Записки рыболова-любителя Гл. 22-26

Побежали дни. Каждый день встречался с Валеркой, играл с ним в шахматы. Видел Тольку, он тоже был рад мне, вместе с ним ходили к Галке. В школе на вечере встречи выпускников встретил Нинушку и всех наших ребят. За это время ребята наши почти нисколько не переменились: всё так же мелко фраерятся Саньки - Чесноков и Алейников, пижонит Миша, хохмит Славик, треплется Валерка и т.д. Из всех здешних ребят только Валерка, Славка и Толька остались моими друзьями, да и то - Валерка теперь не здешний, остальные - уже просто знакомые.
Вечера здесь проводил в основном со Светкой. Она немного переменилась в лучшую сторону, наверное, потому что подросла. Светка по-прежнему для меня проблема... Проблема, которая занимает очень большое место у меня вопреки моему же лозунгу: "Долой всякие проблемы!"...

Это была последняя запись в тетрадке. Я взял её с собой в Ленинград, она затерялась где-то у Морозов, а через двадцать лет Колька вернул её мне.

После зимней сессии мне дали общежитие. В течение первого семестра продолжался отсев неуспевающих и в довольно-таки широких масштабах, отсюда и места появлялись в общежитии. Я, кстати, не так уж чтобы и обрадовался. Жизнь моя у Морозов вошла в устойчивую колею, я ладил со всеми, несмотря на часто истеричный характер отношений тёти Люси с детьми, а временами (но особенно остро) - с дядей Сережей.
Вообще, их семейная жизнь оставляла досадное впечатление. Дядя Серёжа - интеллигент в лучшем смысле этого слова, несмотря на своё всего лишь среднее техническое образование (техникум), мягкий, деликатный человек, живо интересующийся всем в мире, особенно космическим естествознанием, заядлый фотолюбитель, открыто и приветливо расположенный ко всякому, чуть откликающемуся на порывы его души.
Тётя Люся - в сущности добрая, но почему-то сварливая женщина, наверное, от своей невыдержанности. У них много общего с мамой, но мама взрывалась гораздо реже, а тётя Люся - чуть ли не по каждому поводу. Со мной она была неизменно ласковой, ни разу голос не повысила, а вот со своими детьми... И они платили ей той же монетой за беспрерывные окрики, хамили, дерзили, препирались, доводя мать до белого каления. Дядя Серёжа, конечно, смягчал атмосферу, но порой и он не выдерживал, срывался...
В период моего проживания у Морозов дядя Серёжа ездил в Англию, возил гомзовские приборы на выставку в Лондон, от этой поездки мне досталась белая нейлоновая рубашка, которую я таскал потом лет пятнадцать. По дяди Серёжиному примеру я стал регулярно заниматься упражнениями с гантелями, утром обливаться холодной водой. Про тёти Люсины кормёжки я уже говорил. Но слишком уж далеко было ездить из Удельной в университет, больше часа в один конец. И я согласился на общежитие, тем более, что опыт проживания в первой общаге у меня уже имелся.

23

В общежитии я первое время жил в одной комнате со Славой Сазановым, электробритвой которого я впервые возил по своему пушку на подбородке. Слава же до этого жил со старшекурсниками, и среди них был Мизун, близко познакомиться с которым мне довелось много лет спустя. Потом меня переселили в 146-ю комнату, на шестом этаже прямо напротив лестницы, точнее, бездействующего с дореволюционных времён лифта. Моими соседями оказались однокурсники: Толя Павлов, бывший шахтёр из Донбасса, а ранее моряк, измождённый надводными и подземными трудами и живущий теперь на одну стипендию; Валера Кундин, чуть косоглазый, в очках, спокойный парень; Коля Орлов, с носопырами, вывернутыми наружу, тоже в очках, и Курт Пойкер - невысокий, плотненький, очень живоглазый немец из ГДР.
Четыре койки по стенам, пятая - между теми, что у окон, а между теми, что у двери - стол. Где-то ещё и тумбочки помещались, и два платяных шкафа, один стоял прямо перед дверью, создавая как бы прихожую. В тесноте, но не в обиде. Живём весело и до поры до времени дружно. Особо я ни с кем из ребят не сблизился, ни в группе, ни в общежитии. Всё время было заполнено учёбой и перепиской с Капюшончиком - Веточкой, как я называл её теперь в письмах. В Калининград я ездил не только на каникулы, но и на ноябрьские и майские праздники, и почти всё время проводил с ней...
Хорошо помню солнечный день 12 апреля 1961 года, когда запустили Гагарина. Весь физфак бурлил и ликовал, наиболее темпераментные устроили демонстрацию.
Я уже не думал о геофизике. Кафедра физики Земли не пользовалась популярностью среди младшекурсников, все отличники стремились на теорфизику, приоритет которой не оспаривался - там академик Фок и вообще все корифеи; второй по популярности была кафедра оптики (Фриш!), затем твёрдое тело, ядерные реакции и т.д. Геофизика прочно занимала последнее место. О том, что она ближе других к космической физике, никто не догадывался. Да это направление только-только зарождалось на кафедре, как, впрочем, и вообще в науке. Мои пятёрки позволяли мне надеяться попасть на теорфизику, хотя я и чувствовал, что подготовка и способности мои не самого высокого уровня. Но до распределения по кафедрам было ещё далеко - оно проходило в конце третьего курса.
После июньской сессии, как обычно, по домам не распускали. Полагалось отработать месяц на стройке или в колхозе, формировались целинные отряды, Феликс Израилев подбил меня пойти работать в геодезическую экспедицию. Мы с трудом получили на это разрешение в деканате и в комитете комсомола, сославшись на стремление получить практику для будущей, якобы геофизической, специальности. Каким-то образом наша демагогия сработала и нас отпустили. А нас же просто привлекала возможность немного заработать в более романтических условиях, чем в колхозе или на стройке. Для меня так даже само слово "экспедиция" оставалось необычайно привлекательным несмотря на готовившуюся измену геофизике.
Однако то, куда мы сумели устроиться, мало походило на настоящую экспедицию. Во ВНИИГРИИ (Всесоюзном научно-исследовательском институте геодезических работ и инженерных изысканий, что на улице зодчего Росси) нас направили к Борису Борисовичу Рабиновичу - сухощавому невысокому мужчине лет 55-ти с вьющимися седеющими волосами, открытым лбом, мало похожему на еврея. Он объяснил нам нашу задачу: каждый день являться в Старый Петергоф, откуда мы с ним будем "прокладывать нитку" для будущего газопровода куда-то на Гостилицы.
Из общежития на лето всех выселяли, освобождали места для абитуриентов, и я перебрался в Сестрорецк к Бургвицам, откуда каждый день, кроме воскресений, ездил в Петергоф, тратя на дорогу около двух часов в одну только сторону. В Петергофе мы загружались теодолитом, топорами, рейками, кольями, лопатами и уходили на нашу нитку. Кроме Рабиновича и нас с Феликсом в отряд входили две или три дюжие бабы из местных (петергофские), а потом присоединился ещё один студент из Кораблестроительного.
Местность была лесистая, красивая, погода прекрасная, работа - тоже. Суть её состояла в том, чтобы по заданным на карте углам и расстояниям разметить на местности всю трассу колышками через каждые 100 метров и столбами через каждый километр. Для этого вначале "выставлялся" теодолит по уровням, затем по рулетке отмерялось расстояние в сто метров, там кто-нибудь становился с полосатой рейкой и перемещал её по командам Борис Борисыча, устанавливая точно по азимуту. Затем на место рейки вбивался колышек, и рейка относилась дальше. На место колышка переносился теодолит, опять его выставляли, процедура повторялась и так далее. По ходу составлялся абрис - подробное карандашное описание в специальном блокноте местности от колышка до колышка. Вся растительность между теодолитом и рейкой, включая здоровенные деревья, вырубалась нами в полосе шириной примерно метра в два, чтобы стволы и ветки не мешали четко видеть рейку через оптику теодолита. В качестве километровых столбов  забивались железные трубы диаметром сантиметров 10 - 12. Они были привезены заранее и сложены в определённых местах, откуда мы их и таскали к точному месту установки. Привязка к местности велась по триангуляционным вышкам.
Всю работу с теодолитом и абрисом выполнял Борис Борисыч. Абрис, правда, он иногда доверял составлять и нам. Основная же наша задача состояла в том, чтобы носить, рубить, держать, забивать, копать, опять носить и т.д. Уставали по первому времени неимоверно. В обеденный перерыв валились на траву, и даже есть не хотелось, только - лежать. Но уже дня через три - четыре освоились, натренировались и чувствовали себя великолепно, хотя не всегда и не всё делали достаточно ловко и быстро, за что терпели издевательскую ругань Борис Борисыча. Мужик он был явно хороший. Дочь у него вышла замуж за албанца, учившегося у нас, и уехала с ним в Тирану. Тогда отношения с Албанией внешне ещё выглядели нормальными, но ухудшались, и в разговорах Борис Борисыча о дочери звучало беспокойство.
В  перерывах, которые Борис Борисыч устраивал через два - три часа, мы с Феликсом покуривали махорку. Борис Борисыч осуждал нас за баловство, сам, правда, курил. Я ссылался на зуб, который в самом деле иногда побаливал, а курение вроде бы несколько притупляло его нытьё.
Как-то раз я обнаружил на одном дереве буквально на уровне своей головы двух нелетающих ещё птенцов какой-то хищной птицы. Птенцы сидели то ли в гнезде, то ли просто в развилке ветвей и были размерами побольше голубя. Из-за крючковатого клюва и острых когтей держать в руках их можно было только в рукавицах. С одним из них в руке я сфотографировался, и мы оставили их на том же месте.
Работали мы часов с девяти до четырёх дня, так что вечером в Сестрорецке я ещё успевал встретиться с друзьями, чаще всего с Шуркой Санкиным. Отработали мы таким образом весь июль, получили свои первые зарплаты, и разъехались на каникулы с самыми лучшими воспоминаниями о недаром проведённом времени. С Феликсом я в дальнейшем всё же не сблизился, что-то в его характере мне не нравилось, какая-то заносчивость была. Впрочем, когда мы с ним случайно встретились лет через десять в Калининграде, и я его возил в Ладушкин, в обсерваторию, на залив, мы были рады друг другу, мне он показался мягче, чем в университетские годы.

24

Летние каникулы (август) я проводил в Калининграде; конечно, со Светой. Лето было тёплое и мы, в основном, ездили загорать и купаться то на озёра к "Автозапчасти", то на море в Зеленоградск. Ничем другим я не занимался, а дни летели стрелой, и уже снова надо в Ленинград - второй курс!
В общежитии составы комнат компоновались заново. Теперь уже все были достаточно знакомы друг с другом, и компании составлялись по взаимной договорённости. Наш первый состав 146-й комнаты полностью распался. Ещё весной мы с Павловым и Кундиным за что-то взъелись на Колю Орлова. Чаще всего причиной таких ссор были всякие мелочи быта, порядок в комнате, уборка, режим и т.п. Как-то раз взвинченная обстановка в комнате разрядилась в безобразно истеричной форме. Содом был неописуемый. Летали батоны, чайники, стаканы, лилась вода, ломалась мебель, еле успели постели скатать (Павлов, правда, не успел). Причём безобразничали без озлобления, с диким хохотом и восторгом. Когда, наконец, всё поутихло, мы с восхищением оглядывали картину учинённого погрома. В это время пришёл Курт из библиотеки и только и смог пробормотать: - О, руссише швайне!..
Так вот из старого состава в 146-й комнате остался я один. Толик Павлов женился и переселился к жене, в одну комнату вместе с её родителями в надежде на кормёжку. Кундин и Орлов расселились по другим комнатам. Курт, по-моему, уже в это время тоже женился - на Кристель и им дали отдельную комнатушку. К себе я перетащил Славку Сазанова и Мишку Давыдова, а тот, в свою очередь, - Славку Борисова. Пятую койку мы выкинули тайком, но в конце концов к нам всё же подселили Кошелевского. В этом составе мы прожили вместе до четвёртого курса и крепко сдружились, несмотря на отдельные эксцессы с Мишкой на третьем курсе.
Со Славкой Сазановым я уже жил раньше некоторое время вместе. Он приехал из Новгородской области, из Окуловки. Парень крупно- и слегка квадратно-головый, курносый, легкоатлет, спокойный, даже чуть флегматичный, с очаровательной белозубой улыбкой.
Близок к нему по характеру был и второй Славка - Борисов, из Симеиза, ростом повыше нас с Сазановым, потемпераментнее последнего, но с темпераментом внутренним, сдержанным, немного даже стеснительный, отчего внешне грубоват, со своеобразным чувством юмора и характерными поговорочками: "Люблю повеселиться, особенно пожрать", "А жрать так хочется в карманах узеньких брюк" и т.п. Это были, конечно, не его произведения, но оригинально им исполнялись в части неожиданности и тональности. Пожрать мы, кстати, все любили, поскольку вынуждены были питаться экономно и не слишком калорийно для наших молодых организмов.
Настоящим холериком был Мишка Давыдов из Якутска, Михаил Михайлович, Михмих, как мы его иногда звали. Щуплый, но крепкий (они с Борисовым занимались самбо), вечно взъерошенный, растрёпанный, запаршивевший, нестираный, в страшных очках, весь в науке. Рвался в теоретики, покупал, экономя на всём, книги по теоретической физике, вечно что-то капитально изучал, но не успевал сдать положенное. Долго и упорно пересдавал тройку по теормеху и таки пересдал. Пятёрки у него перемежались с тройками, но он переживал лишь за результаты по фундаментальным физическим и математическим дисциплинам. Мишка играл в шахматы по первому разряду и втянул в шахматную горячку нас с Борисовым. Мишка вёл совершенно безалаберный образ жизни, занимался по ночам, утром дрых, пропускал лекции. На втором курсе эта зараза меня ещё не захватила, я по-прежнему всё тщательно конспектировал, переписывал, красиво оформлял. Мои конспекты лекций (особенно по атомной физике) стали знамениты, их фотографировали и размножали...
Володя Кошелевский пришёл к нам то ли на втором, то ли на третьем курсе. Он перевёлся из Нальчика. Длинный, худой, горбоносый, в очках, по хохлацки жадноватый, изображал из себя простачка и клоуна, распевал арии Мистера Икса. Никаких нарушений режима и азартных игр. В компанию нашу он не очень вписался.
В 146-й комнате мы в новом составе прожили два года: второй и третий курсы. Осенью 1961-го года (третий семестр) мы очень много играли в футбол на пляже и пустырях в окрестностях Петропавловской крепости, даже по утрам до занятий, в качестве зарядки, сражались с комнатой, где жили Гена Герасимов, Квитко, Тихомиров, и вообще вели спортивно-праведный образ жизни: пробежки по набережным Невы, купание в Неве у Петропавловки до самых заморозков - в ледяной воде. Я помимо обязательных занятий физкультурой в лыжной секции записался ещё и в теннисную и ездил на корты куда-то на острова, где в основном, стучал мячом об стенку.
Правда, кроме футбола и шахмат у нас появилось развлечение несколько иного характера: мы стали поигрывать в карты. Сначала в "кинга", в "тысячу одно", потом освоили преферанс. Преферанс на факультете и в общежитии процветал. Курса до четвёртого мы на деньги не играли, удовлетворяясь чисто спортивными показателями. И, конечно, все в комнате были ярыми болельщиками "Зенита", не пропускали ни одного матча в Ленинграде, на футбол ходили как на праздник.

В конце второго курса у нас возник конфликт с Мишкой Давыдовым. Кроме него все остальные в нашей комнате ложились спать вовремя (во всяком случае до нашего "угара" на третьем курсе), чтобы с утра идти на лекции или ехать в Публичку. А Мишка со своим ночным образом жизни не давал нам спать, "шарахался туда-сюда-обратно" по выражению Славки Борисова. Особенно от этого страдал я, так как над моей кроватью висела книжная полка, на которой привык в потёмках рыться Мишка, разыскивая нужную книгу. Как-то мы ему пригрозили, что закроем утром на ключ в комнате, когда он по обыкновению спит, и однажды эту угрозу осуществили. Причём сказали ему утром:
- Мишка, закрываем и ключ забираем, давай, вставай лучше! - на что он пробурчал, не отрывая головы от подушки:
 - Попробуйте только...
Мы изобразили процесс изъятия ключа из кармана Мишкиных брюк, но ключ всё же оставили ему на книжной полке. Закрыли комнату и ушли. Мишка, проснувшись, обнаружил комнату запертой, а ключа не нашёл. С утра же ему, естественно, хотелось в туалет, и он не придумал ничего лучшего в отместку как намочить нам всем в постели. Мы, конечно, рассвирепели, придя домой, и с Мишкой долго не разговаривали. Потом, правда, помирились.

25

И зимнюю, и июньскую сессии второго курса я прошёл благополучно. Четвёрки, правда, были, но пятёрки преобладали.
Родители мои в 1962 году получили новую трёхкомнатную квартиру в блочной четырехэтажке на Советском проспекте. По площади она была не больше старой, комнаты смежные - распашонкой, но главное - центральное отопление, не надо печки топить. В этой квартире на каникулах я уже не чувствовал себя вполне дома как в моей маленькой комнатушке на Красной.
В последний раз я приезжал на каникулы в квартиру на Красной скорее всего как раз летом 1962 года, потому что отчётливо помню, как в комнате моих сестрёнок, выходившей окнами в сад, Любка сообщила мне ужасную новость: отравился Толька Аксенов, их одноклассник, известный в школе спортсмен-пятиборец, его мать работала завхозом в нашей школе. Причины были: ссора с девочкой, которая нравилась; конфликт с классом, который его не понял;  а главная - крушение мечты поступить в институт физкультуры, неожиданно обнаружился порок сердца, и врачи запретили ему заниматься спортом. Аксёнов дружил с Витькой Волосовичем, тоже одноклассником Любы, младшим братом моего приятеля Тольки, и придя как-то к нему домой, хватанул дихлорэтану из стоявшего на подоконнике пузырька, потом бросился в ванную, стал глотать воду, но было уже поздно. Умер он в больнице, промучившись несколько дней. Говорят, бормотал перед смертью: - Скорей бы подохнуть!

На лето 1962 года я договорился в комитете комсомола через сокурсника грузина Васо (рыжеватого, с веснушками и голубоглазого самбиста-дружинника), что отработаю в августе в оперотряде, а на июль уехал в Калининград. Там я подбил Свету поехать в августе со мной в Ленинград, где у неё жил какой-то дядя, а в Копорье (за Ораниенбаумом) - бабушка. Света, конечно, с радостью подхватила эту идею и выпросила разрешение своей матери на поездку. Мы поехали вместе поездом, нас провожала моя мама. У дяди Свете остановиться не удалось и пришлось ей уехать в Копорье, так что встречались мы с ней лишь по воскресеньям, и только на конец каникул мне удалось устроить её в общаге (Васо жил один, а потом куда-то уехал и оставил мне комнату).
Моя работа в оперотрядде была вполне детективной. Меня направили в ОБХСС в распоряжение двух сыщиков, которые вели слежку за директором маленького магазина "Трикотаж", занимавшего полуподвальное помещение на Лиговском проспекте в двух примерно трамвайных остановках от Московского вокзала. Директор был крупный вор и махинатор, уже сидевший и снова назначенный на тёплое место. Он был членом мафии, державшей в своих руках ряд трикотажных фабрик и магазинов. Фабрики производили неучтённый товар и реализовывали его в этих магазинах. Директора надо было взять с поличным - в момент получения левого товара. Под контроль был взят каждый шаг директора, начиная с его утреннего выезда на собственном "Москвиче" на работу. Мы разъезжали за ним по городу, каждый день на новой машине, в основном же тёрлись у магазина. Один сидит в машине, двое прогуливаются с разных сторон от дверей магазина. Как-то целый день пришлось просидеть в квартире на улице Достоевского прямо в доме, где жил великий писатель, наблюдали за магазинчиком "Промтовары" напротив, работники которого тоже были в этой шайке. Увы, за время моего участия в борьбе с хищениями социалистической собственности преступники не сделали неосторожных шагов, и при мне их схватить не удалось. Что было потом - не знаю.
В Ленинграде наше времяпровождение со Светой было, конечно, гораздо разнообразнее, чем в Калининграде. Мы ездили в Зеленогорск, Сестрорецк, заходили к Бургвицам, ходили в музеи, на футбол, в театры, в Пушкинском смотрели "На дне", в Ленсовета - "Униженные и оскорбленные", очень понравилась "Сильва" Одесской музкомедии с Михаилом Водяным в роли Бони Канислау. Я познакомил со Светой Славку Борисова (он раньше всех приехал с каникул), и Света произвела на Славку неотразимое впечатление приготовлением котлет. В тот вечер мы вернулись откуда-то насквозь мокрые...
Моя мама хорошо относилась к Свете, никаких нареканий по поводу "гулянок" и "болтаний", как во времена моей дружбы с Галкой не возникало, но и особых восторгов Света у неё не вызывала. Люба была к ней благосклонна. Бургвицам Света, по-моему, не понравилась. Похоже, их смущала её столь ранняя дружба со студентом. В наших отношениях с ней бывали ссоры из-за совершенно глупых порой её капризов. Но для её возраста и внешности они были, пожалуй, естественны, и я никогда не считал её вздорной, хоть и часто мучался из-за размолвок по пустякам. В 62-м году ей было уже шестнадцать, она перешла в десятый класс, но предстояло учиться ещё и в одиннадцатом - очередная реформа образования!
Летом этого года она впервые предприняла дурацкие попытки разбудить во мне ревность: кокетливо рассказывала об "очень интересном молодом человеке", который приставал к ней в трамвае. Я злился. Но роковым оказалось письмо, которое я получил однажды уже осенью. Письмо сумбурное, с непонятными признаниями в том, что она с Борей Лукьянцом "втоптала в грязь нашу любовь". Зная Борю как порядочного и доброго малого, я совершенно не мог себе представить, что это всё значит. Но общее впечатление от письма было просто ужасным. Я перед этим зарёкся курить и держался сколько-то дней, а тут закурил по-чёрному. Руки, ноги дрожали. Написал ответ: ничему, мол, этому не верю.
Через какое-то время неожиданно пришло письмо от Светиной мамы, с которой я толком и знаком-то не был. Она просила меня не обращать внимания на то Светино письмо. Похоже было, что она многое знала о наших отношениях, симпатизировала им и пыталась их спасти. Затем пришло покаянное письмо от Светы, в котором она писала, что в предыдущем письме всё выдумала "для проверки моих чувств". Эта-то"проверка" и надорвала наши отношения. Писать друг другу мы стали реже и реже. Не помню, ездил ли я домой в этот раз на зимние каникулы или нет. Возможно, что нет, ибо на третьем курсе учёба у меня пошла плохо, и, наверное, что-то я хотел пересдать - кажется, тройку по квантовой механике. Во всяком случае я не помню какого-либо разговора со Светой об этом злополучном письме. А почти через год, осенью 1963 года мы разговаривали с ней в последний раз...
На третьем курсе дела мои с учёбой пошли далеко не так блестяще, мягко говоря, как на первых двух. Система переписывания конспектов "начисто" после лекций стала сдавать сбои. Сложность предметов с переходом от общей физики к теоретической резко возросла, я далеко не всё понимал с ходу - на лекциях, записывал их механически, а сил на то, чтобы потом одновременно разбираться в лекциях и красиво оформлять конспекты, стало не хватать. Мой подход себя явно не оправдывал, но принести в жертву свою каллиграфию я уже не мог, хотя и пытался изменить почерк в сторону скорописи: стал писать прямо, без наклона и разрывов между буквами с тем, чтобы записывать сразу на лекции достаточно разборчиво без последующего переписывания. Но это уже мало помогало, я начинал отставать, если не от основной массы, то от передовиков учёбы во всяком случае.
Не справляясь с конспектированием, я "изобрёл" такую хитрость: перестал ходить на лекции и решил конспектировать учебники. Сначала я так поступил с математикой, ибо лекции Марь Иванны Петрашень с её дикцией, действительно, трудно было записывать, например, словосочетания "линейно независимый" и "линейно зависимый" она произносила совершенно одинаково. Потом перестал ходить на ядерную физику, не говоря уж об общественных дисциплинах. В общем, перешёл на режим Мишки Давыдова.
Что-то случилось и со Славками - Борисовым и Сазановым. Возможно, просто накопилась усталость, и праведный наш образ жизни начал рушиться. В комнате мы стали выпивать, приучали себя к водке, осваивали глупые фокусы: я полоскал зубы водкой перед тем как проглотить её, Славка Борисов хлебал водку ложкой из тарелки, накрошив туда же хлеба. Началось моральное разложение, мы впали в угар. Ночами играли в карты, спали потом до обеда, проснувшись, шли в рабочую столовую на Добролюбова и возвращались к водке и картам. Посещали мы только практические занятия, по которым нужно было сдавать зачёты и которые слабо были связаны с теоретическими курсами, а проводились как некое независимое дополнение. Работа над лекционными материалами откладывалась до сессии - мы встали на стезю "сессионных авралов", чреватую тяжёлыми последствиями. С этой-то стези чаще всего и отчисляли за неуспеваемость.

26

Осенью 1962 года наш угар ещё только назревал, и мы были даже способны на "культурные" мероприятия, не считая посещений игр "Зенита", - как-то мы (Борисов, Сазанов, Толя Буйко и я) выбрались в Песочную за грибами. Уже начинались заморозки, и мы общими усилиями нашли лишь один здоровенный белый гриб больше килограмма весом. Дома мы его отварили, затем пожарили с картошкой, а вечно голодный Ставка Борисов выхлебал чёрный отвар с этого гриба. Тогда мы ещё ходили на некоторые лекции, и вот, помню, как с лекции Невзглядова (графа, как мы его называли) по теормеху Славка с грохотом сорвался с самой верхотуры и куда-то побежал. Оказалось - травить. Не сразу потом он очухался от грибной похлёбки.
В конце осени мы странным образом сблизились с девчонками из 159-й комнаты (той самой, где когда-то жили мои знакомые абитуриентки). Началось всё с шуточек на кухне, куда они приходили готовить, а кухня была рядом с нашей комнатой. Фамилий их мы сначала даже не знали, хоть и были с одного курса. Курс был большой, человек 150, занятия, не считая лекций, проходили по группам, и сферы личных знакомств редко выходили за рамки групп или соседств по общежитию.
Так вот однажды девчонки пекли блины на кухне, а мы к ним приставали, требуя угощения, чтобы дали попробовать. Я попытался один блин стащить и получил за это горячим, полужидким ещё блином в глаз, точнее, в очки. Угостила меня таким образом моя будущая жена, а тогда незнакомая мне маленькая, круглолицая весёлая девушка, которую, как потом выяснилось, звали Шура Ярцева, а в нашей комнате стали называть Сашенькой. Так состоялось наше знакомство.

Подошёл 1963 год. Год моего двадцатилетия, переломный для моей судьбы во многих отношениях.
Новый год мы встречали с нашими новыми знакомыми, соседками по этажу - Сашенькой Ярцевой, Леной Кротовой, Зойкой Шереметьевой. Ночью катались с горки у Петропавловки, толкались, барахтались в снегу, и я почему-то чаще всего сталкивался с Сашенькой. Один раз, скатившись с горки, я так на неё грохнулся, что у бедняжки косточки затрещали, я даже испугался, но она и виду не подала, что больно. Было весело и радостно. Потом мы с Сашенькой сидели вдвоём у нас в комнате и болтали о том, о сём.
Но уже шла сессия, компании в это время, естественно, не собирались, затем девчонки уехали на каникулы, и мы про них почти забыли. Сашенька сама напомнила о себе в разгар нашего угара, который достиг своего апогея где-то к марту месяцу, когда мы разделались, наконец, с хвостами за зимнюю сессию, а до весенней было ещё далеко.
Так вот Сашенька явилась нам ангелом-спасителем в нашу прокуренную и заставленную пустыми бутылками комнату. Она не стала читать нам мораль, а предложила поехать в Кавголово кататься на лыжах. Нас к лыжам вовсе не тянуло, хотя стоял солнечный и ещё морозный март. Но мы соскучились по футболу, в который совсем недавно так много играли, и решили поехать погонять мяч по снегу. Взяли мяч, Сашеньку и поехали в Кавголово. Возле университетской лыжной базы играли вместе с Сашенькой в футбол на снегу, а потом ещё и на лыжах покатались.
Кавголово зимой великолепно, несмотря даже на нашествие лыжников. А тут и погода была идеальная - солнце уже припекает, а снег ещё не тает, пушистый, лыжи скользят отлично. Здесь мы почувствовали как застоялись, точнее, засиделись наши молодые тела, как не хватает им движений, и какое удовольствие они - эти движения нам доставляют. В общем, вылазка нам всем понравилась, и мы без колебаний согласились с предложением Сашеньки поехать ещё раз, уже без мяча, чтобы побольше покататься на лыжах.
Ездили мы в будние дни, когда народу было сравнительно немного, и лыж хватало на всех. Сашенька прогуливала занятия вместе с нами. Она всем нам нравилась, и я советовал Славкам серьёзно обратить на неё внимание - хорошая девушка, я бы и сам за ней поухаживал, да у меня уже есть подруга.
В одну из поездок в Кавголово случилось вот что. Мы спускались на лыжах по длинному спуску, огибающему склон горы и затем переходящему снова в подъём. В одном месте правая колея лыжни просела, и надо было проскакивать это место на одной левой лыже, подняв правую, чтобы не врезаться её носком в снег. Кавалькада наша растянулась, впереди катили Славка Сазанов и я. Спустившись, а потом поднявшись на вершину очередного холма, мы со Славкой ждали остальных, которые где-то застряли. Наконец, видим - Сашенька наверх карабкается. Когда она поднялась наверх и улыбнулась, мы ахнули: у неё была разорвана верхняя губа. Оказалось, в том самом месте, где нам следовало остановиться, чтобы предупредить остальных, но не хотелось терять скорость, да и подумать о возможной опасности не успели, Сашенька-таки врезалась носком лыжи в снег и, падая, наткнулась ртом на ручку лыжной палки. Держалась она мужественно, пыталась улыбаться, в медпункт идти отказалась: - Так заживёт!
Действительно, всё само собой зажило, только маленький шрамик остался. А к Сашеньке я почувствовал в тот момент какую-то необычную ласковую жалость, что-то вроде нежности... Теперь я искал глазами её на лекциях, куда мы снова стали изредка ходить. Лыжные прогулки основательно нас протрезвили, да и деньги на водку кончились.
(продолжение следует)