Женская доля из серииодиночество

- Ой, и не говори. Я ведь тоже колочусь с рассвета и дотемна. Никакого здоровья не хватит. И, понимаешь, делаю, делаю, а делов-то на год вперед еще. Аж руки опускаются – сколько всего: делать – не переделать. Хочется, бывает, плюнуть на все и умотать куда-нибудь, к черту.
- Да, Люб, уж я-то  тебя понимаю.
- Вон Ируся разошлась со своим кабаном. Сейчас, говорят, в Москве в фирму какую-то пристроилась, по туризму что-то. И даже вроде, если Нинка не соврала, с испанцем каким-то сошлась. Карлос, Марлос… Маркюс… или… Ой, не припомню, вылетело что-то. Так он-то, Нинка сказала, одевает ее по бутикам всяким модным, по арбатам этим, знаешь, ну прям с иголочки. А машина, еще говорит, у него такая, - Люба развела руками, - белая, здоровенная,  ну как в этих фильмах про агентов показывают, ну американских, - и внушительно округлила глаза, но после непродолжительной паузы передернула ртом.- А может и врет Нинка, ей же это как два пальца.
- Да, Нинка – та умеет. Она мне, слышишь, как-то рассказывала, что Светишины щенка в клубе каком-то собачьем купили почти что за двести баксов, сучку, породистую, с родословной. А я потом в гостях у них после Пасхи была. Так смотрю: шавка шавкой. Как может стоить двести баксов то, что под столом там шмыгает. Нет, Люб, понимаю еще дог. Я догов люблю, уважаю, черных таких, а если еще и грудка белая, -  Марина повела плечами назад, выпячиваясь нескладной грудью, - А эта … - громко выдохнула носом. -  Да и откуда у Светишиных двести баксов-то, Алка ж дома сидит, а Геша с год как на заводе не получает. Кстати, ты давно их видела?
- Да… Да сейчас сразу-то и не припомню когда.
- Ой, Геша полысел, как колено. Аж смех разбирает. У Алки шевелюра во-о-о, - Марина с напряжением растопырила пальцы, - а он рядышком – такой сухонький, лысенький, - и клокотнула хохотом, но потом вдруг доверчиво заглянула Любе в глаза. -  Только  это между нами, а то Алка обещала мне к одной  знакомой сводить по поводу садика.
- Садика?
- Ну да.
- Какого садика? - переспросила Люба.
- Да я ведь тебе уж рассказывала. Хочу Алешку из этого в другой переоформить. Тут кормят плохо, и воспитательница гадкая попалась. Алка обещала в козырный пристроить. Там, говорят, детки крутых да чинуш всяких, по блату только и можно. И троллейбусом мне туда по прямой. А там пешочком минут десять. Зато кормят там как на убой. Чисто так, дорого. Мы с Андреем уже решили, только Алка что-то жмется.
- Чего жмется?
- Та, то на работе завал, то аврал, то знакомую ее в больницу положили, в больницу же не попрешься, не удобно как-то.
- А чего не удобно, тебе ж надо, а раз надо, так валяй. Гостинчик возьми, яблочки, вареньичко. Чем заболела?
- Сотрясение вроде. Босяки какие-то вечером под подъездом напали, сумочку хотели отобрать, она руку чуть не поломала и с шеей что-то.
- Отобрали?
- Кого?
- Сумку, кого?
- Конечно, люди сейчас пошли – отморозки полные. За копейку убьют – глазом не моргнут. Жрать-то нечего – денег не платят. Вот и бойся теперь.
- А чего тебе бояться? Что с тебя взять – за душой ни гроша.
- А кто их дураков знает, вдруг чего покажется. По башке дадут – поминай, как звали.
- Да, люди сейчас пошли, - согласительно кивнула головой Люба, - никакого понимания, уважения, ничего святого, хоть стар, хоть млад. Дурное время, уверенности никакой. Тяжело мне жить, Мариш, так. В фирму не устроишься, а на государственном – платят мизер. Дома – одна-одинешенька. Вовчик целыми днями пропадает. Торгует, торгаш хренов, я ему вторую неделю долдоню, что у меня плойка сгорела, а он мне: «а зачем тебе, я тебя и так люблю». Нет, Мариш, не понимает он меня, ну как так в люди ходить, чтоб на голове непорядок был. Нет, не понимает. И вроде уже далеко не первый год вместе, а не чувствую, чтобы мы одним целым были. Одиноко мне, одиноко…
- Ох, - поддержала Марина вздохом.
- Ни детей у нас с ним, ни общей цели, ни машины, квартира одна разве что.
- А чья квартира?
- Моя, чия. Формально – на нем, а так – моя. Ишачу тут, света не вижу. Порядок навожу. А он придет – набардачит. Разгребай за ним. И, понимаешь, что обидно: ни тебе спасибо, ни тебе ласки, ни нежности. Последнее время вообще повадился допоздна пропадать, а то и по выходным. Шляется где-то, а потом приходит, устает он, видишь ли. А как я устаю – он  не замечает. Куда уж до меня, дела ему до меня нет. Хоть бы раз по магазинам да по базарам побегал – понял  бы что к чему. Про театры я вообще уже и думать забыла.
- И мой тоже: придет, насупится, “жрать давай” – и вся любовь.
- Да они, эти, одно себе знают. А как хочется чего-то прекрасного, хорошего. Уюта хочется. Говорю: “Вовчик, давай новую дорожку в коридор купим”. А он: “Да и эта еще сгодится”. Нет, не понимает он меня. Мне может во Францию хочется, пробежаться девочкой по улицам Парижа, приодеться, выйти вечером нарядной, ухоженной, хочется, чтобы все вокруг сияло. В ресторан сходить, в казино какое. Вот люди за границей живут, как посмотришь – показывают, аж сердце ноет.
- Да - а - а, - загадочно подтянула Марина.
- А эти только водку глушить горазды. Федоровы приходили в тот вторник. Я ему сразу говорю, чтоб ни-ни, чтоб не смел. То-о-олько сели за стол, ой, я там наготовила всякого, ну не то, чтобы прям ах, но за себя как за хозяйку стыдно не было. А он как давай с Николаичем, и одну за одной, одну за одной. Ну, меня, Мариш, зло взяло. Не вытерпела я хамства такого и прям в лоб говорю ему: “Дрянь ты,- говорю, - слова человеческого не понимаешь». Так ты представляешь – ноль внимания, как горохом об стенку. “Ну, - говорю, - скотина, я тебе устрою веселую жизнь”. А этот, дубина, сидит так, пьяная рожа, лыбится. “Ух ты у меня какая боевая, сердитая”, - и обниматься полез. Ну, я ему и дала по морде. Ксения разнимать нас полезла, а я ей кричу: “ Не лезь, дура, а то и тебе достанется, у этой скотины ума не занимать, он может и тебе врезать”.
- А она?
- Та собрались, ушли, видишь ли, обиделись, а все из-за него. Не умеет вести себя по-человечески, хоть ты тресни. Нет, Мариш, тяжело мне с ним, не то слово. Где ж сейчас у нас хорошего мужика найдешь, хороших давно порасхватали. Приходится теперь с такими вот уживаться. Ужасно, да?
- Ужасно, - подтвердила Марина.
- А хочется простого счастья. Хочется цветов, хочется много цветов. Хочется, чтоб носили на руках. Любили! Э-э-эх, - горько загудела Люба, глаза остыли, потускнели, - Одиноко мне, Мариш, как на необитаемом острове, как перышко на ветру. Об этом ли я мечтала, об этом ли, - синие глаза налились болью и влагой.
             Писк звонка перебил страдание.
             Люба меланхолично встала с кресла.
            -    Приперся, - нервно передернула губами из-за сжатых зубов на Маринин вопросительный знак, потом передернула плечами, разминая спину. И нехотя подошла к двери.               
              -     Ты, - зычно выпалила она в упор в дверь.
              -     Я, Любушка! Открывай, солнышко.
             Люба брезгливо отперла.
             На пороге стоял Владимир, от него пахло теплом.
              -     Ну, как ты тут, Люба-Любушка? Заскучалась?
              -     Глупость какая, - нервно парировала она вопрос и уже из зала прикрикнула,  -  Не бросай башмаки на пороге, я убирала!