Записки рыболова-любителя Гл. 10-14

В Песочной моим ближайшим другом стал одноклассник Валерка Милин, с которым мы потом долго переписывались и после переезда нашей семьи в Калининград. Несколько десятков его писем хранила мама. Из подробностей нашей дружбы я помню сейчас лишь то, что аккуратно заходил за Валеркой к нему домой по дороге в школу, и всегда возвращался из школы вместе с ним. Этот ритуал, видимо, вообще был характерен для мальчишек-одноклассников моей поры, считавших себя дружками. Так было и в Таллине с Сихтом, и в Сестрорецке с Кузей, и в старших классах в Калининграде с Валеркой Долгополовым. Оно и понятно - одному идти скучно, вдвоём веселее, а с приятелем тем более. То же самое я наблюдал потом и у моей пятнадцатилетней дочери Ирины, за которой регулярно заходила по дороге в школу её подружка Оксана.
Помню, как разгневался на меня Валерка, когда во время зимней уличной возни я сильно пихнул в грудь Таню Толмачёву, которой я сам втайне симпатизировал.
Хорошо помню нашу классную руководительницу Нину Кузьминичну, строгую, но справедливую женщину средних лет в очках; соратников по грибным походам Вовку Карякина и Шурку Бахтина, толстую Тамарку Калганову и будущую сокурсницу, коллегу и друга Лариску Бахур, но никаких ярких впечатлений от взаимоотношений с друзьями и одноклассниками из Песочной не осталось. А вот лес и грибы - запомнились на всю жизнь, и как гадюку убили с дядей Сережей и бросили её в муравейник, и как воду пили из ключей... В Песочную я любил приезжать и в студенческие годы, ездили мы туда и с Сашулей, да и сейчас я наверняка не заблудился бы в Песочнинском лесу.

Из Сестрорецка и Песочной мы с мамой часто ездили в Ленинград к Шабровым, мы с Сашкой до одури резались в детский биллиард. На лето 1955-го года родители Сашки раздобыли для нас с ним путёвки в пионерлагерь в Токсово. Провели мы там одну смену и возвратились совершенно запаршивевшими. Родители, встречавшие нас на Финляндском вокзале, ужаснулись нашему виду: грязные, лохматые, в цыпках и, главное, со вшами!
Запомнились из лагерной жизни лишь всевозможные безобразия: кидание подушек и башмаков в спальной, мазание спящих зубной пастой, тёмные - избиение товарища, накрытого одеялом, собирание окурков вдоль железной дороги и прочие доблести. В наказание за эти грехи меня пребольно укусила за палец белка, которую мы загнали на отдельно стоявшее дерево и поймали. Больше в лагерь я не ездил и не просился.

11

Окончив Академию, папа получил назначение в Калининград, бывший Кенигсберг, куда мы и переехали весной 1956-го года, и где прошли мои уже вполне сознательные школьные годы с шестого по десятый класс.
Калининград поразил меня прежде всего своими развалинами. Примерно три четверти города лежали в руинах. Точнее было бы сказать - стояли. Стояли коробки домов с выбитыми бомбами до первых этажей и подвалов внутренностями. Куски стен висели, раскачиваясь, на железных прутьях - согнутом скелете железобетона. Усыпанные битым кирпичом лестницы вели к площадкам, висевшим над пробитыми в домах бездонными колодцами. У некоторых домов как ножом были срезаны торцы, обнажив на срезе многоэтажную структуру со следами живого человеческого жилья: крашеными панелями, а выше побелкой, выключателями, розетками, проёмами внутриквартирных дверей.
Над всем городом возвышалась угловая башня Королевского замка с примыкавшими к ней стенами трёхметровой толщины. Множество кирх продолжало вздымать свои острые шпили над выпотрошенными до основания телами. Стены кирх были выложены из темнокрасного кирпича, намертво сцементированного в единое целое, и многих трудов стоило потом мирным калининградцам разрушить их до конца на общегородских субботниках и воскресниках. Дольше всех не сдавался Королевский замок. Его взрывали и ломали вручную много лет подряд и окончательно развалили лишь к концу шестидесятых годов. Теперь на его месте вот уже пятнадцать лет (тогда было, когда писалось) строится Дом Советов.
Итак, вместо сестрорецкого Разлива и песочнинского леса моими прериями стали калининградские развалины. Лазание по ним увлекало таинственностью и опасностью свалиться с третьего этажа куда-нибудь в подвал - несчастных случаев таких тогда было множество, да к тому же в развалках валялось много заржавленного оружия (я, например, приволок в наш подвал, где мы хранили уголь для печек, два цельнометаллических немецких пулемёта), что позволяло играть со сверстниками в войну во вполне реалистическом оформлении.
Но это увлечение длилось не больше года. Возраст игр в войну был на исходе, да и развалины после проезда через Калининград Хрущева и Косыгина, направлявшихся морем с визитом в Англию, начали интенсивно сносить и равнять с землёй, а что поцелее из жилых домов - восстанавливать. Кстати, и в развалинах в Калининграде жили люди, занимая в полуразрушенных домах уцелевшие квартиры. Жутковатое ощущение по вечерам вызывали огоньки, мерцавшие отдельными точками на чёрном фоне безформенных искалеченных домов.
В Калининграде наша семья впервые поселилась в отдельной квартире, да к тому же такой огромной: три комнаты, кухня, коридор, ванная с туалетом. По нынешним временам огромной, в действительности, была лишь кухня - метров двенадцать квадратных. Две смежные комнаты были жилыми, а третья - изолированная комнатушка площадью метров пять вначале использовалась как кладовка по причине неисправности печки, а потом печку наладили, и в этой комнатке поселился я, отчего был несказанно счастлив.
Квартира располагалась на втором этаже немецкого восьмиквартирного дома с двумя подъездами по улице Красной, дом 49, квартира 3. Две комнаты выходили окнами в сад, а кухня, ванная и мой "кабинет" - на улицу. Прямо над моим окном под крышей лепились гнёзда стрижей. Нам принадлежал ещё и подвал, в котором хранился каменный уголь для печек. Таскать уголь из подвала в старом баке для белья и топить печки было моей домашней обязанностью.
В семьях соседей по подъезду были мои сверстники - щуплый большеротый Сашка Чесноков, мой одноклассник, и Вавка Караванов (вообще-то его звали Валеркой), на год младше меня. С ними, естественно, я и подружился в первую очередь.
Вавка и Сашка ассистировали мне в моём новом увлечении - фотографией. Ещё в Песочной папа подарил мне на день рождения широкоплёночную фотокамеру "Москва-4". За полгода я освоил начальную технику фотографирования и проявления негативов, а вот для печати позитивов у меня не было фотоувеличителя. Очень редко они бывали и в продаже, особенно для широкой плёнки, так что вначале приходилось удовлетворяться отпечатками 6 на 9 см, получаемыми контактным способом. В качестве красного фонаря, необходимого при печати, я приспособил посылочный фанерный ящик, в стенке которого прорезал отверстие и заклеил его вощёной красной бумагой. Этим ящиком просто накрывалась вместо абажура обыкновенная настольная лампа.
Оказалось, что то ли у Сашки, то ли у Вавки есть фотоаппарат "Любитель" (6 на 6), а к нему продаются недорогие приставки для увеличения при печати. Я уговорил маму купить такую приставку, и наша кухня по вечерам превращалась в фотолабораторию. Печатали фотокарточки в восемь рук: я, Сашка, Вавка и мама. Сашка и Вавка не всегда выдерживали тяжёлые условия труда, и был случай, когда один из них уснул под столом. Мама же и в этом моём увлечении поддерживала мой энтузиазм, и сама заражалась им.
Тонкостям же фототехники обучил меня дядя Сережа Мороз (Морозы в отпуск приезжали к нам в Калининград, как раньше в Песочную), сам заядлый фотолюбитель ещё с довоенных времён, да к тому же инженер ГОМЗа - Государственного оптико-механического завода, выпускавшего помимо телескопов и прочей сложной оптической техники ещё и фотоаппараты. Дядя Сережа делал прекрасные фотографии простейшей гомзовской фотокамерой "Смена". Он приобщил меня к чтению литературы по фотографии, научил составлять различные варианты проявителей и других необходимых растворов и снабжал химикалиями, что было важно в условиях дефицита фототоваров в Калининграде. Я обзавелся аптечными весами и разновесками, после чего мог считать себя уже почти профессионалом.
Осенью 1956 года я записался в фотокружок Дома пионеров. Папа принёс с работы казённый "Зенит", и я перешёл на узкую, 24-миллиметровую плёнку, главным образом, из тех соображений, что 36 кадров одного рулона этой плёнки стоили дешевле, чем 9 кадров рулона широкой плёнки, да к тому же приставка к "Любителю" не позволяла добиться выского качества при увеличении - равномерного освещения и резкости по всему кадру, а мечтать о хорошем увеличителе для широкой плёнки не приходилось: они были слишком дорогие, да и в продаже появлялись редко. Достоинств "Москвы-4" я в детстве так и не оценил, а ведь обладал отличной камерой.
Занятия в Доме пионеров увенчались тем, что уже следующим летом (в августе 1957 года) меня отправили в составе пионерской делегации с обязанностями фотокорреспондента в Польшу. Прервалось же моё фотолюбительство (к счастью, временно) весьма драматично: в Доме пионеров у меня спёрли "Зенит", оставленный в фотолаборатории нашего кружка, пока я ассистировал на киносъёмках тут же в Доме пионеров, где, кстати, сильно прижег себе подбородок осветительной лампой - два несчастья сразу. Помню, как я уныло бродил в садике под окнами Дома пионеров, то ли надеясь, что вдруг кто-то пошутил и просто выкинул "Зенит" в окно, то ли оттягивая ужасный момент возвращения домой.
Разгневанный папа отнёс в комиссионный магазин мою "Москву-4", чтобы выплатить на работе стоимость "Зенита". Выложить просто из кармана такие деньги папа не мог, несмотря на свой чин капитана 3-го, а потом 2-го ранга, ведь мама не работала, а детей трое, и жили мы во все мои школьные годы весьма скромно. Даже мебель в квартире обычно была казённая, а телевизор и холодильник появились лишь после папиной службы в Египте, когда я был уже студентом-старшекурсником. Возродились мои занятия фотографией где-то в старших классах, когда мне купили "Зоркий-5" (выпросил таки), служащий мне и по сю пору.

12

Летом 1956 года был приобретён велосипед, взрослый, но дамский, так как на нём собирались ездить мама и Люба. Люба уже где-то научилась кататься на двухколёсном велосипеде, а я не умел, несмотря на свой почти тринадцатилетний возраст. Не смущаясь, однако, этим и тем, что велосипед дамский, я взялся за его освоение, научился ездить и вскоре целыми днями пропадал на нём в компании с Сашкой и Вавкой, у которых тоже были велосипеды. Это увлечение привело меня к заключительной в моём детстве порке.
Как-то сразу после школы (мы учились в первую смену), ещё не пообедав, мы втроём решили прокатиться. Проехали до конца нашей Красной улицы, выехали на Светлогорское шоссе и поехали по нему. Ехали, ехали, не быстро и не медленно, а дорога становилась всё интереснее, вот танк проехали, озеро, а до этого были самолёты Чкаловского аэродрома, затем пошли затяжные спуски, лететь по которым доставляло жуткое удовольствие, не умалявшееся даже последующими подъёмами, погода была отличная, стоял тёплый сентябрь, и мы, наверное, просто не могли отвлечься от езды и задуматься над тем, что мы никого не предупредили. Так и доехали до Светлогорска, до указательного километрового столба с цифрой "39".
Перед Светлогорском мы сделали привал у кукурузного поля, думали початки найти, но их не оказалось, зато раздобыли кислых яблок, чем и пообедали. По Светлогорску мы кататься не решились, сочли, что некогда уже, и отправились обратно. Вся наша поездка заняла часов около шести. Когда мы добрались до дому и слезли с велосипедов, покачиваясь, как моряки, сошедшие на берег, был поздний вечер. Моих родителей дома не было. Как доложила Любка, они отправились на поиски меня в милицию.
-Ну, тебе, Сашка, будет... - уведомила меня сестра тоном, говорящим, что она даже не в состоянии себе представить, что мне будет. Сил на переживания и моральную подготовку ко встрече с родителями у меня уже не было. Я рухнул на свою раскладушку и моментально уснул. Разбудил меня отец с ремнем наготове, коим тут же на раскладушке и выпорол незадачливого путешественника. Снизу доносились вопли подвергнутого той же экзекуции Сашки Чеснокова, а на нашем этаже в унисон мне голосил Вавка Караванов.
На велосипедное катание был наложен запрет, но он длился, конечно, не слишком долго. Впоследствии я на этом велосипеде много ездил на рыбалку и за грибами. Рыбачили мы обычно на Люблинском озере, где хорошо ловилась краснопёрка, особенно с плотины на канале. По самому каналу мы как-то прошлись с бреднем (не помню, откуда и взяли его), попалось несколько линей, которых я видел впервые. Они поразили меня своей благородной непохожестью - толщиной, гладкостью, зелено-золотистым цветом - на известных мне до сих пор рыб.
В окрестностях Люблина мы собирали и грибы, таская за собой велосипеды. Однажды, возвращаясь с рыбалки, я набрал полную сетку красавцев-подосиновиков буквально с одной пришоссейной поляны, на которой росло несколько далеко отстоявших друг от друга берёз. И под каждой из них я находил штук по пять, а то и больше подосиновиков.
Во время одной из рыбалок мы поймали довольно большого ужа, длиной около метра и толщиной сантиметра в три в самом толстом месте - посередине. Я сам схватил его рукой за шею, уж раскрыл вовсю свою пасть, обвился вокруг моей руки, но сопротивлялся недолго и быстро успокоился. Я притащил его домой, точнее, привёл на верёвочке, которой я перевязал его под головой. Я шёл, держа конец верёвочки, а уж полз впереди меня, не сворачивая в сторону, как послушная собачка. Мы с ним быстро привыкли друг к другу. Я брал его с собой в школу и носил за пазухой своей вельветовой курточки. Уж либо опоясывал меня, либо залезал в рукав, высовывая из него голову, которой я приводил в ужас девчонок и ошарашивал учителей.
Наощупь уж был сухой, тёплый и приятный вопреки всяким дурацким представлениям о скользких мерзких и гадких змеях. Пожив некоторое время у нас дома в трёхлитровой банке, которую я накрывал своим фонарным ящиком, уж, наконец, сбежал оттуда непостижимым образом. А как-то вечером, через неделю после этого, уже улегшаяся спать Любка вдруг позвала меня, уверяя, что где-то посвистывает уж. И действительно, он нашёлся за огромным буфетом на кухне, где питался, наверное, мокрицами, там проживавшими.
Во время экскурсии нашего класса на катере на Балтийскую косу я выпустил ужа в воду Морского канала, и он поплыл к берегу, подняв столбиком сантиметров десять своего туловища, увенчанного как кепочкой треугольной головой с двумя жёлтыми пятнышками, часто высовывая свой раздвоенный язычок, очевидно, от удовольствия.

13

В июле 1957 года мама, папа, Люба и я (Милочка осталась в Калининграде с Морозами) ездили в Севастополь в гости к семье моего дяди, папиного старшего брата - Дмитрия Багратовича Намгаладзе. Сам Дмитрий Багратович лежал в это время после инфаркта в госпитале. Он был уже в отставке, в которую вышел в чине генерал-майора. К отставке и к инфаркту его, начальника разведки Черноморского флота привела трагедия с "Новороссийском" - трофейным итальянским линкором, перевернувшимся после взрыва непонятного происхождения (то ли донная мина, то ли диверсия) на Севастопольском рейде. Спасатели ходили по днищу плававшего кверху брюхом линкора и ничем не могли помочь задыхавшимся морякам, закупоренным во внутренних помещениях. Попытки прорезаться на стук ни к чему не привели. Погибло несколько сот человек. Причину аварии так и не установили. Если это была диверсия, то за её непредотвращение прямую ответственность нёс Дмитрий Багратович.
В Севастополе я познакомился со своими двоюродными братьями -Нодиком (Нодари), средним сыном Дмитрия, тогда курсантом Военно-морского училища, и Эдиком, старшим сыном, болезненным, без одного лёгкого, но общался я в основном с Эрной, младшей дочерью Дмитрия Багратовича, года на полтора старше меня. С Эрной мы один раз ходили в госпиталь к Дмитрию Багратовичу, где я увидел его в первый и последний раз. На фотографиях он выглядел очень похожим на моего отца, а здесь казался совсем стариком, хотя ему было всего 54 года. Через несколько дней он умер.               
Хоронили его с воинскими почестями. Гроб стоял в бывшей церкви Черноморского флота, оттуда его везли на кладбище на орудийном лафете, впереди несли на подушечках ордена, за лафетом шли матросы с карабинами на плече, над могилой салютовали из карабинов. Для меня впечатление от торжественности похорон преобладало над впечатлениями от горя семьи.
На похороны приезжал из Тбилиси младший брат отца и Дмитрия -Пантелей. Обратно уезжал он из Ялты - отплывал на теплоходе в Батуми, где оставалась их мать Христинья, на похоронах старшего сына её не было - болела или не смогла приехать, не знаю. Из Севастополя до Ялты Пантелея провожали папа, мама и взяли меня. Мы выехали на "Победе" (видимо, с работы Дмитрия) рано утром, ещё затемно. Помню, как на дорогу выскочил заяц, попал в сноп света от фар и некоторое время мчался перед машиной, а потом, наконец, сгинул где-то в темноте.
Когда подъезжали к Байдарским воротам, уже рассвело. Открывшийся вид на море с перевала буквально потряс меня своей красотой и неожиданностью, тем более что эффект был усилен контрастом черноты ночи в горах и рассвета над простором моря, раскинувшегося далеко внизу. Мы начали спускаться и вторым сильным впечатлением стали красно-золотые вершины гор, озарённые всходившим солнцем.
Запомнился вид Пантелея: небритого по траурному обычаю грузин и с чёрной повязкой на рукаве.
По возвращении в Калининград меня ждал сюрприз: в Доме пионеров мне предложили поехать пионерским фотокорреспондентом в Польшу, чему я, конечно, очень обрадовался - за границу, как никак! Делегация представляла все кружки Дома пионеров, и каждый должен был продемонстрировать своё умение польским пионерам. Возглавляла нашу делегацию учительница лет тридцати пяти, весёлая, добрая женщина. Не помню, к сожалению, её имени-отчества. Имя, кажется, Нина.
Отправлялись на автобусах от Дома пионеров, тогда он находился на углу улиц Чайковского и Зоологической, первого августа. Ехали, видимо, через Багратионовск. Никаких особых впечатлений от переезда через границу не осталось. Шоссе, два открытых шлагбаума, сначала наши, потом польские пограничники. Никакие проверки нас, детей, слава Богу, не касались, этим были заняты взрослые.
Часа за четыре доехали до Ольштына - центра соседнего с Калининградской областью воеводства. Знакомились с городом, были в музее Коперника - старинном замке с башней, откуда он вёл свои наблюдения (но, возможно, это и не в Ольштыне, а где-то рядом). Ночевали в гостинице, а на следующий день отправились в лагерь, где и провели большую часть времени из отведённых нам двух недель.
Польские пионеры - харцеры и их лагеря резко отличаются от наших как по внешнему виду, так и по стилю жизни. Это сразу же бросается в глаза. Похоже больше на бой-скаутов.
Во-первых, все харцеры носят форму защитного цвета: рубаха с погончиками и железными пуговицами с изображением "лилийки", к погончику на шнуре в виде аксельбанта прикреплен свисток, который прячется в нагрудном кармане; шорты с ремнём, железная бляха которого украшена словом CZUJ ("Чуй" - в буквальном смысле, от слова чуять, вроде нашего "Будь готов!". Полное приветствие у харцеров звучит так: "Чуй, чуй, чувай! Чуй, чуй, чувай! Чуй, чуй, чувай, чувай, чувай!"); на ремне непременно нож типа финки или даже кинжал в ножнах, причём ножи самые что ни на есть боевые; на голове четырёхугольная фуражка-конфедератка или пилотка с приколотой "лилийкой"; галстуки носят разных цветов, цвет определяет принадлежность к тому или иному отряду. Нагрудный знак харцера имеет вид железного креста, в центре которого круг с тем же "Чуй". В амуницию харцера входят также плоский фонарик с большим отражателем, солдатский котелок и складная вилка-ложка. К нашему великому счастью всем этим богатством мы были полностью экипированы, а харцерский ремень до сих пор служит мне верой и правдой вот уже более четверти века. Жалко финку - я её по дурацки утопил во время рыбалки с ночёвкой на Сестре-реке.
Во-вторых, сам лагерь нисколько не похож на известные мне советские пионерлагеря. Расположен вдали от всякого жилья на берегу озера в окружении леса, ни электричества, ни водопровода, ни радио, ни телефона, до ближайшего хутора километра три. Помещения - брезентовые палатки на четыре человека, вместо кроватей - самодельные топчаны из жердей. Под навесом - армейская полевая кухня. Общий обеденный стол представляет собой выложенный дёрном круглый участок земли, обкопанный канавкой глубиной по колено и шириной в полторы ступни. По внешней окружности канавки также положен дёрн, на него садишься, ноги в канавку, котелок на стол и ешь в своё удовольствие. Если дождь, то ели в палатках. Готовили на кухне сами, посуду мыли в озере, там же и умывались утром. Чистые котелки вешали на специальные сучковатые колья.
Туалет - очень забавное и удобное сооружение: над ямой козлы из жердей, отполированных сначала ножами, а потом задницами пионеров. Причём жерди расположены на разных уровнях: на нижнюю садишься, а на верхнюю облокачиваешься спиной и обхватываешь её руками, так что жердь оказывается где-то под мышками и упирается в лопатки, в общем, сидеть и справлять большую нужду очень удобно.
В центре поляны, по краям которой стояли палатки, возвышалась жердь-мачта, на которую мы торжественно подняли в день нашего приезда польский и советский флаги.
Занимались мы в лагере в основном самообслуживанием: готовили обеды, убирали территорию, массовым порядком заготавливали грибы, прочёсывая лес стройными рядами, ловили рыбу, загорали, купались, в общем, вели нормальную жизнь, не обременённую "мероприятиями". Раза два ездили в другие лагеря, похожие на наш, выступали с самодеятельностью, демонстрировали сделанные в Доме пионеров модели самолётов, радиоприёмники и прочие свои достижения. С поляками мы чувствовали себя запросто, понимали друг друга хорошо, польский язык очень похож на украинский, а в школах изучают русский. Поражало большое количество верующих среди харцеров - большинство носит нательные крестики. Впрочем, это не мешает им быть обычными озорными пацанами.
На два дня нас возили на "Победах" (изготовленных здесь в Польше и названных "Варшавами") в Варшаву. Запомнилась смотровая площадка на верхушке Дворца культуры и науки имени Сталина, откуда видно всю Варшаву; зоопарк, в котором большинство зверей отгорожено не решётками, а рвами; Старо Място, где нас водили в старинные дома со старинным интерьером; огромный новый стадион; дворцовые парки с прудами, кишащими карпами; памятник жертвам Варшавского гетто. Вообще, Варшаву мы осматривали очень интенсивно, но, к сожалению, возраст был ещё не тот, чтобы всё это достойно воспринять.
Очень трогательным было прощание с друзьями-поляками на границе, лились слёзы...
Свою миссию я исполнил добросовестно, отснял три катушки плёнки, отпечатков наделал и для Дома пионеров, и для себя, и для ребят из делегации, несколько ночей трудился, теперь уже без помощи мамы. Такое массовое производство пошло, конечно, в ущерб качеству, но оно тогда меня не очень волновало - главное, факт запротоколировать. Осенью того же года мои занятия в фотокружке Дома пионеров прекратились в связи с упоминавшейся уже пропажей папиного "Зенита".

14

А затем пошли старшие классы: восьмой, девятый, десятый. Кончилась пионерская жизнь, началась комсомольская.
В восьмом классе я сдружился с Толькой Волосовичем. Отец его был директором рыбоконсервного комбината, симпатичный усатый дядька. Мать - худенькая женщина, окончила вместе с мужем Астраханский рыбный институт, но в то время не работала, растила детей. У Тольки был брат Витька, младше его на два года, учился в одном классе с моей сестрой Любой и в старших классах ухаживал за ней, и сестра Таня, примерно Милочкиного возраста.
Чем Толька привлекал меня - трудно объяснить. Учился он неважно и после восьмого класса пошёл работать на завод. Правда, потом он кончил техникум, то ли вечерний, то ли заочный, и даже, вроде, институт. Был комсомольским деятелем, и, как рассказывала Алла Медведева во время нашей встречи одноклассников 1 февраля 1981 года, вырос в "большого", весьма уверенного в себе человека, склонного поучать.
Почему же он мне нравился, несмотря даже на такие идиотские выходки вроде как ткнуть неожоданно в солнечное сплетение и ржать, глядя как ты задыхаешься?
Наверное, независимостью характера, смелостью, иногда даже наглостью. Я из-за своей близорукости ощущал некоторую неполноценность очкарика, к тому же был слабоват физически, и меня тянуло к крепким, решительным парням, без колебаний лезущим в драки, дерзящим учителям и родителям. Такими были Комаров, Краснопольский, Мишка Савловский, в какой-то степени (без наглости) Толька Скрябин. К этой категории можно отнести и Тольку Волосовича, но в нём не спали и зачатки интеллекта, поэтому мне с ним было нескучно, можно было и за жизнь разговаривать. Главное же, наверное, было в том, что и он ко мне тянулся, первое условие для дружбы - ничем не оговоренная взаимность.
В свободное время мы с Толькой слонялись по городу и разговаривали о том, о сём. Мечтали, например, как когда-нибудь в будущем поедем (с семьями!) в путешествие по Кавказу на собственных машинах. С Толькой я впервые приобщился к вину. Мы покупали бутылку какой-нибудь наливки - "Клубничной", "Сливянки" или "Спотыкача" и распивали её где-нибудь в Парке Калинина или в парке за улицей Дмитрия Донского, расположившись чаще всего на одном из немецких надгробий, которых полно было в этих парках. Оба этих парка и парк между проспектом Мира (тогда Сталинградским), проспектом Победы и Яблоневой аллеей представляли собой огромные заброшенные немецкие кладбища с множеством памятников и надгробий среди вековых каштанов, лип, вязов. В шестидесятых годах от могил не оставили и следов, но материал не пропал, мраморные и гранитные плиты с новыми, русскими надписями перекочевали на новые, советские кладбища, и стоила каждая такая плита под тыщу рублей...
Тогда же я стал и покуривать, хотя и не систематически. Толька же курил вовсю. От выпитого сладкого вина мы несильно хмелели, просто становились веселее, дурачились. Как-то шли в кино, в "Победу". По дороге решили покататься на "тарзанке" - верёвке с перекладиной, привязанной к суку дерева над ручьем, протекавшим в районе Яблоневой аллеи. Я не набрал достаточной скорости, чтобы перелететь через ручей и повис над ним почти параллельно воде, зацепившись ногами за берег. Я вопил, призывая Тольку вытащить меня за ноги на сушу, поскольку дело было в марте и купаться меня не тянуло. Толька же надрывался со смеху и дождался таки, когда я свалился в воду. Намочил я, правда, только штаны, так и сидел в мокрых в кино, куда мы, конечно, всё равно пошли.
Через Тольку я познакомился с Галкой Петровой, подругой Иры Родионовой. Ира училась до восьмого класса вместе с нами, а после восьмого поступила в медучилище. Была она длинная, тонкая с лицом мулатки, и меня ничем не привлекала, а Только, видимо, нравилась. Раза два мы с ним ходили по вечерам к ней в гости (она жила вдвоём с мамой) пить чай. Такое времяпровождение - в гостях у знакомой девочки мне было в новинку и безусловно понравилось, чему, конечно, способствовало тёплое отношение к нам Ириной мамы.
Как-то, кажется на Толькином дне рождения, в числе гостей оказалась незнакомая мне широколицая весёлая девушка, которая представилась Аней, но добавила, что вообще-то её дома зовут Галкой. Она училась вместе с Ирой в медучилище, была на год старше меня, ровесница Тольки. Понравилась Галка мне сразу, и в тот же вечер я провожал её домой. Жила она с мамой и тремя старшими сёстрами в двухэтажном особняке на улице Кутузова. Её отчим, военный врач, которого она очень любила, незадолго до того умер от инфаркта. В семье было пятеро детей - дети матери и отчима от первых браков и совместные дети жили очень дружно. Сквозь Галкину общительность и весёлость ещё часто прорывались отзвуки пережитого горя, она искала сочувствия, я, как мог, старался откликнуться. То есть, я слушал её рассказы об отчиме, и был внутренне очень горд, если не счастлив, что такая хорошая, малознакомая девушка делится со мной своими переживаниями, как с другом.
То, что я тогда ощущал, было именно стремлением к дружбе, не грубой - как с Толькой, а тёплой, отзывчивой, задушевной. Мы и подружились. Я ходил к Галке домой, познакомился с её мамой и сестрами. Относились ко мне все очень приветливо. У Галки была своя комната на первом этаже, рядом с гостиной - там мы и просиживали с ней вечера, остальные все жили наверху. Познакомились мы с Галкой (поначалу я чаще называл её Аней) где-то в конце пятьдесят восьмого года (девятый класс), а весной я уже ходил к Галке настолько часто, насколько позволяли у меня дома, дня через два, а то и через день, и засиживался настолько допоздна, что часто моя мама встречала меня дома оплеухами за "ночные болтанки" - мама больше всего боялась, что меня отлупят хулиганы, что тогда было вполне обычным явлением.