Записки рыболова-любителя Гл. 31-35

В Сусанине, кстати, мне запломбировали - и очень хорошо - давно досаждавший мне зуб в передвижном (на венгерском "Икарусе") стоматологическом кабинете - цивилизация всё-таки пробивалась и в эти дебри. А в Костроме на меня неотразимое впечатление произвёл гигантский памятник Ленину, возвышающийся над Волгой и установленный на вычурном пьедестале, заготовленном перед революцией для памятника в честь 300-летия династии Романовых.
Дня три или четыре райской жизни на Шаче пролетели, за нами приехала машина. В Ярославле Сашенька простилась с нами, я поехал дальше. Последняя стоянка была где-то в районе Рыбинска, теперь отряд составляла орава пятикурсников, проходивших практику (Юра Копытенко, Боб Киселёв, Таня Плясова, остальных я не запомнил). Из этой толпы только Татьяна выделялась - игрой на гитаре и негромким пением. Тогда уже пели Окуджаву, но больше чисто физфаковские и экспедиционные песни. Пелось у костра хорошо...
Запомнились подосиновики на этой стоянке и светящийся гнилой пень, кусочек которого я привёз в Ленинград.

Лето кончилось, началась осень. Пора было возвращаться, уже шли занятия, но я ещё решил съездить домой в Калининград. Надо было объясниться со Светой, для меня уже всё решилось...
В Калининград я приехал с бородой, которую отпустил в экспедиции, и которая почему-то гуще всего росла на шее под подбородком, т.е. на шотландский как бы манер. У нас гостил в это время дядя Вова, сохранились фотографии - я провожаю его на вокзал, снимал папа.
Со Светой мы встретились где-то в центре города, пошли посидели в кафе, то ли в "Снежинке", то ли у зоопарка, а потом долго сидели на скамейке в скверике напротив кинотеатра "Заря", где сейчас стоит кирпичная пятиэтажка, и, наконец, я проводил её до дома на Светлой улице, в последний раз.
Света не хотела верить, что мы расстаёмся, хотя с весны уже мы не переписывались. Сначала в её голосе звучали нотки гнева и возмущения, затем они сменились нотами боли и обиды, но и, как ни странно, ещё надежды. Никому в жизни я не сделал так больно, как ей в тот вечер, и за это я платил потом рвущими душу воспоминаниями и снами, в которых она мне снилась и через годы.
Я помню, что четко осознавал своё предательство по отношению к ней, но альтернативой могло быть только второе - по отношению к Сашеньке. Собственно, первое уже совершилось, и нужно было давить в себе острое чувство жалости и боли, чтобы не совершить второе.
Я нисколько не жалею, что наши пути со Светой разошлись. Трудно сказать, смогли бы мы с ней долго прожить вместе. Я люблю Сашеньку и до сих пор, она хорошая жена, хоть и со своими недостатками, и мать прекрасных наших детей. Но Света подарила мне минуты настоящей первой любви, и прощание с ней было для меня самым тяжёлым моральным испытанием в моей жизни. Зря, наверное, я увиделся с ней тогда. Возможно, без этой встречи ей легче было бы забыть меня, но мне хотелось быть честным и перед ней, и перед Сашенькой, и пришлось быть жестоким.
А ведь жестокость хуже нечестности...

32

Я вернулся в Ленинград. Теперь мы - Славка Борисов, Славка Сазанов, Мишка Давыдов, Володька Кошелевский и я поселились в 150-й комнате. В той самой комнате на шестом этаже, с балконом,на углу проспекта Добролюбова и Зоологического переулка, в которой я жил летом 1960 года, будучи ещё абитуриентом. Вскоре приехала из дому и Сашенька, мы с радостью бросились в объятия друг к другу в тёмном предбаннике нашей комнаты. Мы теперь почти не расставались, а Славка Борисов ходил за нами подглядывать, когда мы обнимались у Петропавловки.
В этом, 1963-м году окончила 11 классов моя сестра Люба и поступила тоже на физфак ЛГУ, причём безо всякой моей помощи при подготовке к вступительным экзаменам - я был в экспедиции в это время. Ей дали место в общежитии, только не в первом, а в десятом, рядом с НИФИ. Вместе с ней поступила её школьная подружка Люська Балуева, у них сразу образовалась своя компания в общежитии, где жили большей частью филологини, и я редко встречался с родной сестрой - всех вокруг вытеснила Сашенька.
Вдруг я заболел и угодил в больницу, случилось это в октябре, сразу почти после моего возвращения из Калининграда. Оказалось - желтуха, болезнь, которая имеет ещё кучу названий: болезнь Боткина или эпидемический, или полевой гепатит, или воспаление печени. Это заразная болезнь, которая разносится крысами и полевыми мышами и свирепствует в окопных войнах. Как я умудрился её подхватить - неизвестно, разве что в экспедиции: когда я рыбачил в устье Мезы, то насаживал на крючок катыши хлеба, который лежал на земле у моих ног, и которым тут же лакомилась полевая мышь, шмыгая по моим сапогам и восхищая меня своей храбростью. Странно только, что зараза проявилась более чем через месяц, если она вообще была с этим связана.
Так или иначе, меня отвезли в Боткинские бараки. Это в самом деле одноэтажные деревянные бараки (кажется, где-то в районе Александро-Невской лавры), разделённые изнутри застеклёнными перегородками высотой метра в два на отсеки по 2 - 4 койки. Разговоры и стоны в каком-либо отсеке явственно слышны были в любом другом. Продержали меня в этом заведении месяца полтора.
Запомнились два впечатления. Первое - это как мы, ходячие больные, держали за руки, за ноги огромного мужика, которому шприцем выводили мочу. Вид у бедняги был страшный: раздутый, красный, он невменяемо бушевал, не давал трогать себя, душераздирающе вопил. Он умер на следующий день после поступления в наш барак. Второе - как мой сосед по отсеку, здоровенный малый - пожарник глушил стаканами одеколон, разбавленный водой. Один вид и запах этой мутно-молочной смеси вызывал у меня отвращение, ему же, судя по всему, нравилось, за что его вскоре и выписали из больницы.
Сашенька навещала меня чуть ли не каждый день. Носила мне курево, к которому я уже в экспедиции начал привыкать. Тогда в Ленинграде из сигарет свободно продавались одни "Ментоловые", и я к ним пристрастился. Несколько лет потом курил только "Ментоловые", удивляя окружающих. "Чтобы не стряляли", - объяснял я своё предпочтение этому сорту. Отвык от "Ментоловых" уже в Ладушкине, там они не продавались.
На ноябрьские праздники ко мне в больницу приходили Люба и Валерка Долгополов, который специально приезжал в Ленинград, чтобы повидаться с моей сестрой. Оказалось, он ухаживает за ней. Правда, у него здесь был конкурент - Витька Волосович, брат моего приятеля Тольки, одноклассник Любы, поступивший в Ленинградский педиатрический институт. Кажется, сестра отдавала предпочтение ему, но и с Валеркой встречалась. Они, кстати, принесли мне маленькую, которую я втащил в палату на верёвке через форточку. Не помню, с кем я её распил. Распивали мужики обычно среди ночных горшков в туалетной комнате, не взирая на строжайший запрет спиртного в больнице.
Забирали меня из больницы Сашенька с моей мамой, которая, конечно, приехала в Ленинград по случаю моей болезни. Сашенька маме сразу понравилась, а потом и полюбилась, как родная дочь. Мама всегда ставила Сашеньку в пример моим сёстрам, стояла на её стороне в наших разногласиях (мелких, впрочем, обычно), упрекала меня за недостаточную чуткость к жене. Редкий, по-моему, случай, но и у меня с родителями Сашеньки отношения сложились самые сердечные. Возможно, потому, что мы никогда подолгу не жили своей семьёй вместе с родителями.
Выписали меня со строгими наставлениями не есть жареного, копчёного, жирного и солёного (всего того, что я любил), не пить (особенно вина и пива) и не курить, конечно. Какое-то время, может, с полгода я диету соблюдал, потом перестал, так как печень меня (до поры до времени) не беспокоила.
Зато навалилась новая, а точнее, разрослась старая напасть: моё переписывание конспектов развилось в навязчивый невроз.

Я выписался из Боткинской больницы то ли в конце ноября, то ли в начале декабря. На носу была сессия, а я фактически не занимался весь семестр из-за задержки в экспедиции, поездки в Калининград и болезни. Само по себе это меня не пугало, так как предыдущий семестр - второе полугодие третьего курса, я почти весь прогулял, но кое-как наверстал в сессию, на что надеялся и теперь.
Но теперь моя система занятий с конспектированием учебников стала давать странные сбои: я зацикливался при переписывании. В своём стремлении к красивому оформлению конспектов я довёл до совершенства систему подтирок и подчисток написанного с помощью резинок и острого бритвенного лезвия. Однако теперь подчисток требовала каждая кривая буква, не говоря уже об описках и ошибках, а сами подчистки стали казаться заметными, и я вырывал, а вернее - аккуратно вырезал весь лист целиком и начисто переписывал. При переписывании же меня постигали новые неудачи, и я не мог сдвинуться с проклятой страницы.
Конечно, я чувствовал, что со мной творится неладное, сознавал нелепость своих действий и ничего не мог с собой поделать. Я не управлялся своей волей и отчётливо видел это. От Сашеньки я до поры до времени свою беду скрывал, но чувство жути и отчаяния всё чаще овладевало мной, свою подавленность мне было трудно спрятать. Устав от бесплодных попыток преодолеть заколдованное какой-нибудь жалкой помаркой место, я бросался ничком на кровать и то ли засыпал, то ли впадал в забытие.
Становилось ясно, что надо идти к врачам. Я рассказал обо всём Сашеньке. Она без паники восприняла дурные новости, старалась успокоить меня. В университетской поликлинике штатного психиатра не было, только невропатолог, который прописал мне что-то успокоительное, бром, кажется, и велел придти в день, когда в поликлинике консультировал психоневролог: пожилой седой дядька, профессор, по фамилии Шрайбер или что-то в этом роде. Он констатировал у меня невроз навязчивых состояний и направил в психдиспансер.
Там я попал к очень ласковой женщине-врачу средних лет, одна только манера разговаривать которой подействовала на меня успокаивающе и ободряюще. В ней ощущалось искреннее сочувствие, сразу возникло чувство доверия к ней и какого-то облегчения. Она внимательно выслушала меня и поставила на учёт и на очередь в психоневрологическую клинику, куда надо было явиться 15-го марта, т.е. где-то через месяц. По её словам клиника, куда меня направляют, - это фактически санаторий, где люди отдыхают, восстанавливают нервные силы. Попасть туда трудно, так как мест мало, а желающих много, поэтому и придётся ждать очереди. Мне же там полечиться надо обязательно, учёбу придется на время оставить - при таком заболевании несомненно предоставят академический отпуск.
Я на всё был согласен, лишь бы избавиться от своих позорных мучений, и даже с нетерпением стал ждать назначенного для явки в клинику срока.

Всё это происходило где-то сразу после зимних каникул, на которые я ездил домой. Сессию я впервые не сдал полностью: на какой-то экзамен просто не пошёл, т.к. не подготовился как следует. Дома я признался в своих бедах маме, она успокаивала меня. Тогда же я сообщил ей, что собираюсь жениться на Сашеньке. Мама не отговаривала. Необходимость столь ранней женитьбы я мотивировал исключительно тем, что женатым в общежитии дают отдельные комнаты. Мы с Сашенькой, мол, всё равно всё время вместе проводим, а в своей-то отдельной комнате заниматься же лучше!
1-го февраля я ходил на традиционный вечер встречи выпускников в нашу школу, где теперь (в одиннадцатом классе) училась Света. В школьном концерте она пела в хоре старшеклассников, увидела меня среди зрителей и приветливо улыбнулась. После концерта, как обычно, были танцы. Боря Лукьянец сказал мне, что меня хочет видеть одна девочка. Я догадался кто, но не решался пригласить её. Когда же, наконец, я попытался сделать это, какие-то мальчики загородили Свету, подхватили танцевать, а мне досталось только что-то презрительно гневное в её взгляде.
Мама рассказывала, что Света приходила к ней и расспрашивала про меня, но подробностей этого разговора на приводила, я же не стал их выпытывать...
О, Господи, прости меня!

33

Психоневрологическая клиника имени Павлова находилась на 5-й линии Васильевского острова. Проотдыхал я в ней с 15-го марта по 8-е мая. Поместили меня в палату на пятерых, в которой, как обычно, ничего кроме коек и тумбочек не имелось, да и поместиться бы не могло. Из моих соседей один, парень лет восемнадцати, страдал приступами депрессии, в периоды которых он яростно стучал по своим коленям кулаками, мотал головой и что-то бормотал с тоской-досадою. Другой - лет пятидесяти, жизнерадостный сексуальный маньяк, на которого Бог послал наказание - импотенцию, с удовольствием рассказывал о всех фокусах своей болезни.
Остальные были люди внешне вполне нормальные. Альперович - инженер, лет за тридцать. Миша - светловолосый еврей, лет на пять всего старше меня, но уже ранен на Кубе, где работал переводчиком. Рассказывал, как их везли туда в закрытых трюмах. А до Миши был Курбатов, Борис Петрович, сухощавый, лет сорока пяти, доктор исторических наук из нашего университета.
С Альперовичем мы тренировались в небольшом спортзале с футбольным мячом. Он бил, я на матах отрабатывал броски за мячом. Мы с ним делились впечатлениями от читанных в то время книг: "Живые и мёртвые" и "Солдатами не рождаются" Симонова, "Один день Ивана Денисовича". У Альперовича отец был репрессирован и посмертно реабилитирован, но сын всё же веру в Советскую власть не потерял, был убеждён, что справедливость восторжествовала, всё зло связывал только со Сталиным и всякие нападки на социализм темпераментно пресекал. Симонов ему нравился, а Солженицын - нет, главным образом, из-за языка, всех этих "смефуёчков" и т.п.
Настоящим клубом психбольных, как и во всякой больнице, была курилка, где травили анекдоты. С потеплением, в апреле, можно было гулять во дворе. Там же гуляли больные из женского отделения. На вид все нормальные.
Ну, а что же лечение? Мой лечащий врач Иван Сергеевич, темноволосый мужчина лет пятидесяти с отнюдь не интеллигентной наружностью, больше похожий на санитара из сумасшедшего дома, чем на врача, явно крепко закладывал. По понедельникам во время утреннего обхода он прикрывал рот рукой, ссылаясь на то, что забыл дома вставную челюсть, но и через ладонь разило от него изрядно. Лечил он меня гипнозом, что называется гипнотерапией. В тёмной комнате, где на столе только светила неяркая лампа, я ложился на кожаный диван, Иван Сергеевич садился рядом, доставал блестящий металлический шарик на стержне и велел мне смотреть на него, не отрываясь, а сам в это время начинал своё заунывное бормотанье:
- Расслабьтесь, вы спокойны, спокойны... Вам хочется спать. Сейчас я подниму вашу руку, и вы не сможете её опустить. Вот так. Теперь растопырьте пальцы. Вот так. Теперь вы их не сможете сжать. А теперь опустите руку, вот так. Вы абсолютно здоровы, всё хорошо, всё нормально, вы спокойны, спокойны...- и т.д., и т.п.
Действительно ли я не мог опустить руку и сжать пальцы - трудно сказать. Скорее всего я боялся, что невнушаем, и всячески старался поддаться внушению. Я вовсе не собирался сопротивляться гипнотической силе Ивана Сергеевича, а страстно желал, чтобы она на меня подействовала. Я ведь и попал сюда затем, чтобы вылечиться, а не для того, чтобы проверять способности гипнотизёра к внушению, а свои - к противодействию, чем бы я непременно занялся в другой ситуации. Так или иначе, рука у меня не опускалась, пальцы не сжимались, Иван Сергеевич был мною доволен. Толку же от этих сеансов я так никакого и не почувствовал. Помимо гипнотерапии меня пичкали таблетками, и в этом состояло всё лечение.
У меня был с собой курс "Квантовой механики", который я конспектировал и здесь, в больнице, с двоякой целью: изучить предмет и научиться контролировать своё поведение при письме. Предмет кое-как изучался, а фокусы при письме я по-прежнему вытворял. Положительным фактором лечения было пока только то, что отчаяния и уныния я теперь не испытывал, относился к дефекту своей психики спокойно и надеялся, что со временем лечение приведёт и к более ощутимым результатам.
Рядом с нашей палатой в коридоре стоял столик ночной дежурной медсестры, за которым ночью чаще всего никого не было - медсёстры спали на диване. Лишь самая старшая из них по возрасту, совсем уже старушка, обычно что-нибудь читала за этим столиком во время дежурства и была не прочь поболтать с пациентами, страдавшими бессоницей. Вот она-то и явилась моим ангелом-спасителем. Уж не помню, как я разговорился с ней по поводу навязчивых неврозов, но факт, что именно от неё, а не от врачей, я получил всю информацию, необходимую для самолечения, а точнее, для сравнительно безболезненного сосуществования с неврозом, поскольку, ссылаясь на Фрейда, она утверждала, что неврозы навязчивых состояний неизлечимы.
Суть её правил была весьма проста и состояла в следующем. Во-первых, нужно переворошить свою память и вспомнить, с чего всё началось, найти и  о с о з н а т ь   первопричину невроза. С ней-то и нужно бороться. Во-вторых, и главное - нужно всяческими способами избегать  з а д е р ж е к  внимания на раздражающих факторах. Только в преодолении задержек и может состоять борьба с неврозом. Чем лучше научишься избегать задержек, тем реже будет проявляться невроз, тем легче будет жить.
Убеждён, что эти и только эти правила помогли мне в конце концов справиться с идиотским недугом. И хотя прошли годы, прежде чем от него не осталось заметных следов, особых страданий я не испытывал, да и чистого времени на борьбу с заскоками ушло не так уж много.
Происхождение моего невроза я быстро связал с моими попытками совершенствования во всём и в почерке в частности в десятом классе, когда я на свою беду позавидовал почерку Саньки Алейникова. Итак, первопричина - стремление иметь каллиграфический почерк. Да на фиг он нужен! И я тут же начал ломать почерк обратно, вырабатывая обычную скоропись, не претендующую на красоту, но разборчивую.
Что такое задержки, я понял сразу: это остановки внимания на описках, ошибках, помарках. Если после исправления описки сразу проскочить дальше, написать несколько слов или фраз, чем больше, тем лучше, и не глядеть на неё некоторое время, то про описку можно забыть, и даже если она потом попадётся на глаза, то обычно уже не так раздражает. Если же вольно или невольно внимание на описке задержалось на несколько лишних секунд, то это исправленное место может оказаться непреодолимым. К нему будет тянуть и тянуть, и никакие усилия воли тут уже не помогут. Проще тут сдаться и переписать всё заново, стараясь не забывать о запрете задержек, когда снова доведётся ошибиться. Исправил ошибку быстренько и сразу отводи глаза в сторону, и шуруй, шуруй, то есть пиши дальше - так можно и страницу проскочить, а когда её перевернёшь, из памяти описка вообще уже исчезает. Весь фокус состоял именно в этом - в вышибании описок из памяти. Задержки же внимания, наоборот, фиксировали описки в памяти и давили там на какой-то нерв.
Тут же в клинике я начал осваивать систему борьбы с задержками. Писал и конспектировал я по-прежнему много, заскоки возникали несмотря на то, что почерк был уже не каллиграфическим, но иногда мне удавалось их преодолевать и чем дальше, тем больше. Задержки случались всё реже и реже, прогресс был очень медленный, но верный. Ещё и через десять лет после этого я не мог сказать, что не осталось и следов от моего невроза. Срывы бывали, но ненадолго. Да и сейчас, через двадцать с лишним лет нет-нет да и возникнет на короткие мгновения неприятное ощущение от описки или некрасиво написанной буквы, но длится теперь это уже только секунды, даже если глаз и зафиксировался на "некрасивом" месте.

34

Итак, я выписывался из больницы 8 мая, в прохладный, но солнечный день, не совсем здоровым, но без тени уныния, зная, что жить можно и с моими дефектами и даже можно с ними бороться. Главное, было известно - как, остальное зависело от меня.
Мама говорила потом, что, когда я был в клинике, в Ленинград приезжала Света и хотела меня навестить, но мама отговорила её, сославшись, кажется, что ко мне не пускают.
Мы же с Сашенькой решили пожениться. Родители с обоих сторон не возражали и не уговаривали подождать к нашему слегка даже удивлению. Я оформил академотпуск, то есть оставался на второй год на четвёртом курсе. Сашеньке предстояло ещё сдать летнюю сессию, чтобы перейти на пятый курс. Свадьба была назначена на 12 июня - в самый разгар сессии. Один экзамен Сашенька сдала досрочно, второй в срок, а последний - электродинамику тоже пораньше, буквально накануне свадьбы, получив от Друкарева слегка завышенное "хорошо" в качестве свадебного подарка.
Гуляли свадьбу на Удельной у Морозов. В их коммунальной квартире одна соседка была на даче и предоставила свою комнату в добавок к комнате тёти Люси. За день до свадьбы мы со Славкой Сазановым закупали и таскали питьё, потом я чистил рыбу вместе с будущей тёщей. Ну, а главными действующими лицами в подготовке стола были, конечно, мама с тётей Люсей. На свадьбу приехал и Сашенькин папа - Николай Степанович, и младший её братик Вовка. Были и обе мои сестрёнки, и, конечно, Бургвицы, не было только моего папы. С предыдущего, 1963-го он служил военным советником по гидрографии у Насера в Египте, в Александрии.
Перед самой свадьбой Сашенька коротко постриглась и, как ей показалось, - неудачно. Она так горько рыдала, бедная! Мне же она и в таком виде нравилась. Вообще Сашенька была очень мила в молодости и в возрасте за тридцать выглядела девочкой. Фамилию свою, Ярцева, Сашенька хотела сначала оставить, но меня это обидело, и она мне уступила.
Регистрировались мы во Дворце бракосочетания на Петра Лаврова, свидетелями были Мишка Давыдов и Таня Крупенникова. Явившись во дворец, обнаружили, что забыли Сашенькин паспорт, пришлось Николаю Степановичу за ним на такси сгонять.
Помимо моей и Сашенькиной родни гостями на свадьбе были наши общие друзья-однокурсники: оба Славки - Борисов и Сазанов, Мишка Давыдов и Мишка Родионов - красавец-атлет с античными чертами лица, из нашей группы, то есть тоже геофизик, немного ограниченный, но очень добрый парень, Володька Кошелевский, Ира Лялина и Аля Дубова, обе тоже из нашей группы геофизиков, Дима Ивлиев, Лариска Бахур, Виктор Герман, то есть почти вся наша экспедиционная компания, Таня Крупенникова - однокурсница и лучшая Сашенькина подруга со школьных времён, соседки Сашеньки по комнате в общежитии: Лена Кретова, Зойка Шереметьева и Лариска-рыжая, забыл фамилию, Бойко, кажется. Были даже мои сестрорецкие друзья детства - Серёга Андреев, Лялька Лазовская и Женька Крюков. Как мы все поместились за столом в одной комнате, не могу теперь представить себе, в другой плясали. Веселились от души, много пели, мы с Сашенькой исполнили дуэтом "Кису Мурочку":

Жила на свете Киса-Мурочка,
И жил на свете Васька-кот.
И часто, часто
Киса-Мурочка
Одна сидела у ворот.

Вдруг Васька-кот, мур-мур, мур-мур,
Из под ворот, мур-мур, мур-мур,
Вскочил на бочку скипидарную,
И изогнув, мур-мур, мур-мур,
Дугою хвост, мур-мур, мур-мур,
Повёл такую речь коварную:

Ax, Киса, Киса, Киса-Мурочка,
Моё блаженство, мой кумир!
Давай забудем,
Киса-Мурочка,
В одно мгновенье целый мир!

Хотела Кисанька пройти,
Но Васька встал ей на пути,
Зажал он Кисоньку в дверях
И ... Ах!

Ах, если б знала Киса-Мурочка,
На что способен Васька-кот,
То не сидела б Киса-Мурочка
Одна так долго у ворот!

Отсутствовал только один свадебный атрибут - спальное ложе для молодожёнов. Как ни смешно, из-за свадебного стола нам пришлось возвращаться в свои комнаты в общежитии. Отдельной комнаты для себя мы не нашли, да особенно и не искали, так как собирались ехать на медовую неделю в Калининград, где пустовала наша трёхкомнатная квартира на Советском проспекте.
Вернувшись ночью в общежитие, мы с Сашенькой ещё долго сидели на подоконнике лестничной площадки, и пьяненький Мишка Давыдов что-то ласково лепетал нам.
На следующий день опять собрались и поехали в Сестрорецк, где почти не пили, а, главным образом, загорали, купались и играли в волейбол на берегу Разлива.
А потом мы с Сашенькой уехали в Калининград, который Сашенька увидела в первый раз. Там мы приняли первых гостей своего семейства: Тольку Волосовича и Сидоровых - приятелей моих родителей. Сидоровы безуспешно пытались научить Сашеньку пить водку, она, бедная, здорово поперхнулась на первой же рюмке. А я с Толькой изрядно перепил, и Сашеньке впервые пришлось отхаживать меня пьяного, к чему мы оба отнеслись с юмором.
Эти дни нам ничто не омрачало, погода была отличная, ездили на море в Светлогорск. Калининград понравился Сашеньке своей зеленью, но что он станет городом, где родятся и вырастут наши дети, не могло и в головы нам придти.

35

Пробыв в Калининграде неделю, мы вернулись в Ленинград и отправились оттуда в экспедицию. Там, на берегу Онежского озера, километрах в тридцати от Петрозаводска, на окраине деревни Суйсарь, расположенной напротив острова с тем же названием, мы и продолжили свой медовый месяц.
Это была комплексная Онежская экспедиция Ленинградского университета и "Гидромета" - Ленинградского гидрометеорологического института. В неё входили геологи и геофизики, гидрогеологи, гидробиологи и гидрометеорологи, преимущественно будущие, то есть студенты старших курсов с тремя - четырьмя преподавателями. Студенты изучали рельеф, флору и фауну берегов Онежского озера, собирали камни. Геофизиков возглавлял, как и в прошлом году, Олег Михайлович Распопов, а геологов - его брат Игорь.
Геофизическая часть программы экспедиции состояла в проведении наблюдений за короткопериодными колебаниями (КПК) магнитного поля Земли с помощью установленных в ямах кварцевых магнитометров, чем мы занимались и в прошлогоднюю экспедицию. Располагались геофизики в трёх палатках. В самой большой стоял регистратор - светонепроницаемый железный ящик, в котором зайчики от зеркал гальванометров вычерчивали кривые КПК на фотобумаге. В другой жил Юра Копытенко, дипломник с шестого курса, не очень общительный, но добрый парень. А третью занимали мы с Сашенькой, подручные и подчинённые Юры. Олег Михайлович появлялся изредка и ставил свою палатку.
Все остальные поселились по соседству в пустовавшем свинарнике, кое-как приспособленном под жильё казарменного типа, получившее название "тырло". На малюсеньком чердачке над предбанником "тырла" мы с Юрой оборудовали проявочную для рулонов регистрационной фотобумаги, лазали туда по приставной лестнице и на корточках проявляли бумагу при красном свете, добиваясь равномерного проявления всей ленты, тут же её промывая и фиксируя. К "тырлу" был пристроен навес, под которым расположились кухня и столовая, где кормились те, кто не был в отъезде на экспедиционных катерах по озеру.
До берега Онежского озера от "тырла" и палаток было метров двести и столько же до леса в противоположную сторону.
Был июль месяц 1964 года.

Жизнь на окраине Суйсари лишь отчасти напоминала нашу прошлогоднюю экспедиционную жизнь. Не было переездов, устройств и переустройств лагеря, а главное, компания была уже не та и споры не те. Публика была весёлая, но неинтересная, слишком уж легкомысленная какая-то. Мы с Сашенькой были теперь муж с женой, жили вместе и счастливы были, как полагается молодожёнам.
Чтобы посмотреть Кижи, мы специально ездили с ночёвкой в Петрозаводск, но там опоздали на теплоход. Я до сих пор уверен, что из-за Сашеньки. Тогда я впервые "пилил" её за привычку не спешить до последней минуты, от которой она так и не избавилась. На мой взгляд это был второй её недостаток после "благовоспитанности", под которой я понимал и политическую благонамеренность, и идеалистические или романтизированные взгляды на многие вещи, и неприятие даже относительно грубых выражений (слово "баба" она считала оскорбительным для любой женщины) и прочее, тому подобное.
Сашенька недолго оставалась со мной в Суйсари. Мы теперь были на разных курсах, её ждала геологическая практика, сначала в Крыму, в Трудолюбовке, потом в Саблино, под Ленинградом, - традиционных местах практики студентов нашей кафедры. Некоторое время мы оставались вдвоём с Юрой, потом появился Миша Назаренко, студент физфака, окончивший третий курс, довольно скучный краснощёкий юноша.
Я в очередной раз решил бросить курить. Терпел два дня, до этого постольку не удавалось, и считал, что подвиг уже совершён, но произошла такая оказия. Распопов впервые оставил нас с Мишей вдвоём одних, меня - за старшего. Юра куда-то уехал. Сам Распопов с женой отправился смотреть наскальные рисунки первобытных людей за Онежское озеро, а мы с Мишей решили сходить в лес за грибами, как раз вовсю пошли подберёзовики и красные. Вернулись часа через два и обнаружили, что регистратор стоит: остановился моторчик, вращающий барабан с фотобумагой. Я попытался его починить, но выявилась моя полная беспомощность в таком деле. Меня охватило отчаяние. Надо же - два часа моей самостоятельности как работника, и наблюдения остановились!
Я поплёлся в "тырло", стрельнул сигарету, прикурил дрожащими руками, выкурил одну, другую... К счастью, выяснилось, что Распопов в Петрозаводске и ещё не уехал. Я как-то сумел его перехватить на пристани, привёз ему моторчик. Распопов сказал, что моторчик нужно выбросить, и что он купит новый. По его реакции я понял, что трагедии не произошло, моторчик просто сгорел от скачка напряжения, и я успокоился, но курить больше даже не пытался бросать вплоть до начала 1980 года, т.е. почти 16 лет.
Скачки напряжения (мы питались от местной электросети с подстраховкой от элементарного бензинового движка) продолжались и дальше, и как-то раз поутру мы обнаружили, что ночью полностью сгорел выпрямитель. Железная коробка килограммов на 20 весом развалилась, и внутри был преимущественно пепел, я и не представлял себе до сих пор, как может выглядеть по-настоящему сгоревший прибор. Как ни странно, обошлось без пожара.
На Онежском озере я ловил окуней с лодки, клевала в основном мелочь, но брала с ходу, не давая опуститься крючку, наживлённому по большей части просто кусочком внутренностей, выдранных из нутра предыдущей жертвы своей жадности. Изредка попадались и неплохие экземпляры, граммов по двести.
(продолжение следует)