Отчасти надуманные противоречия незначительного писателя

     Кудрявцев смотрел в окно. Глаза его были бессмысленно вытаращены и остекленелы. Мысль застыла в его голове и подавала чудовищно мало признаков творческой работы. Он смотрел в обволокшую всё кругом серость, хмурую сумеречную мглу марта, неожиданно обрушившуюся  на землю и небо, деревья и дороги. Пару дней назад высоко над горизонтом ходило солнце, припекало почти по-летнему, в грязных лужах отражалась небесная синь, да и настроения были иные – бодрые, приподнятые. Весенние, одним словом. Тогда, давно не читавший стихотворений, он вдруг оказался поглощен Цветаевой, и ее несгибаемо-печальная поэзия, наложившись на приподнятое состояние духа Кудрявцева, произвела внутри его какую-то метаморфозу, прорвавшись на свет Божий безыскусными четверостишиями:

Солнце, свежесть и рыхлый снег,
С крыши капает на дорогу;
Мутных вод очумелый бег
Возбуждает внутри тревогу …

Как же так? Заструился март, –
Лишь три дня как зима минула,
Как весна взяла резвый старт,
Как ей с крыш и небес пахнуло!

Заструилась повсюду кровь –
Так негаданно и нежданно;
Всё вокруг – чудо и любовь …
Разве сок не течет из крана.

Лишь три дня как ушла зима,
Но – сомнение – а надолго?
Не вернется ли вновь она
И не взвоешь ли снова волком?..

     Стихам своим Кудрявцев придавал не слишком много веса; обыкновенно, пробежав их глазами тотчас после написания, он вырывал их из тетради и складывал в письменный стол. Но сомнения Кудрявцева, высказанные им по случаю ранней весны, теперь оправдались. За окном капал промозглый дождь, переходящий в бесформенные хлипкие хлопья. Постепенно темнело. Ограда детского сада за оком, тополя, отдаленная дорога, близлежащие дома – всё это, накрытое сверху колпаком беспросветного неба, вводило в ноющую скуку. Который раз за последние дни, недели, месяцы …
     Кудрявцев писал статьи, зарисовки, маленькие рассказы. Развозил и рассылал их в незначительные и мало читаемые журналы и газеты. Заработок это приносило небольшой и весьма эпизодический. Где-то Кудрявцеву предлагали более тесное сотрудничество, где-то – даже постоянное, но он не соглашался. Почему – толком объяснить не мог он и сам. Подоплекой этого, однако, – это он знал, но боялся в этом признаться, – была боязнь нарушить внутренний строй собственного миросозерцания. Кудрявцев очень, если не сказать – чрезмерно – бережно относился к собственному внутреннему устройству. Он постоянно думал, анализировал, пребывал в поиске. Читал книги – художественные и научные, занимался выработкой какой-то невиданной философской теории. Что в ней должно было быть, Кудрявцев сознавал слабо; он знал лишь, что, подобно любой философской системе, она имела в виду всеобъемлющее объяснение мироздания и места человека в нем. Всё это у Кудрявцева вечно находилось в стадии разработки, становления и даже перманентного зарождения. Поэтому Кудрявцев, поглощенный внутренними проблемами, опасался часто пребывать на людях – из боязни того, что чужие взгляды, столкновения с другими людьми могут повредить его собственным воззрениям – к тому же неокрепшим. Потому-то он отказывался даже от лестных предложений – и даже перспектива отсутствия средств его мало смущала. Признаться же в этом открыто – даже самому себе – Кудрявцев не решался.
     Дни и ночи напролет, до потери ощущения грани, отделяющей действительность от «теории», Кудрявцев сидел за столом, валялся на диване и размышлял.  «Мелкой посуды» для своих философских исканий он не признавал и мыслил глобально. Его волновали проблемы отношения Добра и Зла, Вечного и Преходящего, вопросы красоты, гармонии, идеала человеческих отношений. Список можно было множить до бесконечности, но факт оставался фактом: Кудрявцев применял к действительности самые высокие критерии оценки, рассматривал происходящее вокруг, как говаривал один из любимых его философов, sub specie aeternitatis. Кудрявцев сознавал, что большинство этих проблем мало доходят до сердец окружавших его людей. Вывод в его сознании вертелся двоякий: с одной стороны, он, Кудрявцев, видит гораздо дальше и глубже большинства двуногих, с другой – фатально отчуждается от них. И самодостаточность, и оторванность. А вне общества Кудрявцев себя не мыслил. И видел дрейф своей персоны всё дальше и дальше от окружающих – не по той только причине, что он, Кудрявцев, – почти небожитель, а все кругом – низменные черви. Нет, он все более понимал, что философия дается не столько теорией, сколько опытом, что теоретический склад мышления ни в коем случае не «атавизм», но большинство людей при этом посредством собственных жизненных коллизий набираются того, что зовется в русском языке «житейской мудростью».
     Помимо этого, как писателю, Кудрявцеву были как воздух необходимы свежие настроения, впечатления, в конце концов – элементарная почва для сюжетов собственных произведений. Он прекрасно ощущал и это, но пока снова не осмеливался себе в этом признаться. Но результат был налицо: деньги кончались, накапливались долги. Из менее осязаемых, но более значимых последствий: у Кудрявцева куда-то стала пропадать творческая искра, его писательский дар будто бы угасал, оседая в стоячее болото повседневного образа жизни. Был бы он сумасбродом-постмодернистом, подобное положение, может быть, только радовало бы его, позволяя коллекционировать зеленых чертиков воспаленной фантазии и дуть из них рассказы-наркотики. Но как писателю-реалисту, да и вообще человеку трезвого склада натуры, ему явно недоставало деятельности, пищи для размышлений, простого контакта с людьми. Он видел и это и начинал понимать, что «построение теорий» иногда выходит боком.
     Самое главное, Кудрявцева начинали одолевать «лень да отеть», скука. Он не был неуравновешен, и «запить» попросту претило его природе – сильной и рациональной изначально. Делать же было нечего. Чтение, расхаживание по квартире, взятие в руки и бросание карандаша, вылазка на улицу – опять карандаш в руки – опять несколько строчек и «не клеится» – опять … злость? Если бы. Она была поначалу, но теперь ее одолел мягкий диван. Раздумья, симуляция творческого процесса в голове – несколько обрывочных мыслей … Сон … Притупление чувства реальности, бесконечная зевота …
     … Дождь за окном усилился, встряхнув Кудрявцева и приведя его в чувство. Он встрепенулся, ужаснувшись тому, с какой отчетливостью перед ним, стоящим перед почерневшим уже мартовским окном, пронеслась цепочка его, Кудрявцева, скатывания и обрастания умственно-духовным жиром, начавшаяся с «построения теории» и приведшая к нынешнему безотрадному положению. Отупению, одним словом. Первым порывом Кудрявцева было шараханье к телефону и набор номера редакции.
     – Алло … – разнеслось истомлённо из трубки.
     Кудрявцева словно обдало кипятком. Он моментально, не издав ни звука, швырнул трубку обратно, отпрянул от телефона и вернулся к окну.
     «… Теоретизирование, писательство … Это мешает мне жить. Я оставлю это. Хотя бы на время. Я хочу прикоснуться к людям, пожить среди них, отлепиться от этого нудного склепа. Если мне суждено продолжить писать, то это вернется само. Только чуть позже. Ведь против натуры не попрешь. В этом случае будем считать, что пока я «уехал на этюды». Если же нет, то и не велика печаль. Я сначала ЧЕЛОВЕК и только после – писатель. Я хочу приклеиться к человеку, срастись с ним. Я не хочу обмельчать, а просто желаю дышать полной грудью. Радоваться, плакать, творить великое и мелкие грешки. Размышления же никуда не денутся. Ручки, поди, тоже не исчезнут из продажи … Ишь, какая девка пошла … Без зонта … Съежилась вся … И не холодно тебе, дура?»

16 марта 2001 г.