится, специально чтоб ноги свои похабные показать, поглумиться. И студентов, семинаристов моих, когда осматривает, все обо мне выспрашивает. Как, мол, проректор? Ласков ли? Суров? Что говорит, когда к себе вызывает? Почему по кельям ночью ходит с проверкой один, без сопровождающих? У кого сколько задерживается? Понял, куда клонит, шпионка хитрожопая?..

В просторном кабинете стало сыро. На улице шел крупный, натужливый дождь, я надымил своей черной амфорой и Мардарий распахнул до отказа импортные пластиковые окна. Мы оба напились. Бутылка с джином опустела, Вересень хлестал теперь смирновскую из крохотных хрустальных рюмочек, одну за другой. Я пил теплый томатный сок из большой фаянсовой кружки с вычурной надписью Нефтегорску - 30 лет. Нефтяная молодость страны.

Причинно-следственные связи нарушились. Подстегнутое алкоголем возбуждение плавно спадало, переходя в тихую, ватой упакованную элегию. Дождь, православные страсти-мордасти, потухшая трубка в руке, налитый болью позвоночник, все вопросы, сомнения, желания, ушли далеко-далеко, маячили белым платочком на горизонте сознания. Ради таких вот идиотски-безмятежных мгновений стоит цепляться за жизнь. Именно они, фантомоподобные, призрачные, полуявь-полузабытье, несут в себе истину. Примирение со всем миром, краткосрочное перемирие, те самые покой и воля, которых нет на самом деле, как нет и богов, и тщеславия, и честолюбия и вообще ничего-ничегошеньки... За миг до того, как сознание ускользает, ленивой вспышкой озаряется мозг, теоремы превращаются в аксиомы, величаво и значимо ты на генетическом уровне настраиваешься на ту одну, только тебе предначертанную волну, всего и надо-то лишь стряхнуть оцепенение, успеть если не записать, то запомнить, зафиксировать что-то самое главное, но... Истома уже охватила тело, дыхание замедлилось, сознание угасло...

Мы стояли облакотясь на капот машины, белой девяносто-девятой, хлестали из горла холодное вино Монастирска изба, невнимательно говорили, сумбурно перебивая друг друга, смеялись чему-то, кому-то грозили. Заботливый Мардарий вызвал машину и лично отконвоировал меня до подъезда отчего дома. В последнюю минуту, уже распрощавшись, мы одновременно ощутили приступ жажды, купили в комке бутылку вина и распивали ее прямо под моими окнами. Вокруг кипела жизнь: лил дождь, мигали фары, постоянно огибая нашу теплую парочку, пробегали многочисленные стайки людей, затоваривались спиртным в киоске, снова убегали. Кто-то пытался затеять с кем-то из нас разговор, *** что получалось, кого-то Мардарий перекрестил размашисто, потом появился его водитель и мы упаковали батюшку на заднем сиденьи.

Подъезжает машина. Вылезает из нее батюшка в рясе, с крестом. Пьяный-пьяный. А за ним - ваш Алексей. Никакой...,- делилась наутро с маман соседка по подъезду тетя Галя.

Дрыстливый вечерний дождик за ночь стабилизировался, перестал накатывать спонтанными порциями и моросил теперь с механистичной заданностью поливального автомата. Я заметил, давно еще, приятную закономерность: дождливое утро в состоянии дикого похмелья - наиболее оптимально для организма. Моего, во всяком случае.

Заторможенная меланхолия, стылая влажная атмосфера в проветрившейся за ночь комнате, убаюкивающее шуршание дождя, почти физиологическое удовольствие от осознания того, что никто тебя не ждет, торопиться некуда, дрожь в ногах, бешено колотящееся сердце, темень с кровавыми всполохами в глазах, когда резко нагибаешься зашнуровывая туфли, пересохшее горло, распухший язык и острая, детская радость от первого глотка пенистого баночного пива.

Я иду по городу. По длинной кривоколенной улице. Воздух, нашпигованный дождяными струями, то густеет как патока, то со свистом, обжигая ментольным холодком гортань, врывается в легкие. Тротуары старого города, асфальт и бурые потеки грязи, пересекающие путь, ногами, подошвами, всем телом я чувствую (принцессой на горошине) все шероховатости, трещины, облупившуюся штукатурку и тычки обломанных кирпичей на моем пути. Навязчивая мелодия разухабистого органа и женский поставленный голос, выпевающий незнакомую арию, преследует меня. Я иду по улице и знаю - я бессмертен, вечен и неистребим как источенная кладка кирхи на углу Дворянской (бывшей Куйбышева) и Некрасовской (так и оставшейся без изменений, а ранее - хрен знает какой).

Укрытый дождем город не замирает. Он продолжает функционировать, исполнять свою должность мегаполиса. Он смотрит на меня очумевшими от забот и суеты, слезящимися от праведных усилий окнами учреждений. Он, замершим на мгновение перекура двужильным пенсионером с мешком сахара про запас на тележке, недоуменно провожает взглядом мою высохшую фигуру в белом плаще до пят, праздно слоняющуюся посреди трудовых будней и свершений.

Мы чужие с этим городом. Он взрастил меня, вскормил, вспоил и воспитал. Когда-то, очень-очень давно, я любил его, потом ненавидел, еще позже - презирал. Я не блудный сын, не пасынок, я - чужой. Мелодия набирает обороты в душе моей. Мелодия прощания.

Она складывается не из длинных телефонных гудков нет дома-а, нет дома-а..., не из рева пароходной сирены, лязганья поезда, сопливых объятий и колом застрявшего в горле куска непрожаренного цыпленка-табака в буфете аэропорта. Не из простецки-багровых физиономий за поминальным столом, обрывков нот, некогда будораживших кровь и разъедающих сердце воспоминаний под Новый год, сразу после блевания в сортире.

Моя мелодия иная. Ее может услышать всякий, кто пройдет с включенным диктофоном в кармане по улице Куйбышева (она же - Дворянская) часу в третьем пополудни, а потом свернет на Ленинградскую, усядется в скверике, окаймленном автобусными остановками, выключит диктофон, перемотает пленку и нажмет на кнопку воспроизведение. Его, этого любопытствующего некто, ударит по ушам хаотический шум Улицы, накатывающая волнами, пенящаяся, играющая, ярящаяся в тщете и замирающая на полушопоте-полувыкрике Песнь.

Город с четырехсотлетней историей, прах жителей его, асфальтовые площади и булыжные дворики, купеческие фасады и сталинские гробы, отрыжка дворянских загулов, запах тины с волжских островов, отдаленное автоматное стаккатто разборки, перестук пульсов отца Мардария, Генриха-кидалы, Нонки-рукодельницы, шелест купюр в цыганистых смуглых ручках, рокочущие стоны котов, затрепанные губы сосулек на набережной, визг шин, скрежет зубовный, топот, рвотные потоки измочаленных рекламных щитов, колокола, клаксоны, пошли вы все..., нахуй, нахуй, нахуй, собачье дерьмо на кончике туфли - все то, что сгнило четыреста лет назад, усохло, окаменело, оказалось распилено на квадратики, брусочки вновь покрылись плесенью - дышащая, неистребимая органика лезет в глаза, щиплет ноздри, стучится в уши.

Я дышу влагой. Широко открываю рот и заглатываю дождь. Полощу безвкусную влагу во рту, смешиваю с красным мартини. Напружиненный как нож, взрезаю пряди очередей, отсекаю людские волокна. Мне нельзя простужаться, холодные струйки уже стекают по спине, я снял очки и с клинт-истовским прищуром ловлю в прорезь воображаемого прицела весьма различные предметы попадающиеся по пути. Табак в матерчатом кисете-кошельке давно промок, промокла и последняя купюра в кармане плаща - ее хватит чтобы поймать тачку до дома, а литровая бутыль вина еще только ополовинена. Я не хочу домой, мне не нужны и собеседники, знакомые - тем более. У меня предчувствие. Что-то должно произойти сегодня. Что-то важное. Только не надо прилагать усилий. Пусть событие само хлопнет автора по плечу неожиданно, в самый неподходящий момент.

По плечу меня никто не хлопнул. Удар обрушился на задницу. И довольно нехилый удар. Позвоночник обожгло болью, шея дернулась, я даже не успел напугаться. Кроваво-красная десятка, саданувшая (впрочем, довольно мягко) меня в бедро, замерла на кромке тротуара. Передние колеса заехали на низеький стесаный бордюр, а человек, вылезающий из-за руля был настолько нереален здесь, сейчас, что я полез во внутренний карман, судорожно нашаривая очки.

- Ну, ебть твою мать, брат. Ты че-то совсем охуел. Сигналю тебе, сигналю - похую, ноль внимания!

Еще до того, как очки оказались на привычном месте, по мягкому кошачьему тембру, постклинической привычке растягивать слова и этому брат, я опознал Витюху Полежаева, Витюшку, Михалыча, бывшего однокурсника и очень-очень отдаленного приятеля.

Круглолицый, лучезарный Витюша - одна из городских легенд с противоправным уклоном. Именно он, будучи одним из отцов-основателей знаменитого Политбюро (городского сообщества бандитов, где все решения принимались коллегиально - отсюда и название), выдвинул неприличное по тем временам предложение - вкладывать неправедным трудом, кулаками и утюгами выколоченные средства в легальные предприятия. Скандальное предложение, вызвавшее первоначально шок и волну протеста со стороны большинства честных пацанов, романтических робин-гудов, взимавших дань с коммерсантов по принципу комсюковской социальной справедливости в зависимости от спортивных званий и чемпионских заслуг, предложение, грозившее чуть ли не расколом рекетирского братства, знаменовало собой новый прогрессивный этап развития в меняющихся экономических условиях и, как всякая неизбежность, не сразу, со скрипом, но было взято на вооружение, а Витюша возглавил при Политбюро нечто вроде финансово-хозяйственного отдела. Далее все развивалось по привычному, еще Карлом Марксом доказанному сценарию: большие деньги принесли большие проблемы, началось неизбежное расслоение рекетирского сообщества на бизнесменов и замшелых в старорежимных понятиях пацанов, как следствие - конфликты, передел сфер влияния, разборки, раскол. После развала Политбюро, бывшие друзья и единомышленники в течении пары-тройки лет перещелкали друг друга, в живых из ветеранов остались лишь трое: Котя Пальцев - экс-чемпион мира по боксу, Санек Вихляев - экс-золотой призер Европы по боксу же и Витюша - штангист-разрядник. Котя Саньком вовремя отошли от дел, переключившись на более-менее легальный бизнес, а Витюша - замешкал, результатом чего явилась заказуха, в которой положили его водилу и охранника, а сам шеф получил пулю из ТТ прямо в переносицу. Чудом выжив, Полежаев получил инвалидность первой группы, полтора года просидел в инвалидном кресле-каталке с моторчиком, не разговаривал, только мычал и все время безмятежно улыбался. В затылке у него была вживлена титановая пластина, а в позвоночнике - хитроумный краник, регулирующий давление. Заговорив, Витюша стал хвастаться, что благодаря этому чуду техники, любое похмелье для него - плевое дело, стоит только краник подкрутить - и он опять свежий как огурчик.

Жизнерадостность этого типа сопоставима только с его же безрассудством, вернее - полным отсутствием инстинкта самосохранения. С блаженной улыбкой камикадзе, Витюша продолжает испытывать судьбу и поныне. Умоляю об одном, Алексей,- говорил при расставании нейрохирург-золотые руки Кузьмич, оперировавший нас обоих,-Пореже встречайтесь с Виктором. Добром это не кончится. Вы знаете, он пригласил меня на свой день рождения, арендовал теплоход и под кульминацию праздника - сиганул вниз головой в воду прямо с капитанской рубки. Остался жив, что странно...

Вообще, эти теплоходы - Витькин пунктик. В прошлом году он тоже праздновал на природе, на этот раз - день рождения жены. И опять прыгнул. Солдатиком. Глубина оказалась сантиметров пятьдесят, на дне - камни. Обе ноги перемололись в кашу. Навестив инвалида три месяца спустя, я застал его в дверях в костюме и лакированных тувлях-лодочках, довольно ухмыляющимся.Спицы в ногах, неудобно,- сказал он,- Тут братва из Саранска прикатила, надо встретить, полянку организовать, пароходик. Тебе куда? Я сейчас на стоянку за машиной, подброшу куда надо. Время есть...

Отважный инвалид, бросающий вызов судьбе, без банки пива за руль не садился. На ГАИ ему было плевать, на любые возможные неприятности - тоже. Такую жизненную позицию нельзя было не уважать. Бензиновый бизнес, в котором Витюша ныне крутился, находится за красной чертой, в нем даже не отстреливают, предпочитают взрывать: никакой аффектиции, жестов на публику - чистая работа, гарантированное качество, случайности сведены до минимума.

- Клево выглядишь! Прям как частный детектив. Прическа, плащ... Этот... Хемфри Богарт, в-натуре!

Шелковистый блондинистый ежик Полежаева, в узловатых уродливых шрамах на тыльной стороне головы не идет ни в какое сравнение с моей, месяц назад обритой черепушкой. Проделана эта операция была стремительно, за двадцать минут, в сомтоянии легкого алкогольного опьянения. Станок со свежезаправленным бритвенным полотном фирмы Нева лихо выбривал под корень целые просеки в намыленной шевелюре, исхудавшая рожа моя на глазах становилась крупнее, выпуклее, значительней. Юл Бриннер в северном варианте: бледнолицый, зеленоглазый, рыжеусый. Сейчас волосы стали отрастать, они кажутся темнее чем на самом деле, по утрам, стоя под душем, приятно чувствовать ожоги горячей воды всей кожей головы сразу. Вафельное полотенце растирает череп широкими, размашистыми мазками: сильное, мужественное, здоровое ощущение.

- А чего под дождем бухой нарезаешь? Очки снял, по сторонам не смотришь... Камикадзе ты, брат.

- Да вот, вроде как жизни радуюсь. Хожу, попиваю, размышляю, ноги тренирую,- сбивчиво пояснил я, как бы со стороны постигая смысл сказанного. Камикадзе? Это я-то камикадзе? Вот, блин, интересно, неужели взаправду существует некий мистический шаблон-перевертыш по которому все, что ни на есть в мозгах и рефлексии нашей, есть просто-напросто проекция? Зеркальное отображение, со своими допусками, замутнениями, но точным совпадением точек, от которых и выстраивается система координат? А что? Ведь если размышлять примитивно, мы схожи с тем же Витюшей: оба бритоголовые, тридцатилетние, он - с дипломом за душой, я - с двумя незаконченными ВО, каждый в свое время отлежал положенное число суток в реанимационой палате областной клинической больницы имени Михаила Ивановича Калинина, два инвалида, однокашника, курящие, пьющие, рас****яи.

Человеческое сообщество подсовывает массу таких примеров. Несть числа им. Усредненные среднестатистические персонажи, разнящиеся лишь по порядковому номеру, раскрывают дружеские объятия, улыбаются приветливо, зовут к себе, в толпу, теплое, потребляюще-отрыгивающее стадо себе подобных гомо-сапиенс. Большинство торопливо ныряет в толпу. Некоторые же - делать это затрудняются.

- Жизни радуешься? Дело хорошее. Я вот тоже. Первого числа звонит Славка. Ну он у меня типа продавцом на Металлурге. И орет, как резаный:Михалыч, тут беспредельщики какие-то наехали! Бобы трясут! Обколотые, типа того, без понятия! Забили стрелу на три часа у магазина. Будут ждать в синей шестере. Ну я успокоил его, нессы, говорю, подъеду, разберемся. А день еще такой напряжный был: и в Тольятти, и в Новокуйбышевск мотаться пришлось. По бизнесу и вообще. Дела, короче. Ну, к трем часам подъезжаю...

- Один?,- спросил я.

- А че? Конечно один. Не толпу же с собой брать, стремно. Ну, подъехал, смотрю - никакой синей шестеры нет. Полчаса жду, час - по фигу, тишина. Расстроился. Ну, думаю, это уж точно - беспредел. Что я, пацан какой что ли? Нету шестеры и все тут. А напротив как раз, на другой стороне улицы, москвич задрипанный стоит. Красный правда. Подростки в нем какие-то с телками. Музыка, пиво, все дела. В пятом часу я не выдержал, вышел из машины, подхожу к москвичу. И, самое главное, вежливо так, корректно, без понтов спрашиваю:Это не вы здесь стрелу на три часа забивали? Они зашугались чего-то. Нет,- отвечают,-Не мы. А кто?,- говорю. Не знаем,- говорят,-Мы вообще не при делах. Ну, я вернулся, давай опять ждать. Короче - впустую. Обиделся - капитально. Проголодался. Еду домой, думаю: нет, ну что творится в городе?! Инвалида, президента компании, какая-то шушера, типа того, напрягает и мало того - еще и кидает. Хамство натуральное! Прихожу домой, а там - стол накрыт, Наталья гуся зажарила, Гарик, Котя, Оежка-Волкодав с женами. Ну, сели, выпили. Я им жалуюсь, а они - смеются. Это, говорят, мы тебя разыграли. С первым апреля!..

- Смешно!,- оценил я, вежливо улыбнулся и приложился к бутылке.

- Ты это, ты погоди, не гони,- попросил Витюша закладывая крутой вираж на скользком асфальте,- Счас посидим нормальненько, водочки выпьем или чего там... Покушаем, поговорим. Выздоровление твое отметим. Или ты, типа, куда намыливался?

- Да нет...

- Ну и ладненько!

Есть в элитном китайском ресторане Китай смысла особого не имеет. Здесь нужно накачиваться спиртным под завязку, а потом - идти к Палычу, в противном случае все коктейли из водочки со змеиным ядом, тарантулов под соусом и пожухлой травы прошлогоднего сенокоса - отрыгнутся в течении часа. Говенный кабак Китай, выебистый. Ломовые цены, крутой интерьер, мизерные порции. По собственной инициативе, хрен бы я сюда заглянул. Витюша, напротив, уверял, что пылко любимый мною Палыч - дерьмо собачье, все у них - второй свежести, на салаты идут остатки недоеденных гарниров, официантки в кокошниках - западло и вообще, кто, в-натуре, блин, угощает?

Застиранные до белизны, некогда синие, теперь - белесые, шлепающие по щиколоткам джинсы, потасканный мокрый джемпер плотно облепивший мое худощавое тело, диковато смотрелись на фоне клубных пиджаков секъюрити. Сколько же зарабатывают эти индифферентные замороженные обормоты? Точь-в-точь такой же блейзер висит у меня дома. Шнайбергер. Обошелся он в четыреста долларов. Неужели сами покупают? Наверное, все-таки ресторан. Понты разбрасывают.

- ...Живу, Лешь, как зверь загнанный. Не в том смысле, а - вообще. Бизнес, люди, семья. Одна мразь подлая вокруг вертится. Никого из знакомых не встречаю. Валерка, правда, повадился. Приходит полдвенадцатого ночи и сидит ****ит, ****ит. О чем - непонятно. Че-то по рекламе. Визитки какие-то, щиты. А я - встаю полшестого утра... На той неделе приехал домой пораньше. Искупались всей семьей, чайку попили, то, се. Полдвенадцатого ночи - звонок по домофону, валерка. Я, говорит, в гости пришел. Ну, я кнопку нажал, сижу, жду. Его нет и нет. Двадцать минут, полчаса. А я усталый уже, водочки на ночь приляпал. Наталья говорит - случилось наверно чего-то. Не может быть, чтоб он полчаса на пятый этаж поднимался. Сходи - посмотри. Ну, я Сайгу взял, в трусах, в майке спускаюсь вниз. Открыл дверь, посмотрел - никого. Домой вернулся. Спать охота. Наталья разволновлась, давай ему домой звонить. Мать трубку берет, говорит - Валера не приходил. Короче - пропал. Прождали до двух ночи, спать легли. На следующий день - опять Валера по домофону и опять в то же самое время, полдвенадцатого ночи. Ну, ждем, интересно же. Он поднимается, здоровается как ни в чем не бывало. Наталья спрашивает:Ты куда, Валера, вчера пропал? Что с тобой случилось? А Валера так спокойно:Я,- говорит,-позвонил, а потом подумал, что поздно уже, беспокоить неудобно. Развернулся и домой пошел. А какого ***,- говорю,- счас пришел? Счас тоже поздно. А он, с понтом дело:Да, думаю, беспокоиться будете, если и на этот раз не зайду. До полчетвертого утра сидел. Я не выдержал, спать пошел. Тесть за меня отдувался. Всю водку дома выжрали... Твое, драгоценное!..

Валерка - это судьба. Карма, крест, проклятие, рок, фатум всего нашего бывшего курса. Недремлющей Немезидой реет его скрюченная мощеобразная фигурка с глазами-углями маньяка и красным сопливым клювом. Реет над рассказом тем самым проходным персонажем, о котором и упоминать-то тошно всуе, а не упомянуть никак нельзя. Это как кушать подано. Можно обойтись без этой, в зубах навязшей реплики. Ни роли, ни нагрузки смысловой она не несет. Но без нее все персонажи останутся голодными. Так же и с этим типом. Отсутствие своей собственной личной жизни Валерка с лихвой компенсирует деятельным участием в судьбах многострадальных однокашников. Ледащей скукоженной фигуркой, с пергаментным, до желтизны прокуренным лицом и скорбно поджатыми губами, вырастает он на полях рукописи. Тысячелетняя скорбь еврейского народа стоит в его глазах. Валерка холост, одинок, ненавидит женщин и даже не грешит онанизмом. Он - сублиматор. Отсутствие личной жизни внесло в мятущуюся душу специалиста-дизайнера подвизающегося на ниве изготовления визитных карточек, маниакальную жажду сопереживания неведомых чувств. Вместе с десятками приятелей он учился и трудился во всеразличнейших заведениях и организациях, принимал участие в производственных склоках и разборках, лечился в кожно-венерологических диспансерах, создавал семьи и уходил из семей, попадал на бабки, скрывался, изворачивался, поднимался и вновь терпел крах. Вместе с чужими женами переживал токсикозы во время беременности, не спал ночами и беспокоился по поводу отвисающей груди. Худел, полнел, посещал занятия шейпингом, окучивал грядки на дачах, таскал тюки со шмотками в Истамбуле и крышки гробов на кладбище Рубежное. Пил, зашивался, разводил по понятиям коммерсантов и с риском для жизни ловил бандитов. В жизни не забуду, как однажды Валерка консультировал сексуального гиганта Бронникова по поводу лечения порванной уздечки. Отучившийся три года мединституте Бронников, с отвисшей челюстью внимал профессионально аргументированному, со множеством патологических подробностей диагнозу, дрожащей рукой записывая на клочке бумаги рецептуру снадобий из арсенала народной медицины. Сопереживать, спасать, советовать, корректировать и наставлять на путь истинный - в этом видит Валерка свое предназначение.

Он являлся как знамение. Никогда просто так, всегда на переломных этапах. Его не любят и переносят сойко, как зубную боль. Не к добру помянул Витюша Валерку.

- Повторим?

- Давай!

На мартини водка легла хорошо. Я раскраснелся, согрелся. Натянутые на коленях джинсы начали просыхать. Невидимое постороннему глазу, но такое ощутимое мною влажное парное облако окутало тело.

- Хорошо тебе,- завистливо размышлял Витюша,- Вольно живешь, в собственное удовольствие. Хочешь - гуляешь, хочешь - работаешь. Одет хрен знает во что и - похую. Из всех наших с курса, получается ты сомое заебись пристроился. Тревоги в тебе нет - это главное. Как там Генрих поживает? Вы же с ним, вроде, не разлей-вода были?

- Хорошо поживает, ворует. Все как всегда. Что с ним станется?

Мнимозаинтересованное нащупывание обоюдоинтересных тем, светское стремление разбавить монологи вопросами было прекрасно. Оно свидетельствовало о взаимном уважении, ни к чему не обязывало. Проходной в жизни обоих эпизод обретал права полноценной встречи, общения по интересам. Конспективно пробежавшись по всем прочим приятелям и общим знакомым (хренова туча из оказалось, я даже удивился), помянули и Мардария.

- Крутой стал попище. Жирный, матерый. Недавно по телевизору видал - морда в экран не влезает,- улябчиво сказал Витюша, закуривая,- Давно видал?

- Да вчера,- ответил я, тоже вытаскивая сигарету из его пачки.

- Ну как он?

- Да ничего. С Сергием воюет. Недавно игумена дали.

- Звание что-ли?

- Вроде того. Сан, чин, так как-то.

- Значит вроде генерала Леха теперь?

- Ну, генерал-не генерал, а полковник - точно. У них армейская иерархия вообще-то не в чести.

- Да ладно-о! Все они стукачи, феэсбешники гребаные. Нехорошие люди, редиски. Я в прошлом году заезжал как-то к Лехе. С Генрихом. Машину надо было освятить. Зашли в эту его семинарию - понтов-то, понтов! Кто такие, по какому вопросу... Почище чем у вице-президента ЮКОСа. Я аж заробел, честное слово. Вересень выходит - весь в черном, солидный, жуть. Меня на вы называет. Ну, я тоже его на вы. Батюшка, так, мол и так. Так он даже кадилом своим махать не стал. Послал какого-то попенка, тот пробурчал чего-то, тачку веником обрызгал, все - говорит, освятил. Не понравилось мне. Правда, денег не взял... А я и не предложил, застеснялся как-то... Ты чего не закусываешь? Ешь, это хорошие креветки, крупные. Соус у них хороший, кисленький такой.

Есть мне расхотелось. Да и после вчерашнего батюшкиного великолепия скукоженные креветки, напоминающие кильки в томатном соусе, аппетиту не способствовали. Графин водки на столе был умят уже на три четверти, причем несколько рюмок я пропустил. Напиваться сразу же не хотелось, а от тепла и литра без малого мартини, мягко бултыхавшегося в желудке, меня начало развозить. Заметив кого-то за столиком в углу зала, Витюша встал из-за стола и направился туда, успев по дороге остановить официантку и заказать еще графинчик водки.

Вернулся быстро, я даже не докурил сигарету.

- Брателло?,- кивнул я в сторону, куда он ходил.

- Ну да, Кинг-Конг. Поручкались,- Витюша перекосился страдальчески, даже причмокнул зубом,- Непонятка у нас выхла. Ну, когда я Саше помогал. Некрасивая история, Алекс, очень некрасивая... Налей, а.

Историю я знал. Слегка оклемавшись, Витюша некоторое время поработал шефом службы безопасности в бульварном газетном концерне Спектр. Глава Спектра Сашка Эпштейн, выступавший на страницах печати под звонким псевдонимом Трубецкой, готовя очередной разоблачительный материал, по-свойски попросил Витюшу снабдить его фотографией Юраши Синицына - героя публикации. Простодушный Витюша приволок целый альбом и со словами -Ты, Сань, отбери фотку, какая больше понравится - вручил альбом Эпштейну. Редкая сука, тот вместо одной, шарахнул на полосу аж пять фотографий, снабдив каждую комментарием. Подписи были резвые, но к героям публикации никакого отношения не имели. На фотографии под которой пояснялось, что это - саранская братва оттягивается в одной из самарских бань, красовались физиономии трех наших с Витюшей бывших однокурсников, к криминалитету не то что отношения не имеющих (Серега Пашков - зам.декана истфака педуниверситета, Колян Авдеев - директор школы), но и стоящих в лице Василия Петросова (сотрудника УФСБ по Самарской области) по другую сторону баррикад. Но наибольшие неприятности принес Витюше безобидный в общем-то кадр, изображающий парочку девиц в бикини на фоне заката с кратким пояснением - Самарские проститутки на даче у г-на Синицына. Проститутками девицы не были. Не були они и на Юрашиной даче. Фотография была сделана в Анталии. Одна подруга так и осталась неопознанной, зато вторая оказалась законной женой крупного криминального авторитета по прозвищу Кинг-Конг. Сашкина подстава стоила Витюше долгих тягостных объяснений с оскорбленным супругом, моральных и материальных трат. Хуже всего было то, что до злосчастной публикации Кинг_конг с Витюшей поддерживали тесные деловые и товарищеские отношения, чуть ли не семьями дружили. Удар ниже пояса, нанесенный ни за что, ни про что честному пацану, болезненно отозвался на Витюшином реноме. Большинство суровых парней осудили его и дружно высказались: ты не прав, брат! Нехорошо ты поступил, некрасиво.

- Ну как Кинг-Конг? Все злится?,- участливо осведомился я, глядя на опечаленную полежаевскую физиономию.

- Да,- односложно ответил тот.

- Да плюнь ты!,- успокоил я,- Все давно поняли, что ты тут ни при чем. Сашка-пидор виноват.

- А человеку от этого не легче,- вздохнул Витюша,- Жена ведь законная, не соска какая приблудная. На весь город пацан ославился.

Подошла официантка заменить пепельницу. Я попросил кофе. Смерив меня жалостливо-разочарованным взглядом и черкнув в блокнотике, она неторопливо удалилась пружинистой походкой знающей себе цену ****и. Я знал, что дело не в кофе. Вкусы посетителей китайского ресторана утонченностью не отличались. Все дело было в моем прикиде. Джинсы, хоть и старые, сидели как влитые (других у меня и не бывает), а вот черный шерстяной джемпер, приобретенный добрый десяток лет назад, джемпер любимый, а потому сильно поношенный, в проплешинах и грубой холостяцкой штопке - навивал сиротские ассоциации. Обритая голова в шрамах, сигарета из чужой пачки, Витюша в темно-зеленом с искрой костюме напротив - я походил на бедного родственника. Прихлебателя. Неожиданно стало противно. Обычно я спокойно отношусь к подобным ситуациям, с иронией. Но сегодня мне стало противно и скучно. Я решил слинять.

- Вить, я пойду позвоню.

- Чего?

- Позвонить надо. Сейчас приду.

- Да ладно, ***ня какая. Бери мой мобильный.

- Да нет. Мне и своего облучения хватает. Я из холла позвоню.

- Алекс, радиация - это ***ня. Поверь мне, я знаю.

- Верю, верю. Я быстро. Пей пока. Не грусти.

Хлопнув Витюшу по крутому плечу, я спустился вниз, забрал в гардеробе сырой плащ и вышел на улицу. Чем встреча должна была закончиться, я уже предчувствовал. Мы напоремся с Витюшей в зюзю, будем перекочевывать из кабака в кабак, снимем телок или телки снимут нас - не суть важно, Витюша заебет своими рассказами о тяжкой криминальной доле, а поутру я очнусь *** знает где, хуй знает с кем, будет болеть шея и наверняка потеряются очки. Такой расклад сегодня меня не привлекал. К тому же у меня появилось мистическое чувство, что мы напоремся на Валерку. Двое однокашников за один день - это уже перебор..

Дождь кончился, но небо продолжало хмуриться. А пожалуй, уже и смеркалось. Домой пока не хотелось и я пошлепал обратно, в старую часть города, решив дойти до площади Революции, а там сесть на автобус. Без каких-либо происшедствий добравшись до площади Куйбышева, я пересек самую большую площадь в Европе, зашел в Окружной Дом Офицеров, славно помочился в туалете, а потом долго сидел в холле, невнимательно наблюдая за приходящими-уходящими. Людей в форме почти не было. Это и естесственно, они тусуются с другой стороны комплекса зданий, у штаба округа. Здесь царят офицерские жены: молодые. старые - все на одно лицо, обильно унавоженные косметикой, зябкие в любое время года, с зацементированными тампаксами межножьями и дежурными улыбками некачественно ****ых стерв. Я вспомнил Ирину. Дочь офицера войск связи с крутыми пухлыми бедрами, дряблым лицом и окантованными черным пушком сосками. Соски были упакованы в подбитый поролоном лифчик. Девушка была девственницей и обучалась на психиатрическом отделении мединститута, что показательно. Помню охуевшую мордашку продавщицы, когда на девятнадцатом году жизни, Ирина пыталась приобрести тампаксы, кторых она до сих пор как медик не признавала. Она попросила тампаксы для девственниц. Ебанутая была девушка. Недавно, по слухам, замуж вышла.

Линять нужно отсюда, линять,- неожиданно отчетливо понял я. Стоит, пожалуй, сказать спасибо той гадости, что прилепилась к моему позвоночнику, проела его и чуть не отправила на тот свет. Опухоль подарила мне великое чувство безвременья, возможность отлежаться в укромном уголке, понять и оценить ту суетливую дурь, что была наполнением жизни в последние пять-шесть лет, Те два месяца, что я лежал абсолютно неподвижный, этакое бревно, без рук, без ног, одна голова: я не мог читать, общался по необходимости лишь с медперсоналом и был счастлив уже от того, что живу на этом белом свете. Дико, но даже то, буду ли я шевелить когда-нибудь хоть одной частью тела, волновало меня не больше, чем убывание табака в пакете, из которого щедро угощался сосед по палате Саша-второй. Я остался жив и все происходящее вокруг приносило удовольствие. Первый раз это чувство пришло в реанимации, где царил жуткий холод. Я попросил принести еще одно одеяло, меня укрыли, постепенно я согрелся и удовлетворенно взирал очумевшими от наркотиков глазами на жалюзи, прикрывавшие окно. А потом, когда меня перевели в обыкновенную палату (ветеранов локальных войн, кстати), путем нехитрых манипуляций, настоял, чтобы подушка с каталки осталась со мной. У меня стало две подушки и это переполняло меня гордостью. Одной из них меня подпирали со спины, я чуть-чуть наваливался на нее - охуительное ощущение, если учесть, что два месяца лежишь то на правом боку, то на левом и никогда на животе или спине. А первая выкуренная трубка! Сосед Саша-первый, на правах гостепреимного хозяина ВИП-палаты, заботливо предложил сигарету, но ее нужно было стряхивать, руки мои не функционировали точно так же как соседские ноги и я попросил набить трубку. Трубка лежала на простыне, мундштук торчал у меня во рту, я тихонечко потягивал ароматный голландский дымок. Курить в палате, как и многое другое, было строжайше запрещено и мы с наслаждением нарушали правила, по ребячьи радуясь, объединенные общими тайнами и секретами.

Я представлял себя солдатом, вырвавшимся с поля боя. С этаких закисших в трудовых буднях позиций. Как юный Хемингуэй, посторонний на чужой войне, отупевший от бессмысленности, красивых фраз, пафоса. Получивший свою причитающуюся несмертельную пулю и с чувством глубокого, детского, бездумного пока удовлетворения впечатавшего в больничные подушки очумевшую от тишины голову.

Стекла дребезжали от февральского ветра, жирный снег закрывал вид из окна, в половине пятого утра грохотала жесть под колесами каталки - там, внизу, прямо под нашими окнами распологался морг, соседи-черепники из общих палат напротив каждое утро после процедур поминали умерших за ночь товарищей (отделение было тяжелое, каждый день кто-нибудь да отдавал богу душу), а я цедил сквозь соломинку слабенький нескафе, покуривал бдэк-амфору, учился сидеть, потом стоять цепляясь за койку, заново привыкая к водке, удивляясь противному вкусу, первый раз за два месяца сел самостоятельно на унитаз...

Во мне накапливались элементы. Не экскременты, читатель, нет. Именно элементы. Накапливались, выводились, шел трудоемкий, необратимый процесс. С живым интересом знакомился я с типом по фамилии Вермут. Сквозь оцелофаненную обложку Самарской энциклопедии протискивалось на белый свет новое голодное, жадное до жизни лицо с косой ухмылкой в рыжих усах. Этой физиономии нечего было делать здесь. Местная портретная галерея уже не устраивала его. Пейзажи превратились в лубки, портреты - в карикатуры.

Вы счастливы на этой земле? Вопрос, заданный прямо в лоб некой гладко прилизанной писюхой лет сорока с гаком, заставил меня резко разогнуться.

- Чего-о?, - очумело удивился я, оглядывая создание. Туфли, чулки, куртка турецкая, глаза нормальные, вроде не пьяная.

- Одиноки ли вы на этой Земле?,- уточнила писюха.

- Я всегда одинок. Даже во сне,- неожиданно честно ответил я, не отводя обалдевшего взгляда от ее лица. Нормальное, кстати, лицо. Самое что ни на есть обыкновенное. Посланники судьбы обязаны иметь такие неприметные, как у офицеров ФСБ, лица. Сейчас она скажет - иди за мной, И я пойду. Я жду этой встречи. Вот уже полгода жду. Чего-то подобного. Хорошо, что выссался вдоволь, мочевой пузырь не давит - это хорошо, я далеко могу ушагать.

- Тогда прочтите это,- в руку мою вложили толстую брошюру в плотной глянцевой бумаге,- И приходите сюда по пятницам. Каждую пятницу в шесть вечера. Хорошо?

- Хорошо,- машинально согласился я.

- До свидания. Спасибо вам.

- И вам того же.

Посланница удалилась. Христос - жив! большими, ярко-оранжевыми буквами на фоне блаженно улыбающегося интернационала: азиата, негра и европеоида было написано на обложке. По журналистской привычке я перевернул брошюру, нашел адрес издателя. Мюнхен. Чего-то там по изучению Евангелия. Истерический хохоток вырвался из меня. Мелко хохоча, всхлипывая, я раскачивался на кушетке, судорожно перелистывая красочно иллюстрированные страницы. В чем смысл жизни? Почему человек чувствует себя одиноким в этом мире?, Как традиционная церковь трактует сущность Бога?,- мелькали заголовки параграфов. На меня оглядываались. Не в силах остановиться, все еще сотрясаясь от хохота, я прошагал через фойе на улицу. Снова зарядил дождь. Бережно спрятав брошюру во внутренний карман, я застегнул плащ на все пуговицы и потопал обратно в Китай.

Еб твою мать, брателло! Ты охуел! Я уж волноваться начал,- приветствовал меня окосевший Витюша. Когда мы пили по второй, за столик плюхнулся Валерка. Пацаны, я нашел вас чудом!,- сказал он. Мы сидели до закрытия. Витюша накачивался водярой, Валерка капал на мозги нам обоим, а я листал брошюру, громко зачитывая наиболее бредовые места. На следующей неделе я подарил ее Мардарию. Батюшка долго плевался, но подарок принял.


весна 2000 года.