О сале голубом и тоске зеленой

А. Изгавара
О сале голубом и тоске зеленой.

 

Прежде чем угощать такими рассказами, потрудитесь в следующий раз подставить мне тазик, - молвил Пантагрюэль. - Меня чуть-чуть не стошнило."
Франсуа  Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль.

Страданием и бессилием созданы все потусторонние миры.
Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра.


Недавно благодаря любезности доктора Дархана (общаюсь с ним иногда на  канале #russf, если меня не успевают сразу "забанить" некто Воха "со товарищи") прочитал "Голубое Сало" Владимира Сорокина. Интерес к этой книге заранее уже был подогрет у меня всякого рода дошедшими до меня репликами и сведениями, почерпнутыми из разных источников в Рунете. Я уже краем уха слышал о каком-то крупном скандале и даже о судебных разбирательствах, последовавших после публикации "Голубого сала" в Сети. Наконец, если память мне не изменяет, из уст разных людей, в том числе, и на сайте, кажется, неких Гельмана&Курицына, можно было услышать (произносилось, намекалось и даже говорилось прямо!) о том, что "Голубое сало" - гениальная книга и шедевр. И конечно же, не прошло незамеченным для меня и ревнивое замечание небезызвестного  Лукьяненки о "Голубом сале", как о книге его лично не заинтересовавшей. Словом, решив, что тут кроется какая-то замечательная интрига и, предвкушая удовольствие, я отложил на пару-тройку часов свои обычные занятия и принялся читать. Хочу поделиться теперь своими впечатлениями.
 Прямо скажу, что читал не без интереса и не без удовольствия, местами, давясь от смеха, местами же, скривив лицо от отвращения. Милая вещичка, ничего не скажешь, "жизнеутверждающая". Сорокин - умница и редкий талант. Но и вместе с тем, хочу высказать ряд претензий и замечаний критического свойства, при этом особо оговариваю то, что я в своей критике обращаюсь и отношусь к Сорокину не как, к "классовому врагу", а как к "ошибающемуся товарищу". 
Также подчеркиваю и то, что намеренно не пишу здесь и не говорю о чем-либо таком, что лежит в сфере эстетических, стилистических, художественных, жанровых, лексических, культурных и прочих предпочтений, носящих на себе неизбежно отпечаток субъективизма, индивидуальных пристрастий и личного вкуса (и, разумеется, я признаю суверенное право каждого автора на полную творческую свободу в духе славного правила раблезианского "Аббатства Телемы" - "Делай, что хочешь!). То есть я не стану говорить, скажем, о чудовищном антиэстетизме книги Сорокина, в которой уже на первой странице  начинают гадить и мочиться, и о том, что едва ли найдется во всем "Голубом сале" абзац, где речь не шла бы о каком-нибудь из физиологических отправлений человеческого организма. (Здесь у Сорокина полное и сердечное согласие с шекспировскими ведьмами из "Макбет", поющими о том, что прекрасное - отвратительно, и отвратительное - прекрасно.)
  Я не буду говорить также и о том, что все эти бесчисленные, "расцвечивающие" повествование Сорокина, гениталии, вагины, анусы, с удручающей и утомительной, как в порнографическом фильме, однообразностью появляющиеся на страницах "Голубого сала", никаких художественных достоинств книге, естественно, не добавляют. Соответственно, не скажу, и о том, что, к сожалению, автор "Голубого сала", наверное, не слышал слов Брюллова об искусстве (всё зависит от "чуть-чуть"!), и писателю Сорокину, по всей видимости, невдомек, что в литературе самое сильное воздействие на читателя  оказывает воздействие гомеопатическое (за что, кстати, не люблю Достоевского - так это за  его "лошадиные порции" всяких и всяческих "надрывов" 1), что самые страшные и "убийственные" дозы, вызывающие катарсис ( а вызвать катарсис и есть, на мой взгляд, наиблагороднейшая из целей искусства!) - это дозы микроскопические, точно выверенные и строго адресные. 2 И пусть даже писатель Сорокин в своей книге соорудит из твердых каловых масс Великую Китайскую Стену, видимую аж из космоса, окружит ее бесконечными, густыми и непроходимыми фаллическими лесами, изрежет землю вокруг протяженными вагинальными ущельями и  каньонами, испещрит все окружающее пространство огромными анальными кратерами, щедро зальет, заблюет и заплюет все сплошь вокруг до горизонта кровью и спермой, пОтом и мочой, жидким дерьмом и рвотными массами; затем, на фоне вышеозначенного ландшафта среди живописных фекалий и причудливой формы экскрементов, придушит и изобретательно расчленит на части миллиард китайцев,  сварит их и зажарит в собственном соку, и закатит каннибальский "пир горой" на весь мир, разнося сладковато-кислый запах человечины над морями и континентами и извергая смертоносным чумным дождем смрад над нашей планетой, и пусть распишет писатель Сорокин сие грандиозное действие и зрелище  в самых ярких красках и натуралистических подробностях, всячески "утяжеляя атмосферу" и "нагнетая обстановку" - меня это не впечатлит нисколько (Лев Толстой писал, кажется, в свое время про Леонида Андреева, что тот пугает, а нам не страшно!). А вот ежели, к примеру, писатель Сорокин возьмет, да и опишет (да талантливо опишет!) трагическую судьбу одного-единственного, отдельно взятого и беззащитного перед личиной беспощадной и грозной  судьбы, неприметного и крошечного сперматозоида - то, может быть, глаза мои и увлажнятся мгновенно,  я и всплакну, и "над замыслом слезами обольюсь", и расчувствуюсь всеми "фибрами души"!
  Не стану также распинаться я здесь и о любопытных особенностях творческого метода Сорокина, пишущего по принципу: вали кулем - потом разберем, и о вытекающих из такого подхода непомерном эклектизме "Голубого сала" и "калейдоскопически" частой смене тем, от чего постепенно "дохнут" мои читательские восприятие и внимание (теряя уже всякую и всяческую нить!), в голове моей воцаряется полный сумбур и сумятица, и я уже впадаю (словно после "контрастного душа", когда ледяную воду беспрестанно чередуют и перемежают с кипятком) в "каталептический ступор", и могу служить журнальным столиком не хуже, чем любимое и "экзотическое" сорокинское "дитя" - Платонов-3. Не скажу, кстати, и о кулацкой расчетливости писателя Сорокина (как куркуль добро нажитое, всякую мысль свою он бережет - даже самую неказистую и неприметную - и сует в повествование!), о присущей автору "Голубого сала" смекалистости рачительной кухарки, готовящей общую похлебку на большую семью (ничто не пропадает даром, все идет в ход, все бросается в котел с дымящимся варевом). Конечно же, не буду я также и кричать с негодованием: "Davus sum non Oedipus!", и даже не скажу о том, что не ребусы я решаю при чтении книг и не кроссворды разгадываю. Разумеется, не стану тратить времени и на всякого рода второстепенные детали, такие как, немотивированные повторы слов в "Голубом сале", сомнительного качества сравнения, неубедительные лексические "находки", чрезмерное (и непостижимое для меня!) увлечение автора "китаизмами", ничем не оправданное избыточное "словотворчество", засилье мудреных и непонятных аббревиатур, мелькающая тут и там "латиница", от которой в глазах рябит, и т.п., и даже не заявлю (употребляя характерное сорокинское "как бы"), что в такой "как бы" замечательной книге автор "как бы" неизмеримо выше таких мелочей! Не заикнусь, естественно, здесь и о производимом "Голубым салом" впечатлении вторичности; об испытанном мной при чтении странном ощущении - словно я пришел на концерт известного композитора, чтоб выслушать цельное и законченное музыкальное произведение, а на сцену вышел неожиданно исполнитель, набивший руку на воспроизведении разных "безделушек", и принялся остроумно и непринужденно "музицировать" на разные темы и "угостил" меня изящным попурри, составленных из  разных популярных и знакомых мотивов; или словно я пришел на выставку, чтоб увидеть долгожданное "полотно Мастера", объединенное единым замыслом и сюжетом, мне же предъявили для просмотра некий "коллаж", составленный из рисунков и этюдов, выполненных с известных картин и в манере разных художников, более приличествующий для помещения в учебный класс художественной школы. Не буду особо распространяться и о том, что меня, как читателя, интересует в первую очередь и главным образом все же не то, насколько мастерски автор "жонглирует" словом ( хотя я и с уважением воздам должное подобному умению!) и до какой степени "язык его лишен костей"; меня волнуют не гибкость его пальцев, не искусные ужимки и телодвижения, "нажитые" опытом, а содержимое головы и души (и как, к примеру, ни восторгался бы я футбольным "жонглером", творящим чудеса и  мастерски владеющим мячом на небольшом "пятачке" поля в тренировочном зале, в настоящей игре я прежде всего требую разумных и целесообразных действий и гола в чужие ворота! ) Конечно же, я не допущу и мысли о том, что автору "Голубого сала", по большому счету НЕЧЕГО было сказать читателю; что засучив рукава и навострив свое перо, писатель Сорокин неожиданно ощутил полную и пугающую Пустоту в своей голове, что его пот прошиб холодный от ужаса и осознания глубины этой пустоты и СВОБОДЫ СВОЕЙ ОТ МЫСЛЕЙ, и он впал в странное состояние интеллектуального изнеможения и глубокой тоски, и эта безмерная, "зеленая тоска" и породила "голубое сало"! И я не возьмусь, даже под сильным нажимом, утверждать, что "Голубое сало" сродни чистым "лярпулярчикам" или даже хуже последних потому,  что те хотя бы служат высокой Эстетике и Красоте, а не "гробы повапленные" вскрывают. Обязательно, кстати, не скажу еще и о беспримерной "провинциальности" "Голубого сала", не упомяну в связи с этим, конечно, и о словах Шиллера о том, что писать для одной лишь нации - убогий идеал, и не осмелюсь даже предположить о том, что автор, кроме того, что выросло из "шинели Гоголя" (соответственно, кроме того, что мадам де Сталь в свое время назвала "забавой кучки дворян"), да еще и специфического "советского опыта", ничего, кажется, НЕ ЗНАЕТ, ( ну, не считая, разумеется, "адаптированного" еще "Детгизом" Рабле), и вся мировая культура и литература для него - terra incognita, вследствие чего, к сожалению, для человека иной духовной традиции, из другого "культурного поля" - "Голубое сало" - рискует остаться невостребованным.   Но в особенности умолчу я о воспринятом мной, как личная обида, финале "Голубого сала".
Утаю от присутствующих то, что я до последнего крепился и держался, и терпеливо ждал концовки, целиком доверившись писателю Сорокину. (Тот ведь на протяжении всей своей книги глубокомысленно намекал на что-то очень важное и сногсшибательное, связанное с "голубым салом", искусно напускал туман, воровато оглядываясь, таинственно мне подмигивал  и, прикладывая палец ко рту, призывал меня молча и без лишних вопросов слушать его, дожидаясь многообещанной, желанной, потрясающей и фантастически интересной развязки). И что же я получил в качестве вознаграждения за свое примерное и достойнейшее читательское поведение?! Конечно, я даже не посмею назвать это полным, постыднейшим и позорнейшим "пшиком" и не скажу, что гора родила мышь, и ни при каких обстоятельствах не признаюсь в том, что у меня чуть "слезы досады" не брызнули из глаз! И у меня даже язык не повернется привести здесь неожиданно пришедшее мне на ум дикое и нелепое сравнение в духе самого Сорокина: будто на протяжении нескольких часов автор, обещая мне раскрыть грандиозную тайну, натужно дул в презерватив, пыжился и наливался кровью, краснел и багровел, и вздувались от напряжения жилы у него на шее и глаза лезли из орбит, притом презерватив был совсем не простенький на вид и не из тех, что продаются в аптеках, а весь из себя какой-то необычный - кажется, даже гофрированно-рифленый, переливающийся всеми цветами радуги, с многочисленными усиками и рожками - он горделиво рос и вздувался почти как дирижабль, принимая причудливые формы, а под конец вдруг - взял  и лопнул - и в итоге, весь замысел "Голубого сала" (прошу прощения у почтеннейшей публики!) -  "сморщенным, лопнувшим г-ном" повис на лице автора, и захотелось мне тогда подойти к нему, влепить ему по-свойски затрещину и в духе излюбленной им "старинной скатофилической традиции и лучших образцов фекальной культуры" в сердцах напомнить яркую народную мудрость: "не можешь срать - не мучай жопу!"; и закралось у меня страшное подозрение, что автор беззастенчиво дурачил и водил меня - простодушнейшего своего читателя - за нос, и что, все это самое "сало голубое" - есть не что иное, как хитрый "инструментальный прием", для того только и понадобившийся Сорокину, чтоб он мог скрепить воедино разнородные и не соединяемые "перепевы и импровизации", выполненные им на различные литературные темы или написанные "по мотивам" исторических "событий" и, если убрать "голубое сало" из книги, то "импровизации" распадутся и рассыпятся, и вся книга рухнет, как карточный домик, и от "Голубого сала" останутся лишь письма Бориса (о которых хочется сказать словами Цицерона - epistola non erubescit!), да еще что-нибудь вроде "рипс нимада лаовай". В заключение, пожалуй, не открою большой тайны, если невзначай и с претензией на "психоаналитический взгляд" замечу, что главная проблема писателя Сорокина заключается в том, что его в детстве НЕ ПОРОЛИ! К примеру, вот, ПУШКИНА АЛЕКСАНДРА пороли  (да и сам Пушкин Александр 3 с удовольствием порол, между прочим, деточек своих - кровинушку родную! - с самого нежного уже возраста их), а Сорокина Владимира не пороли!  Да что там Пушкина! Маленьких бурбонов французских сызмальства пороли в Версале, а писателя Сорокина не пороли. И вот к большому моему огорчению "непоротый в детстве" писатель Сорокин, "не приученный" к тому, что всякую работу, чтобы она вид пристойный имела, надо доделывать и доводить до ума, прямо на моих ЧИТАТЕЛЬСКИХ ГЛАЗАХ преспокойно разучивает свои "экзерсисы" и "упражнения", ставит рискованные "литературные опыты", беззастенчиво вываливает передо мной груду отточенных заготовок и изящных полуфабрикатов, ворох блестящих профанаций, россыпь мнимых пародий, пригоршню натужных импровизаций, роняет и высыпает небрежно на стол мне свои наброски, зарисовки, этюды, досужие наблюдения и черновики, словом, все то, что  в приличном обществе публикуется только под рубрикой "неоконченное"...  оно, разумеется, приятно мне очень и интересно, и даже польстительно самолюбию, и я уже себя воображаю не читателем обыкновенным и рядовым (которому и нужно всего-то, как интересное и увлекательное повествование!), а специалистом-литературоведом, гнушающимся "книжек для бедных", экспертом в области психологии творчества, глубокомысленно размышляющим о том, в каком же возрасте автор мог впервые упасть с горшка, или даже "дешифратором", декодирующим тексты, не доступные для понимания простых смертных и не уступающие по сложности "письменам этрусков", и все бы это хорошо, но нет-нет, да и закрадывается в душу зловещая и крамольная мысль, а с какой стати мне вдруг разбираться в многочисленных клочках, обрывках и нагромождениях чужой мысли, в "неструктурированных" отрыжках чужого подсознания, и на кой ляд мне, собственно говоря, копошиться в чужом дерьме, когда... и своего хватает?! Впрочем объективности ради надобно заметить, что автор "Голубого сала" сам-то, конечно, не виноват в том, что его в детстве не пороли - сам же себя он выпороть не мог, словно какая-нибудь "унтер-офицерская вдова"! К чести писателя Сорокина надобно сказать, что это не его ЛИЧНАЯ ПРОБЛЕМА, и его "непоротость" символизирует собой  проблему всей России. (Сказано же было: "Русский народ надо пороть-с"!) Налицо трагический дефицит шпицрутенов, в сфере литературы и культуры в особенности нетерпимый! (Мастера культуры теперь остались уже ни с кем и ни с чем! Императоров на них нет, теперь, с парализующими взглядами - выводящих всех на "плацы", муштрующих и насаждающих палочную дисциплину, или "усатых дяденек", при которых сразу ведь читать стало бы интереснее, читать стало бы веселее!) Это жизненную необходимость хорошей порки прекрасно осознавал, кстати, Лев Толстой (в остальных случаях обычно "не противящийся злу насилием"), который часто мечтал в идиллической яснополянской тиши, лежа на спине в своей знаменитой косоворотке и мужицких сапогах. Ах если бы, думал Толстой, я был царь, то издал бы закон, согласно которому писатель, который, к примеру, употребит слово, значение которого не может объяснить, лишается права писать и получает сто ударов розог...   Чего греха таить, и я тоже вслед за Толстым жалею частенько о том, что я не царь! А впрочем на что мне царство?! Не царем хотел бы я быть, а хотел бы я занять место Главного Редактора всея Руси (или даже нет! всей русскоязычной Ойкумены!), наделенного широчайшими полицейскими полномочиями, обладающего абсолютной полнотой власти, с правом карать и миловать по личному своему усмотрению. (Эх! Не поздоровилось бы кое-кому из нынешних авторов! :-) У меня бы вместо верстовых столбов - виселицы б стояли, украшенные, словно рождественские елки, писателями, не владеющими словом. У меня бы во всех областных и райцентрах на городских площадях главной достопримечательностью стали бы шесты позора с привязанными к ним нерадивыми литераторами, где каждый читатель мог подойти к непонравившемуся автору и высказать все, что о нем думает. У меня бы за "как бы" и "типа" в художественном тексте кнутом стегали бы нещадно, за "перебор" местоимений в предложениях ноздри вырывали, за три глагола подряд ссылали на вечные каторжные работы; а самых отъявленных и неисправимых бумагомарак я бы приговаривал  (к леденящей душу и ужасающе жестокой!) высшей мере наказания - к пожизненному чтению собственных опусов. И вот сидел бы я, будучи Главным Редактором всея Руси, за письменным столом из красного дерева, в своем "грановитом кабинете" за высокими кремлевскими стенами, в самом сердце "златоглавой и белокаменной", и читал бы "Голубое сало", и дочитал бы, и вскричал в гневе неописуемом, взревел бы словно ужаленный в седалищное место какой-нибудь необычной, особо наглой пчелой: "А подать-ка сюда писателя Сорокина - каналью этакого!", и назначил бы я экзекуцию, и разложили, распластали бы писателя Сорокина на широкой лавке, и пороли бы писателя Сорокина как "сидорову козу", а я бы ходил вокруг, все улыбался бы широко и счастливо, потирал бы себе руки, да и отечески приговаривал: "Что ж, ты гой еси, добрый молодец, писатель Сорокин, вытворяешь?! Когда же ты, любезный-да-разлюбезный писатель Сорокин, едрена вошь, перестанешь "пробовать перо"?! Когда же ты, язви твою душу, начнешь, наконец, писать?! 4
1 О великом "гонщике" Федоре Достоевском читай здесь. ( Прошу прощения,
 указанная ссылка пока еще не работает. Тема в стадии написания.)

2 Крошечной, нанесенной на кусочек сахара, капельки суспензии, содержащей всего лишь 400-500 микрограммов диэтиламида d-лизергиновой кислоты хватает на восемь-десять часов удивительного "полета", сопровождающегося наблюдениями фантастически ярких картин, ощущением ирреальных переживаний в причудливо искажающихся времени и пространстве, с мгновенным постижением бесконечного и вечного,  с невероятным "озарениями" и "откровениями", с ошеломляющим "самоузнаванием"  и погружением человека в такие мистические и таинственные глубины его подсознательного и бессознательного, к каким не приблизят и...  ведра водки! :-)

3 У Пушкина, ведь кстати, особливая нежность к орудиям порки; он не мог без волнения писать о "лозе благословенной ", вот характерная цитата - "срежь мне хорошенькую, свежую березовую розгу". Однажды Пушкин даже дух Фон Визина как-то из преисподней вызвал, чтоб:
Певцов российских посетить,
Иных - лозами наградить...
и, вообще, любил спрашивать всех встречных и поперечных:
А розги ум твой возбуждали? :-)
И громогласно утверждал:
Хвалю поэта...
Ему полезен розги свист :-)

4 Два слова хочу сказать почитателям творчества Сорокина - если вас огорчило, что-либо из написанного мной, то пусть вас утешит следующее: самое главное заключается в том, что я ДОЧИТАЛ "Голубое сало"  :-)