Записки рыболова-любителя Гл. 4-10

Читать я научился рано. В пять лет папа подарил мне на день рождения шикарно изданного "Робинзона Крузо" с иллюстрациями Доре, тогда я уже читал бегло про себя. Первой же книгой, прочитанной самостоятельно и с большим интересом, была "Что я видел" Бориса Житкова про Алёшу Почемучку. Хорошо помню, как папа принёс из библиотеки "Таинственный остров" Жюль Верна - одну из первых в серии любимейших книг детства. "Пятнадцатилетний капитан", "Дети капитана Гранта", "Остров сокровищ", неоднократно перечитанный "Робинзон Крузо", "Тарас Бульба" (Тараса Бульбу на костре и Остапа в цепях я рисовал очень часто), "Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна" захватывали меня полностью. Вообще, целые периоды моей жизни проходили под знаком определённых книг или авторов, меня увлекавших: в старших классах школы Ефремов, "Мартин Иден", Маяковский, в студенческие годы - открытие Булгакова, позднее Пушкин, Достоевский, Томас Манн.
Переживания, связанные с чтением, вызывали у меня потребность поделиться ими, и я бежал к маме, обычно на кухню, прочитать ей самые потрясающие места. Мама была прекрасным отзывчивым слушателем и своим отношением воодушевляла моё чтение вслух. В результате я дошёл до декламаций на смотрах художественной самодеятельности и в десятом классе завоевал на городском смотре первый приз - книгу "Крылатые фразы".

5

Из дошкольного времени мне почему-то больше всего запомнились не очень приятные моменты, например, как я свалился с подоконника и упал подбородком на металлическую пряжку ремня, маленький шрам на подбородке остался на всю жизнь. Помню, как мама на руках тащила меня к врачу.
До серьёзных наказаний доводило увлечение зажиганием спичек. Один раз я пытался развести костёр из газеты на полу в ванной комнате, огонь был замечен через щель между дверью и полом, и меня поставили в угол. Со спичками оказался связанным один из самых, если не самый позорный проступок моего детства. Развлекаясь зажиганием спичек, я обжёг себе ладонь и на мамины расспросы оклеветал Мишку, предводителя "барабанщиков", враждебной компании с соседнего двора - Мишка, мол, мне руку прижёг. Мама бросилась к родителям хулигана, но оказалось, что Мишка был весь этот день со своим папой в пригороде Таллина на мотогонках. Почему-то у меня не хватило духу сознаться и остановить маму, когда она собралась идти воевать с родителями моего якобы обидчика.
В этот раз в углу я стоял, обливаясь слезами и ковыряя пальцем стенку, намного дольше обычного, и не скоро мне удалось вымолить прощение у мамы. Вообще, мамины гнев и обида были главными её воспитательно наказующими средствами, и мы, наказанные дети, страдали, конечно, не от стояния в углу, а от искреннего, темпераментного маминого возмущения,
Папа же свои карательные функции выполнял путём порки, которая ко мне за всё мое детство была применена трижды. В остальных случаях, в общем-то тоже редких, когда мама жаловалась на меня папе, па-па коротко, но весьма суровым, повышенным тоном делал мне внушение, намекая на возможность более строгих мер. Этим всё его участие в воспитании детей и ограничивалось.

В 1950 году я поступил в первый класс 23-й мужской средней школы города Таллина под опеку моей первой учительницы Ольги Михайловны Морозовой, немолодой уже, сухощавой, с короткой стрижкой. Несмотря на свой довольно суровый вид, женщиной она была, несомненно, доброй.
В первый же школьный день я подружился с Игорем Сихтом, щупленьким мальчишкой, который занял место Сашки Шаброва в качестве моего лучшего друга и оставался им до самого нашего отъезда из Таллина. С ним мы проводили первые опыты по курению окурков, "чинариков" или "хабариков", как их называли. Курили в таких экзотических местах, как, например, тесное пространство мезеду дощатым потолком и черепичной крышей ("чердак") беседки, которая вместе с балюстрадой украшала асфальтированную крышу каменных сараев для угля на заднем ("чёрном") дворе нашего дома. Особенно процветало это увлечение в период, когда мама с папой уезжали куда-то в отпуск, оставив нас с Любкой на попечение папиной сестры, тёти Гогуцы. Тогда же было освоено средство сокрытия преступления - заедание чесноком.
Учёба в школе в первые годы не составляла мне никакого труда, на уроках я убивал время рисованием на промокашках, на газетных обёртках учебников. Однажды я разрисовал чернилами портреты Сталина, Василевского и Кузнецова, напечатанные на первой странице праздничного номера газеты (тогда положено было на парту стелить газету). Ольга Михайловна, обнаружив моё художество, страшно перепугалась, вызвала в школу моих родителей и чуть ли не шёпотом рассказала им о содеянном мною. Глубины своего преступления я тогда никак не мог понять и недоумевал, как такая невинная шалость могла настолько ошарашить взрослых; о её политический окраске и возможных последствиях я, конечно, не догадывался.

На лето мы обычно уезжали в Сестрорецк к бабушке, которая жила со своим младшим сыном - моим дядюшкой Вовой, Они занимали две комнаты - одну побольше, с печкой, другую крохотную, холодную, называлась она почему-то кухней, в доме №14 по Красногвардейской улице. Напротив дома, через дорогу - озеро Разлив. В доме жили ещё две семьи и ветеран революции тётя Катя. Собственный бабушкин дом на Красноармейской улице давно уже кто-то занял, когда бабушка была в эвакуации.
Дядюшка Вова учился в техникуме при заводе Воскова и подрабатывал рисованием плакатов, торговых вывесок и объявлений, а я с восхищением  смотрел, как уверенно и искусно действует он кисточкой, прижимая бумагу к столу культей левой руки и ярко раскрашивая свои произведения акварельными красками или гуашью. А сам рисовать красками я так и не полюбил; наверное, из-за своего дальтонизма, о существовании которого я тогда, впрочем, и не догадывался. Из-за этого же я не люблю и до сих пор собирать ягоды: они не бросаются мне в глаза на зелёном фоне, а из грибов я хуже всего нахожу подосиновики.
В жаркую погоду мы проводили время на песчаных пляжах Разлива, рядом с деревянным мостом, у "читалки", и я довольно рано, лет в шесть, научился плавать. Однажды довелось мне и тонуть, да дядя Вова вытащил за волосы. В отпуск приезжал в Сестрорецк и папа. Сильное впечатление осталось от того, как папа делал мне парусник. Корпус он аккуратно вырезал из полена, а самым интересным было изготовление киля, который для остойчивости парусника делался из свинца. Свинец расплавлялся в консервной банке, и тяжёлая серебристая жидкость заливалась в приготовленное углубление в земле нужной формы с двумя воткнутыми в землю палочками. Свинец, обтекая палочки, заполнял форму и застывал, а получившийся киль через палочки гвоздями прибивался к днищу парусника. Наблюдать за изготовлением парусника мне было гораздо интереснее, чем потом пускать его в озере.
Ещё одним запомнившимся развлечением было качание на гамаке в палисаднике у живших по соседству Кутуевых - тёти Веры, маминой подруги детства, и её мужа, дяди Кости (Кутуевы - девичья фамилия тёти Веры, а по мужу она Лозовская, но жили Лозовские у родителей тёти Веры: Кутуевых - бабы Пани и деда Ивана Васильевича, пожарника, старшины пожарной части). У них тогда была только одна дочка Ляля, моя сверстница, а впоследствии родились ещё две. Во дворе у Кутуевых я как-то свалился в выгребную яму, в другой раз туда же сумела угодить и моя сестрёнка Любка.
В эти годы мы ездили не только в Сестрорецк. Летом 1951 года папа в первый раз привёз свою семью в Батуми к своим родителям, но от этой поездки у меня воспоминаний почти не осталось за исключением посадки в поезд из Батуми, сопровождавшейся жарой и жуткой давкой. Горы и море произвели на меня впечатление позднее - в поездку 1954 года, когда мне было уже почти 11 лет.
А ещё мы ездили на дачу в пригород Таллина - Нымми вместе с семейством Бобровых - тётей Асей, Львом Сергеевичем, её мужем - папиным начальником, и их дочками - Галей и Людой, обе старше меня, первая лет на пять, вторая - на два года. Эти девочки по очереди пытались играть со мной в любовные игры, в чём я не находил тогда - увы! - абсолютно никакого интереса.
Помню, как в Нымми папа привёз с островов Финского залива двух диких крошечных утят в красивом лакированном ящике от теодолита. К сожалению, птенцы быстро погибли, мы просто не уследили за ними. Один попал под машину, а второго сожрала собака.
В Нымми было прекрасное озеро с красивой белой вышкой для ныряния и с отдельным бассейном для малышей. В бассейне мне купаться было неинтересно, а в озере очень нравилось.
Ну, а больше всего мне запомнилась первая порка, которую я заработал как раз в Нымми. Мы с приятелем Гришкой курили у него в комнате у окна, а из окна соседней комнаты, шедшей под прямым углом к нашей, нас засекла тётя Ася и моментально донесла нашим родителям. Хоть мы и съели по полтюбика зубной пасты, чтобы не пахло табаком, папа и нюхать не стал, отхлестал меня ремнем по заднице прямо во дворе.

6

В канун Нового, 1952 года, я тяжело заболел.
Помню полумрак, склонившуюся маму, тревожный шёпот надо мной. Новый год я встречал в больнице, куда меня положили с бронхоаденитом. Как очень острое ощущение запомнился мне запах свежего зимнего воздуха на открытой веранде больницы, куда меня вынесли, закутанного, после долгих дней лежания в палате. Деревья и кусты в больничном саду были осыпаны как ватой пушистым снегом. Медсестра кинула пустую баночку из под лекарства, и снег плавно посыпался с веток - впечатление от этого движения было просто сказочным, волшебным.
Для моего лечения нужно было доставать дорогое лекарство - то ли пенициллин, то ли стрептомицин в ампулах. Меня очень много кололи, но гораздо неприятнее было принимать какой-то порошок, паск, кажется.
В больнице меня навещали мама и школьная учительница - Ольга Михайловна. Как-то уже перед моей выпиской после маминого посещения медсёстры сказали, что у меня скоро будет братик или ещё сестрёнка. Так оно и оказалось. Забирала меня из больницы бабушка, так как мама сама попала в больницу, где 22-го января из неё щипцами вытащили мою младшую сестрёнку Милочку. Говорили, что пришлось разрезать живот. Потом как-то, когда мы всем семейством ходили в семейную баню (с парилкой и небольшим бассейном), я пытался разглядеть следы операции, но не помню, обнаружил ли их.
Летом 1952 года наша семья в количестве теперь уже пяти человек явилась в полном составе в Сестрорецк на свадьбу дяди Вовы с тётей Тамарой. Свадьба, должно быть, была весёлой: доплясались до того, что жениху отдавили большой палец ноги, так что ноготь слез. Играли свадьбу в доме родителей тёти Тамары, на Промстрое. В саду росли огромные лопухи ревеня, из стебля которого варили вкусный кисель, и в сыром виде стебель очень хорошо елся с сахаром, а мы с Вовкой Морозом, моим двоюродным братцем, мастерили из лопухов индейские наряды, дополняя их чалмами из полотенцев, и шныряли в таком виде по кустам, что-то изображая.
Нас, детей, опекала в дни свадьбы тёти Тамарина племянница, дочь её сестры Зои - пятнадцатилетняя Майечка. Она и спала вместе с нами на полу. Мне нравилось смотреть на неё, и всякое внимание с её стороны ко мне приятно волновало. Фотография её с кошкой на руках, сделанная мною года через четыре, может подтвердить, что она была весьма милой, привлекательной девушкой. Жизнь её, увы, в дальнейшем сложилась несчастно. Сначала спился муж, с которым она то сходилась, то расходилась, а потом спилась и совсем опустилась и она сама. В сорокасемилетнем возрасте её нашли однажды мёртвой в пьяном прито-не. Официальный диагноз был - отравление метиловым спиртом, но по Сестрорецку ходил слух, что её убили, что затылок весь был разбит. Милиция, однако, не сочла нужным заводить дело, слишком она была уже знаменита своими дебошами, даже родственники в глубине души вздохнули с облегчением...

В начале марта 1953 года мы переехали из Таллина в Сестрорецк в связи с поступлением папы в Академию Крылова. Таллинский период жизни закончился. Что еще помнится о нём? Очереди за мукой и сахаром, красная икра по праздникам, чёрная не нравилась, парк Кадриорг, кормление лебедей на пруду, глянцево-коричневые плоды каштанов, выскакивающие из расколотой о землю толстой колючей жёлтой кожуры, памятник "Русалке", зимой - катания на обычных санках с гор и на финских по парку.
Прекрасная вещь - финские сани: на длинных узких полозьях - стул с ручками на спинке, за эти ручки держишься, одной ногой стоишь на полозе, другой отталкиваешься, а на стуле пассажир или поклажа. Популярны эти сани были и в Сестрорецке. И как средство развлечения, но больше просто как средство передвижения по укатанной дороге; и стар и млад на них ездили, особенно, когда тяжёлое что-нибудь надо доста-вить, например, бидон с керосином.

7

Наш переезд в Сестрорецк совпал с событием, потрясшим всю страну, - смертью Сталина. Ощущение было такое, что все вокруг перепугались; простые люди с ужасом шептали: "Что же теперь дальше-то будет?" Горе и слёзы бабушки были неподдельны, в школе плакали учителя. Собственных же, своих переживаний у меня по этому поводу не было - всё затмили впечатления от новой школы, новой учительницы (очень доброй старушки, Ольги Ивановны) и, главное, новых товарищей, одноклассников, я учился тогда в третьем классе. К тому же я недавно только начал носить очки - вдруг обнаружилась близорукость.
Мы с мамой как-то, в Таллине ещё, сидели на кровати, я спать укладывался, и мама вдруг вздумала проверить моё зрение. Противоположную стену украшало печатное изображение Сталина на фоне счастливого многонационального советского народа с подписью крупными красными буквами "Вперёд, к победе коммунизма!". Обнаружилось, что я не могу с кровати разобрать отдельные буквы в этой подписи. В школе же я от этого не страдал, так как всегда сидел на первой парте. В очках всё стало так хорошо, так резко видно, но я ужасно в них стеснялся и переживал, что стал "очкариком".
А тут как раз и влюблённости начались.
За два последующих года жизни в Сестрорецке у меня были две симпатии: Наташа Денисова, чувство к которой возрождалось с каждым моим приездом в Сестрорецк вплоть до десятого класса, и некая безымянная девочка из параллельного класса, смуглая и молчаливая.
Влюблённости мои состояли в неодолимом стремлении увидеть и смотреть на предмет обожания. Ни о каких попытках познакомиться или заговорить не было, пожалуй, даже и мысли. Просто любоваться, а потом вспоминать и переживать это чисто зрительное впечатление было вполне достаточным счастьем, ради мгновений которого я часами слонялся по Госпитальной улице мимо забора с табличкой "Посторонним вход воспрещен", за которым был дом, где жила Наташа Денисова.
Наташа некоторое время училась со мной в одном классе, а потом перешла в параллельный, и с ней можно было здороваться. Вот за ради этого "Здрасьте!" я и околачивался поблизости от её дома. Летом 1959 года я в первый и последний раз танцевал с Наташей на дне рождения у Ляльки Лозовской, это были проводы моей первой любви.
Моё детство неразрывно связано с маминой родиной - Сестрорецком, где мы постоянно жили всего два года, но где я бывал каждое лето. Когда папа учился в Академии, мы снимали в Сестрорецке (там жильё дешевле, чем в Ленинграде, и ездить папе только до Новой Деревни, и бабушка рядом, да и без того бы мама не променяла свой любимый Сестрорецк на Ленинград) две крохотные смежные комнатушки в трёхкомнатном деревянном доме на Задней улице. В большой комнате жила хозяйка - строгая пожилая женщина невысокого роста, тётя Вера, со своим внуком Сашкой, года на два младше меня.
До дома бабушки на Красногвардейской было недалеко, и я часто к ней бегал угощаться чаем с варёным сахаром. Иногда бабушка брала меня с собой на работу в госпиталь, где я мог читать книги из госпитальной библиотеки. Любил я ночевать у бабушки, мы спали вместе, я забирался в холодную постель первым и грел бабушке место. Но пожить с ней рядом нам довелось совсем немного, месяца три только. Однадщы ночью меня разбудили мамины рыдания - бабушка умерла. Перед этим она совершенно не болела, на работе у неё случилось кровоизлияние в мозг, отнялась половина тела, и через несколько часов она скончалась.
После её смерти в дом на Красногвардейской переселились с Промстроя дядя Вова с тётей Тамарой, у них я потом всегда и останавливался, приезжая на каникулы. Как приятно было засыпать на перине на полу под характерный шёпот радио, не выключавшегося на ночь, и монотонное бормотание электросчётчика. Я снова в Сестрорецке!
Одно озеро Разлив чего стоило: купания, рыбалка, ловля раков, катания на лодках, а зимой по льду на финских санках и самодельных буерах. А дюны! Зимой на школьных уроках физкультуры мы ходили в дюны на лыжах. Сумасшедшие спуски, трамплины, заснеженный лес, солнце! А любимый дядюшка с его юмором и непрерывным подначиванием тёти Тамары, которая, впрочем, тоже в долгу не оставалась, коллекционирование марок, в которое меня втянул дядя Вова, чтение книг из его разраставшейся библиотеки, рисование. А пилить и колоть дрова, топить печку и сидеть с рыжим котом Барсиком у открытой дверцы, зачарованно глядя вместе с ним на раскалённые головешки поленьев, - вот райская жизнь!
Сейчас вместо Сестрорецка моего детства - многоэтажный город-спутник Ленинграда, нет ни Задней, ни Красногвардейской улиц, почти не осталось деревянных домов с печками и дворов с поленницами, сараями и будками сортиров, куда бегать приходится в любую погоду, либо ведро с парашей дома держать, если ж... не желаешь отморозить.

8

Сестрорецку я обязан своим увлечением рыбной ловлей. Мой одноклассник, Вовка Кузьмин по прозвищу Кузя (у нас у всех были прозвища, образованные из фамилий; моими были Монгол и Намго) жил в доме, стоявшем на самом берегу озера. Во всех таких домах хозяева держали лодки. Кузе уже в восьмилетнем возрасте разрешали плавать на лодке в пределах бочаги - озёрного залива, примыкавшего к дому, а подросши, мы выходили с ним и в открытый Разлив. С Кузиной лодки я поймал своих первых двух подлещиков (а может, это была густера, но крупная), на ней был соучастником вылова щурёнка на дорожку - к сожалению, я тогда был на вёслах и не мне, а Кузе посчастливилось ощутить поклёвку. Щурёнок был граммов на 500 и казался нам полноценной щукой.
Чаще же ловить приходилось с берега, с мостков, со стоявших на приколе лодок. Отлично ловился ёрш прямо с деревянных настилов купальни на пляже у "читалки". Помню, как я таскал ершей, невзирая на затяжной дождь, под которым я промок до нитки. В основном мои уловы шли на кормёжку Барсику, который пожирал ершей, урча от удовольствия, не взирая на ершиные колючки, но однажды мне удалось наловить на опарыша десятка два вполне приличной плотвы и густеры, это был уже вклад рыбака в домашний стол. Мама наша, как и все в Сестрорецке, свежую рыбу очень любила и моё увлечение поощряла (не из-за уловов, конечно, но и уловам всегда радовалась).
С рыбалкой была связана вторая в моей жизни порка. Я ловил с причаленой лодки, стоял на носу и так неудачно перезакинул удочку, что зацепился крючком за соседнюю лодку. Пытаясь отцепиться, я потянул удилище, обе лодки - та, на которой я стоял, и за которую зацепился, пришли в движение, и я, потеряв равновесие, плюхнулся в воду. А дело было поздней осенью, близко к зиме. Наблюдавшая зрелище малышня помчалась к нашему дому с воплями: "Сашка в воду свалился!", и когда я, весь мокрый, поплёлся домой, навстречу мне уже двигался папа, почему-то с ремнем в руках.
Тут же на улице он меня и начал драть, а заканчивал дома. Порку я считал совершенно несправедливой, орал и сопротивлялся, чем ещё более распалял отца. Кончалось это происшествие тем, что я ревел, прижавшись многострадальным задом в мокрых голубых кальсонах к стенке коридора нашего дома на Задней улице. Стоял я так, видимо, достаточно долго, поскольку на красных обоях коридора впоследствии остался светлый отпечаток моей задницы, а на кальсонах - красное пятно от обоев.
Надо сказать, что рыбалки в Сестрорецке запомнились мне не своей спортивной, азартной стороной, а чисто эстетическими впечатлениями утренних и вечерних зорь на озере. Запах лодки, тишина и поплавок на зеркальной глади воды зачаровывали меня уже в те годы, а в зрелом возрасте стали лучшим средством душевного успокоения.
Друзьями моими в Сестрорецке были Кузя, Лёнька Голиков, Славка Попов, Женька Крюков, Серёга Андреев, а позже Шурка Санкин. С Кузей я водился больше, чем с другими, поскольку он ближе всех жил к нашему дому. Кузя был типичным сестрорецким пацаном. Худенький, конопатый, остроглазый - он был необыкновенно ловок и умел. Мастерил всё по-взрослому (учился у старшего брата), отлично плавал, грёб на лодке, бегал на коньках и лыжах, прыгал с высочайших трамплинов, справлялся с громадным буером, метко подстреливал свиристелей из рогатки. Я во всём этом был слабее своих одноклассников, но их пренебрежения не чувствовал - и за мной признавались некоторые достоинства: я привлекал ребят своими рассказами о прочитанном и своими рисунками.
Вообще в детстве, и в младших, и в старших классах у меня было много друзей, совершенно противоположных мне по характеру и развитию, вплоть до отпетых хулиганов. Меня привлекала их смелость и физическая ловкость, они, видимо, признавали во мне некоторое интеллектуальное превосходство. К тому же, будучи круглым отличником, я никогда не задавался, охотно помогал любому, а главное, не отличался в школе примерным поведением. Правда, мои нарушения дисциплины состояли обычно всего лишь в невнимательности на уроках из-за занятий посторонними вещами: чтением или рисованием или разговорами с соседом по парте. За это я часто получал замечания в дневник, что уравнивало меня с рядовыми троечниками. К спорту же среди своих спортивных друзей я в Сестрорецке так и не приобщился, научившись, впрочем, сносно бегать на лыжах, без чего в Сестрорецке пацану уж совершенно нельзя было жить.
На мой день рождения, когда мне исполнилось десять лет, мои друзья - Куэя, Славка и Женька явились, держа каждый подмышкой подарок - книгу. Это были "Василий Тёркин", "Малышок" Ликстанова и "Молодость" Леонова. Одна из них ("Малышок") с дарственной над-писью Славы Попова "Учись хорошо, Саша" сохранилась до сих пор, две другие я так часто перечитывал, особенно года через два - три, что от них ничего не осталось.
G Женькой Крюковым и Шуркой Санкиным мне доводилось встречаться и в студенческие годы ( Женька учился в Корабелке, Шурка - на матмехе ЛГУ), а с Серёгой Андреевым мы вообще оказались однокурсниками, правда, на физфаке он не удержался, перевёлся в Кораблестроительный, а там кончил и аспирантуру. Женился Серёга, между прочим, на Ляльке Лозовской. Кузя же поступил в какое-то военное училище, и мы с ним больше не виделись.

9

Летом 1954-го года папа во второй раз вывез всё своё семейство в Батуми к своим родителям - нашим грузинским дедушке и бабушке. Меня очень смешило, что "дедушка" по-грузински звучит "бабуа", "бабушка" - "бебиа", а "мама" - "деда".
Бабушка по-русски не знала ни слова. Дедушка русский вроде бы знал, но он был уже плох и вообще еле ворочал языком. Сидел целыми днями во дворе на стуле, опираясь на палку и греясь на солнышке. Двухлетняя Милочка его побаивалась, а однажды ни с того, ни с сего швырнула в него камнем, попала в горбину носа и оставила на ней пометину. Дед её за это чуть палкой не прибил.
Грузинский язык мы, дети, так и не освоили: видно, мало жили. С ребятишками местными общались по-русски, среди них почему-то оказалось больше армян и греков, чем грузин. Запомнились лишь отдель-ные фразы, чаще других звучавшие во дворе и на улице, вроде такой: "Ра гинда, кацо, ра?" ("Что хочешь, дорогой, что?").
Сильнейшими впечатлениями этой поездки были, конечно, горы, которыми можно было любоваться вблизи из окон поезда, а издали - с нашей улицы Карла Маркса, и море. Горы, к сожалению, оказались для меня недоступными, как ни мечтал я подойти к ним поближе, а вот с морем удалось по-настоящему подружиться, благодаря нашей маме - заядлой купальщице. Мы с ней ныряли в стеной встающие волны даже в штормовую погоду, когда над пляжем развевался запрещающий купание красный флаг, а вблизи дна прибоем волочило здоровенные камни.
Хотя до моря идти было далековато, мы ходили на крупногалечный батумский пляж почти каждый день, брали с собой хлеб, огурцы, помидоры и возвращались только к вечеру. Приостанавливали наши купания лишь систематически обрушивавшиеся на Батуми ливни, к счастью, в тот сезон не слишком продолжительные, после которых вода в море становилась тёмно-коричневой с жёлтой пеной. В самом городе, не у моря я томился, плохо перенося жару, а тем более с батумской влажностью.
Заканчивалась наша поездка событиями плохими: тяжело заболела тётя Гогуца, её лечили домашними средствами приглашённые знахарки, заставляли принимать раствор медного купороса, а когда положили в больницу, то спасти было уже нельзя. Впрочем, она, видимо, была обречена - рак.
В поезде обметало рот Милочке - стоматит, а я вёз какую-то болячку на затылке, появившуюся после посещения батумской парикмахерской. Эта болячка быстро разрасталась и оказалась стригущим лишаем. Мама свозила меня в Ленинград, где голову мою облучили рентгеном, после чего через несколько дней все волосы выпали и я начисто облысел. Меня во второй раз в жизни положили в больницу, в Весёлом посёлке за мостом Володарского.
Лечение состояло в ежедневном мазании всей головы йодом или зелёнкой. В процедурной по утрам толпилась живописная очередь из оранжевых и изумрудных лысых голов, в палатах все ходили в чепчиках. Эти чепчики присыхали к лишаям, и в процедурной их безжалостно сдирали с голов.
В больнице я написал стихи:
"Александр смотрел в окно,
 А на улице темно.
 Ничего не видно,
 До чего ж обидно!"
Через месяц меня выписали. Я снова с наслаждением вдыхал свежий воздух. Голова моя начала покрываться нежным, как у младенца, пушком, а вскоре выросли и новые волосы, более жёсткие и вьющиеся, чем прежде.

10

Прожив чуть меньше двух лет в самом Сестрорецке, мы переехали зимой (1954 - 55 г.г.) в Песочную, пригород Ленинграда в Сестрорецком же районе. От Ленинграда километров 30, от Сестрорецка - 15. На окраине Песочной, примыкавшей к лесу, располагался среди сосен так называемый "военно-морской городок" из стандартных финских одно- и двухквартирных домиков. В одном из них папе дали от Академии две комнаты в трёхкомнатной квартире. Соседями нашими были Ракибовы - толстая тётя Женя и её спортивный муж, тоже морской офицер - Ракиб Рашидович, с дочкой Аллочкой, Любкиной ровесницей, вышедшей впоследствии замуж за известного хоккеиста Викулова, и младенцем сыном, Олежкой.
Переезд, точнее, перевоз вещей происходил в буран. Машина застряла в снегу, и вещи пришлось таскать на себе по сугробам.
Если в Сестрорецке меня манил Разлив с купанием и рыбалкой, то в Песочной я полюбил лес  и не менее страстно увлёкся, уже к осени, конечно, собиранием грибов. Летом мы с Вовкой и Колькой Морозами, моими двоюродными братцами, под водительством дяди Серёжи пропадали в лесу целыми днями, строили шалаши, метали копья, мастерили луки и стреляли из них в мишени, собирали голубику, которой было очень много совсем рядом с домом, чернику, ранние грибы. В лесу протекала и речка, метров в пять шириной, а где и уже. Местами её можно было перейти вброд даже нам, мальчишкам, но были и небольшие омутки, где можно было купаться и даже нырять. В речке водились пескари, которых можно было ловить на мелких местах сачком, и налимы, которых специальными сетками ловили большие мальчишки.
Осенью я с одноклассниками отправлялся в походы за грибами. Ходили довольно далеко, так как вблизи городка росли в основном козляки, лисички и маслята - преобладал молодой сосняк, а подальше в изобилии водились подберёзовики, подосиновики и в огромных количествах оранжево-охряные моховики, но непохожие на стандартные калининградские тонконогие моховики, а соответствующие, скорее, костромским обабкам или моховикам с Моховиковой горы, что на Куршской косе, только покрупнее. Грибы эти по своей благородной форме, плотности, толстоногости могли равняться с подосиновиками, но всё же котировались ниже последних.
Собирание грибов так заразило меня, что я чуть ли не каждый будний день вставал ни свет, ни заря и, если не было напарника, в одиночку обегал лес, который за лето был уже хорошо изучен, и в котором я легко ориентировался. В школу я ходил во вторую смену, уроки успевал сделать перед сном, а всё утро проводил в лесу и возвращался домой с полной кошёлкой.
Мама моим грибным успехам радовалась так же, как и рыбацким. Огорчало её только то, что есть грибы я не любил ни в каком виде, а приготовить мама умела: у них с тётей Люсей по наследству от бабушки кулинарные способности были необыкновенные, и приготовить вкусно и поесть обе любили. Кстати, и рыбу я не очень жаловал, особенно костлявую (а мама каждую косточку обсосет), да и вообще разборчив был в детстве: не ел фрукты, помидоры, наверное, сказывалась ограниченность блокадного рациона в самом раннем возрасте. Лишь став взрослым, познакомившись с водкой и пивом, я оценил прелесть солёных и маринованных грибов и вяленой рыбы.
(продолжение следует)