За что?

Всем, кто закончил школу.
Били не очень часто и только сгоряча, видимо, только тогда, когда не успевали как-то иначе выпустить наружу захлестывающий гнев.
В матери не было этого тягомотного, душу вынимающего по частям мучительства, которое все чаще стал выказывать отец после того, как мне исполнилось семь лет и я пошел в школу. "Тебе уже семь лет, и ты должен понимать..." - у меня не было защиты от этих слов, я чувствовал себя полным ничтожеством, которое точно так же видит насквозь и презирает, которое так же может унижать любой встречный и поперечный. Это долгое жевание было словно колебанием между желанием отступить, промолчать и наскочить, захлестнуть, измолотить... Ни на то, ни на другое он, как правило, не решался. Итог - вот это вечное буксование на одном месте.
Мать, сама чем-то вечно испуганная и вдобавок полупотерянная после ранней - в 55 лет смерти своего отца, иногда открывала кладовые своего материнского тепла и любви. Но скудно там было, как будто она делала все это не от души, а только по долгу, начитавшись доктора Спока.
И все же это была какая-никакая защита от внешнего мира, населенного многочисленными угрозами, о которых я так часто слышал от родителей.
Они оставляли нас с сестрой под замком, а сами уходили работать. "В детском саду дети вечно болеют".
Я до сих пор ненавижу закрытые двери. Если мне нужно пройти куда-то, а дверь оказывается закрытой, я чувствую себя пойманным в ловушку.
И вот я иду в школу. Нет будет больше этой защитной тюрьмы - запертых дверей, не будет рядом и унрожающей вспышками гнева защитницы - матери. Первая линейка. Нас выстроили в актовом зале - он же столовая. Родители где-то в стороне, я не вижу матери, кругом столько незнакомого народа, я никого не знаю, я забываю о ее вспышках, я помню только это самозабвенное чувство растворения, когда она рядом, не надо думать, можно не бояться, пока не... Но ее нет, во мне что-то напрягается все сильнее, я плачу...
Потом линейка: белые банты, цветы - кончается, родители ушли, нужно расходиться по классам. Но я ничего не понял - что сейчас нужно делать, куда идти. Я иду за толпой, потом она расходится направо и налево, а я остаюсь под большими часами, у входа в школу. Никого нет. Я иду туда, сюда... Не знаю, как я попал в свой класс. Не могу вспомнить. Наверное, меня заметила учительница. Учительница была хорошая. Такая высокая, полная, со спокойным лицом.
С классом повезло чуть меньше. Конечно, скорее всего дело было во мне самом, но я оказался постоянной и любимой мишенью для всяческих шуточек и издевательств. Как-то позже я принялся вспрминать - был ли среди моих одноклассников хоть кто-нибудь, кто ни разу не побил меня, не сунул в снег, кулаками не давая подняться, оторвать лицо от шершавой холодной поверхности. Я был самым маленьким, рос очень медленно, а главное - я никогда и никому не мог и даже не пытался дать сдачи. Я просто не мог ударить другого человека, слишком живо мне представлялось, что он при этом почувствует, я вообще зарекся бить кого-нибудь, не помню когда, наверное, прсле того как мать гонялась за мной с ремнем. В итоге даже девчонки - те, что побойчее - могли бить меня, сколько захотят. Одна, Таня, она жила в нашем подъезде на 1 этаже, нередко пользовалась этой возможностью. Рыжая, конопатая, с маленькими голубыми глазками, она делала какое-то крысиное выражение на своей мордочке и тыкала меня своими жесткими кулачками, когда мы возвращались из школы. Убежать от нее не получалось. Я был в полной растерянности. Я слышал - девочек бить нельзя. Но никто и ничего не говорил - можно ли девочкам бить кого-нибудь. А было больно. Я плакался матери, она говорила что-то утешительное, как-то ходила даже в школу, разговаривала с Таниными родителями... Сначала ничего не действовало. По-моему, она успокоилась только тогда, когда выбила мз меня для чего-то нужную ей порцию обиды, боли, полуспрятанных слез. Не помню, откуда это взялось, но я всегда старался не подавать вида, насколько мне плохо, "держать лицо". На фотографиях того времени я вижу коротко подстриженного мальчишку, глядящего изподлобья, с каким-то надутым лицом.
Таня успокоилась, наконец. Но оставались остальные. Одно только было исключение - Толя, высокий красивый мальчик, он никогда не цеплялся ко мне, не пытался ударить или толкнуть, впрчем, он не пробовал и защитить меня, просто держался в стороне. Позже - через свою мать, которая как-то разговорилась с его матерью, я узнал о нем больше. Толя всегда был сторонником справедливости, он мечтал стать юристом и защищать справедливость силой закона. Эта любовь к справедливости принимала у него забавные формы. Когда мать посылала его купить огурцы, он принес сплошь маленькие крючки, которые не хотели брать другие покупатели. "Должен же кто-то купить и такие огурцы" - сказал он. На юридический его не взяли, потому что у него было ночное недержание мочи...
Начальная школа позади. Мы прощаемся с нашей учительницей, с тех пор я ее вижу только мельком. Я не знаю, как к ней подойти, не имея какого-то четко обозначенного повода, я не знаю даже точно, хочу ли я  к ней подойти, я знаю только что она мне нравится, хотя тоже несколько раз наказывала меня несправедливо... Впрочем, что это за наказание - постоять несколько минут в углу класса, возле открытого шкафа, с полки которого высовываются черные, опутанные тонкими отросточками корневища - совсем рядом с моим лицом. Это - Змей Горыныч, на его толстенькие шеи-корни насажены маленькие красные пластилиновые головы.
Наша классная руководительница ведет у нас всего несколько уроков в неделю. А классные часы - это тоска, я сижу и потихоньку рисую в тетрадке все, что придет в голову - самолеты, танки, космические корабли, виселицы, скелеты...
Я все же, наверное, расту понемножку. Мне нравится девочка с чистым, ясным лицом - Аня Ф. Но играю я только с подружками сестры, когда они приходят к нам или мы идем с ними куда-нибудь. Аня пришла в четвертом классе, а ушла после пятого. Я с ней никак в общем-то и не пообщался. Не дергать же ее за косички...
Как-то раз к сестре пришли две подружки-одноклассницы, с ними - сестренка одной из них, шестилетняя плотненькая, крепенькая. Имен уже не помню. Сначала играли в резиночку - я вместе с девчонками, это мне даже нравилось. Потом начали бегать по квартире. Вот я должен убегать, но две девчонки меня догоняют, хватают за руки, мы стоим между двумя кроватями. Я не помню точно, как это вышло, но вот я лежу на кровати, сестра где-то в стороне, она не вмешивается. Двое так же держат меня за руки, а маленькая толстенькая Светка садится своей круглой задницей мне на лицо. Я стараюсь вывернуться, мне страшно, кажется, я сейчас задохнусь, я вижу только коричневые колготки в рубчик и совсем немного потолка... Наконец, меня отпустили. Это же была только шутка, игра.
Еще одна неприятная новость - младшие классы, похоже, тоже уже заметили, что я чем-то выделяюсь среди прочих. И вот я стою напротив школьного крыльца, ко мне подбегает шпаненок ростом мне до уха, не больше, сует мне под ребра свой маленький жесткий кулак и тут же отскакивает. Нет, я поймаю его, я смогу его ударить, он смог, и я могу. Я рвусь с места, но пока я думал, он уже вне пределов досягаемости, я бегу за ним, но он бежит раза в два быстрее. Я останавливаюсь. Что-то жжет мне глаза. Зачем все это?
Впрочем, есть и хорошие воспоминания о том времени. Я, Люба (сестра) и мой друг, одноклассник, Сережа М. Мы втроем часто ходим гулять. Недалеко от нас и от школы - гаражи, по которым можно бегать, немного страшно перепрыгивать с одного гаража на другой, но этот страх не страшеый, он не слепит, не тупит, я с ним справляюсь. А дальше идет промзона, пустыри, свалки, площадка завода железобетонных конструкций, там есть и настоящая зона. Утром и вечером по пыльной гравийке едут черные длинные фургоны, в них - зэки. Вообще там много каких-то мелких опасностей, но тем больше нам нравится кидать камни по бутылкам на меткость, кататься внутри огромных катушек от кабеля, печь на костре картошку...
Лето кончается, мы снова идем в школу. Мы долго дружили с Сережей, но вот он чего-то наговорил мне, накричал, столкнул с главной лестницы школы, я едва уцепился за перила где-то ближе к низу. После этого и я уже ему не доверяю, и он, сделав попытку подластиться, опять вытворяет гадости. После этого друзей в классе у меня не осталось. Сейчас мне кажется - я был слишком обидчивым, и всем хотелось посмотреть, попробовать, пощупать - как же проявится эта обида в очередной раз...
Как-то на мою очередь выпала уборка классной комнаты. Класс всегда мыли по двое. На этот раз моим напарником стал Боря Г. - чернявый кудрявый парень с круглыми щеками и темными глазами чуть навыкате. Мы принесли воды, закрыли класс изнутри. Вот мы стоим позади всех парт, недалеко от дверей. Вдруг Боря расстегивает ширинку, приспускает штаны, достает маленькую белую письку и, слегка придавив мои плечи руками, говорит: "Соси". Я не поддаюсь его рукам, я весь напрягся, молча, сжав зубы. Он не слишком уверен, он отпускает руки... Я до сих пор плохо понимаю, что это была за попытка, почему ему вдруг пришла такая идея... Парень, кстати, был из интеллигентной семьи. Позже я уже научился различать, узнал, что он еврей... До этого я был знаком с простонародным антисемитизмом на уровне крестьянских анекдотов про Мойшу и Абрама, которые прыгают с моста, чтобы стать русскими. После того как я узнал национальность Бори Г., у меня появился повод для своего собственного антисемитизма. Гордиться, конечно, тут особо нечем, но и стыдиться не хочется. Моя глупость, личная, мне от нее хуже, чем коиу-либо другому.
От Бори я с тех пор держался подальше до самого перевода в другую школу (из за переезда в новую квартиру).
Это, пожалуй, одно из самых отвратных воспрминаний моей жизни. Больше такого уровня гадостей я не припомню. И дело даже не в каком-то конкретном вреде, а в бесконечной растерянности, стыде, какой-то непонятной вине, которые я испытывал после всех этих штук.
С переездом на новое место моя жизнь отчасти наладилась. Не за горами уже был выпуск из школы во "взрослую" жизнь. Надо было как-то адаптироваться к ней, и я делал это, как умел. Надо было стать хитрым, наглым, пробивным, не бояться если что пкстить в ход кулаки. В общем, уподобиться окружающим, какими я их видел. В восьмом классе я стал пробовать завязывать драки, раза два хорошо огребся, раза три навалял другому...
Я старался быть таким как вы, вы слышите, виноват ли я, что это у меня т а к получалось.
Годы спустя я понял, что всей этой глупости, грубости и жестокости подражать вовсе незачем. Но они уже стали частью меня самого. Кое с чем я разобрался, кое-что мне приходится распутывать до сих пор....