Перед сном 1

Перед сном 1

рассказ
 

Примерно в то же время, когда двадцатипятилетний инженер Василий Сурмач подводил к завершению свой беспутно прожитый день, в его трехкомнатной квартире происходили следующие события.

Его старший брат, Евгений Сурмач, со своей молодой женой Галиной готовился ко сну. Они населяли вторую по величине комнату. Заметим, что в самой крупной комнате квартиры жил как раз Василий, в самой маленькой ютились родители — Сергей Владимирович и Людмила Петровна Сурмачи. В данный момент все обитатели этого жилья, за исключение Василия, находились в отведенных им судьбою комнатах.

Галя, стройная черноволосая молодица лет двадцати семи, полулежала в кресле и вяло переключала многочисленные программы телепередач с помощью дистанционного пульта. Одета она была в хламидообразную мягкую пижаму. Евгений сидел за письменным столом под абажуром в углу помещения и по своему обычаю что-то писал. Диван, стоявший под окном с видом на окраину города, был уже разложен, постель — постелена.

Евгений, дородный тридцатилетний мужчина, занимал должность рядового редактора не самого значительного литературного журнала. Он мнил себя подающим надежды молодым писателем, напечатал уже несколько рассказов в республиканской прессе и видел свое будущее именно как упорный писательский труд. Корпел за столом он каждый вечер, ибо уже второй год подряд кропал какой-то исторический роман, которым, по-видимому, хотел перевернуть мироздание. Ну, во всяком случае, покорить читателей и поразить литературных критиков — уж точно.

Дело не спорилось, роман выходил чрезмерно громоздким и крайне нудным. Да, по правде, и таланта молодому писателю явно не доставало. Евгений смутно догадывался об этом, определенно понимала это и его супруга. Но, как безмолвствуют чуткие родные перед ложем тяжелобольного человека об его перспективах проживания на этом свете, так молчала Галина Сурмач, которая хоть и была рядовым журналистом многотиражки, в достоинствах художественных творений разбиралась безошибочно. Она делала, так бы сказать, хорошую мину при плохой игре, внешне потакала мужу в его литературных грезах о почете и славе, а внутренне сносила это как безобидную забаву большого ребенка. Этакое хобби строить предложения и упражняться в мышлении. Галя терпела и то, что муж из-за своей ежевечерней писанины ложился спать слишком поздно и мало уделял ей внимания в смысле супружеских обязанностей.

— Слушай, Галь, — подал голос Евгений, оторвавшись от рукописи (писал он, как классик — вручную). — Как тебе вот такая мысль?..

Он прочитал витиеватое предложение, содержащее, похоже, не менее десяти запятых.

— Мне кажется — неординарно и довольно лаконично… А ты как считаешь? — спросил Евгений тоном человека, уверенного в своей непогрешимости.

— Недурно, Женя, — вымучила на своем сонном лице улыбку супруга. — Только… как бы тебе сказать, основная мысль у тебя за словесными украшениями чуточку теряется…

— Ну, родная ты моя, — снисходительно повернулся к ней на полкорпуса амбициозный муж, — это ж тебе не журналистика. Это от вас, газетных писак, слова яркого не добьешься. Литература это, голубушка… Литература это… это и есть как раз та витиеватость, необычайность, неординарность. Это выражение чего-то невесомого, чего вы, простые смертные, и не замечаете…

Евгений сам почувствовал, что переборщил в велеречивости своего слога, что говорит неправду, почти несет чушь. Но он не привык и не любил выслушивать сомнения в своих литературных способностях. Во всяком случае — от жены. К тому же подмывало перед сном помолоть языком, утолить жажду красноречия. В редакции, среди серьезных литераторов, он себе такого позволить не мог, потому что слыл там невеликого полета птицей.

— Не согласна я с тобой, — зевнула супруга и выключила телевизор. — Давай лучше в постель устраиваться. А то что это за мода — будить меня в три часа еженощно.

— Э, нет, милочка, — завелся Евгений. — Начала, так договаривай: в чем ты не согласна.

Он с досадой бросил авторучку на кипу исписанных листов, задиристо повернулся на вращающемся стуле к жене лицом.

— Ну, хорошо, если хочешь, — Галя поднялась с кресла и подошла к настенному зеркалу, чтобы заправить на ночь волосы под сеточку. — Только тогда не обижайся…

— Ну-ну, — язвительно хмыкнул молодой писатель.

— Все твои высокопарные слова… ну там — “витиеватый”, “необычайный”, “невесомый” — никак с прозой, которой ты занимаешься, не увязываются. Тут про небесные замки грезить недопустимо.

— Это почему ж? Что тебя в моей прозе не устраивает?

— Да не в твоей. Успокойся. Я говорю про прозу в общем. Если бы Пушкин так же витиевато, пышным слогом своих стихов, и прозу писал, у него бы ничего достойного не получилось. Ты перелистай “Повести Белкина” — сжато, метко, каждое слово на месте. А ты, прости, часом такую говорильню разведешь, что потонуть в ней можно…

— Ну, сравнила хрен с колбасой! — распалялся Евгений. — Во-первых, Пушкин писал почти два столетия назад. С тех пор, голубка, все в литературе измениться успело… Лучше ли хуже она стала — это уже другое дело. По крайней мере, появились новые приемы, формы, обновился русский язык и сам народ. Во-вторых, не забывай, что у нас, белорусов, свой путь. И в литературе — в том числе! Что для россиян хорошо, для нас может быть — дрянь. И наоборот… А то Пушкиным она мне тычет…

Писатель вскочил с кресла и нервно зашагал по комнате. Его жена присела на край дивана.

— А я считаю, — опровергала она мужа, — что мерки повсюду одни. Если хорошо и на высоком художественном уровне написано, то уж никак не ошибешься.

— Ты это намекаешь, что у меня на низком уровне сделано? — Евгений аж остановился посреди комнаты.

— Что ты все за слова цепляешься?! Выслушай до конца! Горячий…

— Ну и темы пошли… — писатель подошел к столу, взял из пачки сигарету, закурил.

— Вот молодец! — возмутилась супруга. — Давай, отравляй квартиру! Благо сейчас спать ляжем.

— А сама виновата, — Евгений взлез на диван, распахнул форточку. — Не надо было задираться…

— Ух, скажите! Не трогай наших! Мы ж безукоризненные! — язвила мужа Галина.

— Ты свои шпильки брось! Давай аргументы, — литератор снова зашлепал по комнате.

— Так вот, насчет художественного уровня, — продолжала жена. — Ты жизнь покажи, настоящих людей. Притом правдиво и живым языком! А то насовал в роман каких-то выдуманных Миндовгов, Болеславов, Феогностов и мудрит с ними! Ты что, в совершенстве знаешь психологию людей того времени?

— Конечно, я полгода из библиотечных архивов не вылезал! Сама знаешь…

— Значит, зазря штаны протирал! Да у тебя князь четырнадцатого века, который только и умел, что бормотуху глушить, распутничать и людей казнить, изъясняется на интеллектуальном уровне доцента истории. Потому что герои у тебя книжные, архивные… Не видишь ты их и не чувствуешь…

— Ну, спасибо на добром слове! — Евгений с досады вышвырнул окурок в форточку.

— Да и не ты в этом виноват… Это просто какая-то болезненная страсть белорусской литературы последнего десятилетия (идет 1994 г. — М.С.): каждый, кто сварганил два-три неказистых рассказика, уже пашет историческую почву — роман пишет на триста страниц.

— А ты знаешь, многоуважаемая, что через исторические произведения нация возрождается? Что так мы находим свои корни! А без корней древо чахнет, без корней оно — сухостой!

— Милый мой Женя, да разве я оспариваю необходимость такого литературного направления. Нет слов — дело хорошее! Я лишь хочу сказать, что не все короткевичами могут стать. Как не могут быть все моцартами и микеланджело. Ты свою нишу найди. Освой сперва малую форму: рассказ, эссе, публицистику. Даже такие гиганты как Чехов и Куприн опасались в романы пускаться. Но от этого они не менее талантливые и значительные для нас остались!

— Ух, капнула! — сердито хмыкнул Евгений.

— А ты не отмахивайся. А то вы привыкли: бабья дорога от печки до порога. Выслушай…

— Ну-ну.

— Как вы, писатели, не можете уразуметь, что не для себя, во всяком случае — не только для себя и критиков пишете? Что обычный читатель, это даже не я — человек с филологическим образованием — и даже не инженер. Основная масса  — простые, средние, посредственные люди. Они белорусский язык и так знают с пятое на десятое, а вы их этакими словечками потчуете, что часом и языковед руками разведет! Где вы их только выискиваете?! Небось, в библиотеках?

— А ты как думала! Описываешь прошедшую эпоху, так и колорит изволь показать!

— Колорит! Вот только этот колорит у вас и присутствует. А нам, простым читателям, действия изобрази, психологию людей раскрой, хитросплетения любви дай, детективную закрутку наконец… А то сюсюкаешься со своими “пиками”, “рыцарями”, “латами”.

— Ну снова ж у нас: в огороде бузина, а в Киеве дядька, — чуть не плакал с досады молодой перспективный писатель. — Говорю ж тебе, недотепа ты: я эпоху описываю. Да — “рыцари”, да — “латы”, потому что это средневековье. Если затею писать фантастику, то и луноходы будут, и звездолеты, и прочая дрянь! Только так — другого пути в литературе нету. Пишешь про охоту — опиши и ружье и патроны! Любовь изображаешь — и тело, простите, голое нарисуй!

— Лучше б ты и вправду любовные отношения описывал. Только б читателей приобрел…

— А мне такие читатели без надобности, у кого всякая пошлость на уме! Для таких пусть борзописцы, литературные ремесленники стараются. Благо не отбиться от них — все переходы книжными лотками заставлены.

После этих слов Евгений просто зарделся от гордости. Гале так и захотелось его поддеть:

— Скажите на милость, какая пава! Да так ты совсем без читателей останешься, голодать будешь… Пойми ты меня, Жень, — нечитабельные твои произведения. Это Вальтер, кажется, еще говорил — хорошо все, кроме скуки. Книги пишутся, чтобы не в библиотеках впустую пылиться, а чтобы их читали-зачитывали. Дабы разгонять уныние и грусть!

— Сказал бы я тебе пару ласковых, да воспитание не позволяет, — совершенно озлился на строптивую жену Евгений. — Что ты снова шарманку завела! Я ж толкую: развлекательного чтива в книжных магазинах — хоть завались. Чего ты меня поедом ешь, я спрашиваю?!

— А ты переступи через свой писательский гонор, посмотри на жизнь здраво. Недотрога! Слова ему не скажи… Привык только похвальбу слушать. А как ты давеча Васю оскорбил, как его стихи хаял?! Забыл? Пренебрежительно, этак свысока по плечу похлопал…

— И правильно сделал! — загорелся новой темой супруг. — Так этому оболтусу и надо… А то развелось бумагомарак! Сейчас каждый, кто две строфы начиркает — поэтом себя считает… Чтоб им пусто было!

— Да как ты можешь, Женя! — неподдельно возмутилась Галя. — Человек подошел к тебе искренне, доверчиво, можно сказать — первую пробу пера представить. Показать свое сокровенное, душу раскрыть… Разве сам таким не был, разве не помнишь, как это тяжело?!

— А я говорю — правильно сделал и еще сделаю, если со своей писаниной подлезет! Писатель! Знаешь, сколько у меня таких писателей в редакции бывает за день? Десятками! Когда б с каждым цацкаться и церемониться, то мне прямая дорога в психушку! Пускай сперва помучаются, как я, пять лет на филфаке, затем в “раенке” задрипанной повкалывают, изведают почем фунт лиха! Я же, если подберу пять нот на аккордеоне, не мчусь в филармонию с воплем: “Ставьте, играйте меня!”

— Это ж брат твой, Жень! И у него очевидный талант. Ну, во всяком случае — литературные способности…

— Брат! Негодяй он и обормот — вот все его способности. Жениться ему пора да квартиру освобождать! А то живет, как барин. Пришел, когда вздумается и — прыг в холодильник. После него — что Мамай прошелся. В доме убрать, в магазин сходить или в гараж за солениями-варениями — тут нет! Тут мы стишки строчим или за девками пристреливаем! “Талант!” Ты при мне это слова не произноси! Где он сейчас, ты мне скажи, этот “талант”? Молчишь? А я знаю — на гулянке очередной. Погоди, еще припрется лыка не вязавши.

— Не все ж такие, как ты — правильные, не все ж возвышенные, элитарные писатели…

— Слушай, что ты заедаешься весь вечер! Враз вот нагну да отлуплю по заднице, — сердито, но с юмором предупредил непокладистую жену Евгений.

Надо отметить, он крепко любил Галю и никогда не то что не поднимал на нее руку, а и в мыслях подобного не держал. Другое дело допечь ее языком. Но тут, как уже видно, супруга была не промах.

— А попробуй, — Галя игриво толкнула его в плечо. — А то последнее время смотришь на меня, как на мебель.

— Ух, доиграешься, — Евгений ухватил ее за руку, потянул на себя, пытаясь заключить в объятия.

Галя вырвалась и с хихиканьем вскочила с дивана. Тогда грузноватый Евгений бросился гоняться за ней по комнате, поймал, невзирая на активное сопротивление, вскинул на плечо и стал в шутку шлепать ладонью по тугим ягодицам. От этакой игры оба быстро пришли в известное возбуждение. Не опуская жену, исступленно молотившую его по спине кулаками, молодой муж запер дверь на задвижку, устремился к дивану и обвалился туда вместе с ношей. Началась веселая возня. Тем и закончился жаркий окололитературный спор.