Портрет юноши с гитарой

Гитарист – это не профессия. Ошибается и тот, кто полагает, будто это образ жизни. Гитарист – это диагноз.
Ежегодно тысячи мальчиков (девочки заболевают реже) лишаются музыкальной девственности, уловив чутким ухом магический квадрат, разбавленный септаккордом, слегка расплющенный педалькой и пропущенный через «маршалловский» комбик.
После одни начинают преследовать своих мамаш и нудить: «Купи гитару!» Другие мастерят копилку из жестяной кофейной банки, а третьи, самые счастливые, подходят с заискивающей улыбкой к старшим родственникам и, потупив взор, застенчиво басят: «Пап (братуха, дядь Вась), научи играть на гитаре!»
Часть этих мальчиков, изрезав пальцы о нейлоновые струны, забросят потом гитару пылиться на шкаф. Некоторые пойдут немного дальше: нестройный звон их шестиструнки оживит школьные вечеринки. Ну, а кое-кто свяжет себя с гитарой священными узами брака. И этому союзу не грозит скоропостижная смерть от развода. Гитарист – это навсегда.
Вот он сидит передо мной: волосы по последней моде торчат мелироваными прядями, слегка кучерявятся на лбу; глаза, уставшие от избытка впечатлений. Конечно же, тонкие беспокойные пальцы какие бывают только у гитаристов. Чувственные губы, любящие на самом деле целовать лишь горлышко пивной бутылки… В ухе сережка колечком. Целых две даже.
- У меня еще в другом была дырка. Сейчас заросла. Это было в Чехии что ли, наша группа там играла на каком-то фестивале. Ну, после концерта в душе меня сзади обнимает такая клава… Все дела… Вот, и потом она достает откуда-то фиксу золотую и ка-ак воткнет! По живому прямо…
Гитариста любят женщины. У него в маленькой записной книжке странички густо исписаны женскими именами и циферками телефонных номеров. Гитарист знает, что без добрых и ласковых женщин он пропадет. Потому что звездами становятся единицы, а изменить гитаре с электродрелью или мастерком каким-нибудь…
У любой женщины найдется полезный талант: она либо классно готовит, либо здорово трахается. Первое еще предпочтительнее, но лучше конечно два в одном плюс собственная жилплощадь. На этот случай, в кожаном рюкзаке гитариста пара носков, смена белья, бритва и зубная щетка…
- Знаешь что, - говорит он мне. –Давай купим бутылку водки, кассету «Киссов» и будем пить и смотреть видак…
- Не хочу я пить водку. И «Кисс» – это попса сплошная…
- Ну пойми, - заискивающе глядит он мне в глаза. – Я же недавно с ЛСД соскочил, меня ломает, а водка «ломки» снимает… Я один не пью, - добавляет он.
И мы пьем водку, доедаем остатки «Греческого салата», который я сделала еще вчера вечером, демонстрируя свои кулинарные таланты… И смотрим идиотский «Кисс».
Конечно, через какое-то время, он уже перестает следить за изображением на экране телевизора, сникает, роняет свою кудрявую голову на мое плечо.
Я укладываю его спать, как ребенка, убираю рюмки и тарелки с пола, выключаю видак и ухожу спать в другую комнату…

***
Утро. Он курит, открыв окно. Сигаретный дым улетает в весеннее небо. За завтраком он говорит что-то о предстоящем концерте, а после спешно собирает вещи и уходит. Наверное, ему стыдно, что вчера, вместо того, чтобы проявить себя неутомимым любовником – таким, каким должна быть настоящая рок-звезда, - он раскис от нескольких рюмок спиртного, развалился беспомощной тряпичной куклой на чужой кровати… А может быть, он просто соскучился по своей гитаре, она ждет его где-то – настоящий  «Ibanez» с золотистым корпусом, как у легендарного Стиви Вая…
- Я хочу на твой концерт. Позвони, я буду ждать…
Как иногда начинает жизнь твоя зависеть от проклятого телефона. Его серый бездушный корпус наполняется немотой, и можно часами смотреть на него, мысленно заклиная: «Ну позвони, ну позвони!» Но телефон будет молчать, потому что он не только нем, но и глух. И наконец, чтобы вдохнуть в него жизнь, ты хватаешь трубку, набираешь единственную верную из миллионов комбинаций цифр. Единственную нужную тебе.
- Позовите пожалуйста…
- Его нет дома…
«Нет дома, нет дома», – эхом отзывается пустота в сердце. Почему-то в это не хочется верить, и каждый встречный таксофон на улице дает надежду на то, что все может быть иначе…
- Алло, это ты? Где же ты был утром? Ведь сегодня концерт! Ты обещал, ты помнишь…
- Ну хорошо, - в голосе его слышится недовольство. – Приходи. Да, вообще-то, концерт дурацкий будет…
Зал в районном доме культуры. Претенциозные колонны, фрески, воспевающие богов соцреализма. Деревянная сцена и свекольные плюшевые кулисы. На нижнем этаже – детская музыкальная студия. Там мальчики еще только учатся перебирать пальцами шесть струн и отыскивать на грифе нужные лады.
На сцене группа юношей, забинтованных с ног до головы в грязно-белые тряпки. Мумии довольно резво перемещаются по сцене и рвут свои плохонькие инструменты на части.
- Я не могу это слушать, - нервно говорит мне мой гитарист. – Наша группа в конце выступает. Пойдем на улицу покурим.
Мы выходим на набережную, смотрим на лоснящуюся от масленых пятен воду реки и молчим. Я чувствую, что зря пришла на этот концерт. Ведь гитаристу в моих глазах хочется выглядеть иначе. Ему уже давно не 18, и  деревянная сцена и свекольные кулисы захудалого ДК – это совсем не то, чего он заслуживает. Ему хочется предстать передо мной в слепящем свете софитов, найти меня взглядом в ревущей от восторга толпе, подмигнуть мне, вызвав ревность сотни ошалевших от его появления поклонниц…
Но сцену освещают обычные лампы дневного света, в окна зала сквозь занавески пробиваются лучи майского солнца, которому, несмотря на вечер, совсем не хочется спать…
И искать в толпе меня не надо – вот я сижу на втором ряду у прохода в центре. А рядом со мной пустые кресла такого же свекольного цвета, как и кулисы. И в зале нет толпы поклонников, готовых ради своего кумира вывернуть себя наизнанку.
Гитарист закрывает глаза и играет так, словно все, о чем он мечтал давно сбылось…
***
Он обещает, что мы непременно пойдем смотреть праздничный салют. В этом развлечении есть что-то общее с рок-концертом: пушечный гром, как грохот инструментов, пропущенных через многоваттные колонки, крики возбужденной толпы… Дым стелется над рекой, и яркими огнями искрится бледное вечернее небо. Какая-то глупая радость просыпается от созерцания этого зрелища, хочется вытянуть ладошки навстречу красным, зеленым и золотым  искрам, что, прочертив в небе дымную черту, гаснут, не долетев до земли десятка метров…
- Его нет дома…
- А где же он, черт побери?! Он же обещал…
- Он уехал на дачу.
На какую дачу? У него ведь нет никакой дачи.
Но  - он на даче. Там, где пахнет печным дымом, где на грядках расцветают нарциссы, где хризолитовое кружево весенней зелени укрывает еще недавно голые и бледные после пережитой зимы тела берез. Где можно жарить сосиски на костре, гулять вдоль берега мутного от вешних вод ручья…
Картины дачной жизни явственно встают перед глазами, сменяют друг друга, как слайды диафильма. Но… он не может быть на даче один. Композиция картины останется незавершенной, сели не дописать еще одну фигуру… Женскую.
В комнате становится душно, потолок давит, у стен появляются злые глаза, а диванное покрывало жжет икры, как горчичник.
Я хватаю свой плеер с отваливающейся крышкой, кассету с очень злой музыкой и выбегаю на улицу. Заткнув уши наушниками, чтобы не слышать бессмысленного в своей радости салюта, я ухожу в сторону, противоположную той, откуда в небо рвется  оглушительное «Ура!» восторженной толпы. Я брожу по пустынной набережной, а музыка, что звучит сейчас во мне, раздирает на части чувства и мысли. Хочется что-нибудь сломать или разбить. Кто-то слышит мои мысли. Я стою на автобусной остановке, а мимо проезжает троллейбус. Вдруг усы его отрываются от проводов и обрушиваются на круглую голову ни в чем не повинного фонаря. Чей-то визг и звон разбитого стекла…
Белые осколки осыпают меня свадебными лепестками, застревают в волосах. На щеке – лишь одна крохотная царапина. В голове мазохистские мысли, которыми любят себя тешить все обиженные и несчастные: вот бы я сейчас трагически погиб, тогда бы они пожалели обо мне… Нет, не так. Вот бы я сейчас, израненная осколками, но не смертельно, попала в больницу, а он бы узнал о том, какой он нехороший и приехал меня навещать с букетом цветов и виноватой улыбкой на губах…
Ночью на тумбочке дребезжит телефон.
- Куда ты пропал? – воздушным змеем взвиваюсь я, услышав знакомый голос. – Ты же обещал, салют и все такое…
- Я был на даче…
- На какой даче? Где? С кем? – град глупых и круглых как горошины вопросов слетает с губ.
- С человеком, с которым мне хорошо…
Сердце проваливается в глубокую ледяную трещину.
Тем временем, он соображает, что сморозил что-то не то…
- Да нет, это не то, что ты подумала, - говорит он со смешком. – Ты же знаешь, с басистом я поругался, жить у него теперь не могу… Вот я и перебираюсь к Илонке… и Витьке, это муж ее. Дача их. Они пригласили…
Страховочная веревка натянулась, падение прекратилось, сердце, цепляясь за острые сосульки, выбирается на свет божий.
- А со мной сегодня знаешь, что случилось, - с надеждой, что пожалеет, - Стою я на остановке, а мимо едет троллейбус…
***
Вот уже неделю мы не виделись. И он мне не звонит. Телефона Илоны и Вити я не знаю (дура, почему не спросила сразу?)
На улице жарко совсем по-летнему, но краски еще весенние, у неба, у солнца, у старого парка…

Ты сегодня ко мне не придешь,
Но и я не останусь здесь…
Я уйду целоваться с весенним ветром,
Шептаться с зеленой травой…

Да-да, вот сейчас я выйду из клетки, в которую превратилась моя квартира, разобью цепи, что приковали меня к молчащему телефону…
Звонок. В трубке сопение, всхлипывания, потом его голос:
- Это я. Я пьяный, ты прости…
- Что случилось?!
- Понимаешь, моя бывшая жена… Она в больнице. Она может умереть… Все-таки она моя жена. Была. Ей надо делать операцию, у нее никого в этом городе нет…
Я вспоминаю историю его печальной семейной жизни со стриптизершей, которая всем давала, потому что очень любила трахаться. Знакомство в далеком южном городе у моря, почти «голливудская» свадьба с лимузинами, гостиничным номером, заваленным цветами и шампанским… И как он потом не доехал до этой гостиницы, потому что ввязался в драку, якобы защищая какого-то друга. Первая брачная ночь на больничной койке, грустная невеста в гостинице одна… Или не одна?
- У нее никого нет в этом городе, кроме меня, - снова повторяет он, спотыкаясь на каждом слове и хлюпая носом. – Она умрет….  Откуда мне взять деньги на операцию?
Я все понимаю. Он хочет, чтобы я ему одолжила. Какого черта? Почему я должна спасать его бывшую жену? Через пятнадцать минут я уже лечу вниз по эскалатору, еще через двадцать я уже бегу вверх, расталкивая недоуменных граждан. «Спортсменка», - несется мне  вслед.
Я нахожу его на скамейке возле памятника вождю, что у Финляндского вокзала. Благоухает цветущая сирень.
Я протягиваю ему сто долларов и он нехотя целует меня, не разжимая губ. Я списываю его холодность на подавленное состояние духа из-за болезни жены…
- Что с ней?
- Это у нее по женской части. Я же говорил ей: трахаться надо меньше с кем попало! Сучка! Вот и получила!
- Не надо так говорить…
Наверное, со стороны мы напоминаем влюбленную парочку студентов. Это, если не приглядываться.
Какой-то пьяный мужик, несмотря на жару, в шерстяном берете, останавливается рядом и пытается завязать с нами беседу. Мол, он художник (ну конечно, берет!), а день такой хороший, и весна – пора любви….
- У вашей подружки, - обращается он к гитаристу, -  зубы красивые. Жемчужный ряд зубов…
Гитарист, сам пьяный минуту назад, вдруг трезвеет, раздражается на болтовню одурманенного весной и вином старика и говорит мне, что ему пора в больницу, навещать жену…
***
Через пару дней история повторяется. Пьяные рыдания в телефонной трубке.
- Не могу смотреть, она умирает…
- А деньги?
- Что ты понимаешь! Да они на лекарства только ушли! Операция знаешь, сколько стоит?
Его вопли заставляют чувствовать себя виноватой.
- Сколько тебе надо?
- Еще… хоть сто. Ну, не могу я все у тебя брать… Приезжай, я опять у Финбана, я такой синий, а здесь менты ходят…
Он сидит на той же самой скамейке, в идиотских штанах вроде пижамных, подобрав под себя ноги. Не синий, а красный, я бы сказала.
Точнее красный у него рот, подбородок и кожа над верхней губой. Он пьет водку с клюквенной газировкой – дешевую гадость, подкрашенную едким малиновым красителем. Оттого эти красные пятна на лице. А глаза на сей раз совсем бессмысленные.
- Не могу я ее видеть в таком состоянии, не могу, - стонет он
- Ты все еще любишь ее? – глупо спрашиваю я.
В ответ пьяные зеницы наливаются злостью.
- Человек умирает! При чем здесь любовь?
Потом бормотание его становится бессвязным.
- Слушай, я тебя провожу, ты не доедешь один. Деньги еще потеряешь. Где живут твои Илона и Витя?
Неожиданное сопротивление. Он что-то пытается объяснить, но не может.
- Маршрутка, - слетает с его красных как у вампира, губ. – Ты меня посади, а дальше я сам.
Но он даже идти без поддержки не способен. Я волоку его к маршрутке. В микроавтобусе среди пассажиров есть мужчина восточной наружности. Гитарист мой, как это часто бывает у пьяных, впадает в беспокойство.
- Ненавижу черных! – орет он на всю маршрутку. -  У меня друг в Афгане погиб!
Теперь еще и это. Кое-как я уговариваю пьяного утихомириться, держу его за руки, которыми он размахивает, задевая пассажиров. Мне ужасно стыдно перед ними, а они смотрят на меня брезгливо, словно я тоже пьяная или больна псориазом в тяжелой форме.
Мы сходим в районе пятиэтажных хрущоб. Тропинка ведет к домам между старых тополей, зеленые кудри которых вот-вот начнут сыпать белую перхоть аллергенного пуха.
Гитарист кивает на тропинку:
- Дальше я сам.
- Да ты же не можешь ноги переставлять!
 - Могу… Тебе туда нельзя…
- Это почему же?
- Витек сказал… э-э-э… чтоб я девок не водил…
- Я не девка. И я тебя до двери доведу, а потом уйду.
Он явно идти не хочет, но идет, потому что сейчас он себе не хозяин. Просто раскисшая от «клюквы» биомасса.
- Какой этаж… квартира?
Когда мы наконец добираемся до пункта назначения, гитарист с грохотом валится на пол прямо перед дверью. Я даже не успеваю позвонить, дверь распахивается. На пороге стоит юная девушка – коротко стриженая блондинка - Вайнона Райдер и Настасья Кински в одном флаконе. Она в испуге бросается к бесчувственному телу, пытается втащить его в квартиру. Я помогаю.
Пока мы дотащили его до кровати, он пришел в себя.
- Позвоните Дэну. Пусть приедет Дэн.
Дэн – это его лучший друг, Денис. Мы с Илоной переглядываемся.
- Хорошо, - говорит она. – Я позвоню.
- Да, - вздыхаю я.
Я чувствую себя как-то странно, моя миссия выполнена, но я почему-то не хочу уходить.
- Можно я здесь побуду немного? – спрашиваю я у Илоны.
Она ничего не понимает, но аргументов, чтобы отказать мне, у нее нет.
- Может, хочешь чаю? – предлагает она.
Я соглашаюсь, она ставит на плиту чайник и уходит звонить Дэну.
- А где Витя? – интересуюсь я, когда  она возвращается.
- Вити больше нет, - пожимает плечами Илона.
- То есть как? – недоумеваю я.
- Он не вернется сюда. Мы с ним все обсудили и мирно разошлись…
- А может – зря? – хотя я и не очень понимаю, о чем идет речь.
- Я думала об этом. У меня теперь есть… - Илона называет имя моего гитариста. – А у него есть я.
А сейчас я кажется, понимаю, о чем идет речь. У меня перехватывает дыхание. Мне надо на улицу, глотнуть свежего воздуха, но покидать эту квартиру, не выяснив все до конца, я не собираюсь.
Я предлагаю Илоне сходить за вином. Я уже многое поняла, но пока не хочу себе в этом признаваться. А Илоне придется объяснять. Без вина здесь не обойтись. Девушка соглашается.
Нет, на улице так же душно. До чего же бестолковые деревья – тополя. В них нет ни ласковой прозрачности, как в березах, ни хвойной свежести, как в сосне, в моем любимом дереве…Тополя круглый год словно собирают в себя всю окрестную пыль, и  хороши бывают только ранней весной, когда пройдет дождь и поплывет в воздухе волна терпкой, как варенье из фейхоа, горечи… Но самое невыносимое сочетание – это тополя и «хрущевки». Какое-то беспросветное убожество вокруг. И маргиналы у винного ларька – это всего лишь маленький мутный штрих к общему болотно-серому колориту картины.
Потом мы снова сидели на тесной кухне. Здесь не поместился даже стол, стаканы с вином пришлось держать в руке, а бутылку Илона поставила на тумбочку возле раковины, благо здесь отовсюду можно до нее дотянутся… Стены на кухне выкрашены желтенькой масляной краской. Такая же бледно-желтая тоска комом застряла в горе, грозовая духота висела над нами, и отдаленные раскаты звучали из динамиков «бум-бокса». Мы трепались о чем-то малозначительном, о музыке, инстинктивно стараясь не называть имени того, кто валялся сейчас в пьяном забытьи на кровати в соседней комнате.
Затем раздался звонок в дверь. Пришел Дэн.
Я его вижу впервые, хотя слышала про него неоднократно, даже как-то по телефону разговаривала, когда в очередной раз «вызванивала» пропавшего гитариста по его знакомым (телефоны я заблаговременно переписала себе на бумажку). Приятный такой молодой человек с гладкими длинными волосами, собранными в хвостик. Музыкант, сразу видно.
- Привет, я Дэн, - поздоровался он со мной и кивнул Илоне. – Что у вас стряслось тут?
- Пьяная истерика, - говорю я.
- Ну, это с ним бывает… - улыбается Дэн, отчего на щеках у него сразу образуются две симпатичные ямочки
- Так ведь, не просто так истерика, - продолжает Илона. – У него жена в больнице, говорит, что-то серьезное… Деньги на операцию собирает…
- Маришка в больнице? Да вы что – давно?
- Да уже несколько дней…
Дэн вдруг очень внимательно смотрит на нас, переводит взгляд с Илоны на меня.
- Я с ней вчера разговаривал по телефону. Она была жива-здорова. Абсолютно. Так-так. Ну-ка дайте мне позвонить…
Через минуту он возвращается.
- Я с ней только что разговаривал. Все в порядке.
Гоголь, в своей немой сцене под названием «к нам едет ревизор», наверное, не смог бы найти точных эпитетов, чтобы  передать то выражение, которое застыло на наших лицах.
Илона не выдерживает первой.
- Что все это значит? – восклицает она и беспомощно взирает, то на меня, то на Дэна.
- Обычные его штучки. Деньги, значит, собирал?
- Ага, - мрачно говорю я и залпом выпиваю кислый портвейн.
- Но как же, - лепечет Илона своими нежными розовыми губами, - но ведь он говорил… - и вдруг матерное слово. – П-ц! Что все это значит?
- Это значит, что все, что он говорит, надо делить на десять.
- Дэн, вина выпьешь? – предлагаю я.
Мне хочется приобщить его к нашей компании, чтобы и ему, такому свежему и румяному, стало кисло, душно и сухо во рту. 
- Надо еще сходить. Чувствую, одной бутылкой мы сегодня не обойдемся, - вздыхает Илона и добавляет. – Дэн, миленький, только не уходи. Иначе я свихнусь… Какой-то странный сегодня день.
На самом деле, уже не день. Вечереет. Тополя за окном растворяются в сумерках.
- Не уходи, - повторяет она. – Он скоро проснется, я знаю, не хочу с ним оставаться наедине.
- Да, - бормочу я, - есть у него такая манера, вскакивать посреди ночи, а пьяный бред из головы не выветрился еще…
Илона, кажется, пропустила эту мою фразу мимо ушей, а зря. Но она ждала ответа от Дэна:
- Хорошо, я побуду, надо только жене звякнуть, объяснить ей, что к чему, чтобы не волновалась…
Позже, когда вино закончилось, мы отправились за новой бутылкой. Дэн пошел с нами.
- Нет, я не понимаю, как такое может быть? – вдруг неожиданно громко восклицает Илона, выходя на лестничную площадку. – Человеку веришь… и вдруг… Это ужасно, что я чувствую…
- Я ему еще и денег дала, - мрачно говорю я. – Теперь я вряд ли их верну.
- Я потеряла гораздо больше, чем деньги! Веру в человека, понимаешь?
- Я тоже.
- Нет, ты не понимаешь, я с ним спала!
- Я тоже.
«К нам едет ревизор-2».
- Ну вы девчонки даете… - усмехается Дэн. Он кажется, побаивается, что мы сейчас начнем драться... Ничего подобного.
Мне уже все равно. Мне плевать, чем закончится сегодняшняя ночь.  Домой ехать поздно, я проведу ее здесь, рядом с этой девушкой. Соперницей, сказала бы другая, я же зову ее «friend of misery». И с малознакомым мне парнем по имени Дэн, музыкантом. Ну, еще с… Если он вдруг проснется.
Улица быстро остыла. Все-таки, еще не лето. А я в легкой полупрозрачной футболочке – ведь я думала, что обернусь туда-сюда часа за полтора и буду дома еще засветло…
Итак, в стаканах снова плещется жидкой венозной кровью дешевый портвейн.
- За знакомство, - ухмыляется Дэн, обращаясь, в основном, ко мне. – Ведь это ты была с… на даче у Сыча? Я тебя узнал по фотографиям…
Это было еще в апреле… Теплый солнечный день. Шелест  сухого прибрежного тростника...
В лабиринте тростниковых зарослей мы бродили, пока не вышли к воде. Потом мы обнимались в старой лодке, прикованной цепью к болотистому берегу… А потом жарили шашлыки во дворе Сычевой дачи… Я вообще-то старалась в кадр не попадать, словно предчувствовала, что в судьбе гитариста сыграю роль малозначительную… Но, значит, плохо пряталась. Или Дэн внимательно разглядывал фотографии.
- П-ц! П-ц! – бормочет Илона. – Значит, с тобой к Сычу на дачу… И почти в это же время он со мной… А что он говорил! Какие слова! И жену свою чуть не похоронил…
Коварный оборотень... Пробрался в розовый замок юной принцессы под видом романтического принца, а в полночь превратился в злобного шакала…
- Слушай, а куда же он деньги дел? – продолжала Илона. – Погоди… Он недавно купил магнитофон. Вот этот. Сказал, ему надо партии какие-то разучивать с кассеты… Будто бы гонорар какой-то получил.
- Все понятно, - скривилась я. – Магнитофончиком разжился…
В это время – шуршание в коридоре. Держась за стенку и виновато глядя то на меня, то на Илону, гитарист останавливается и ждет. Дэн тоже ждет – развязки этой дешевой мелодрамы.
- Это… Маришка-то…в больнице, - неуверенно говорит гитарист Дэну.
- Да что ты! – ехидно произносит Дэн. – А я только что с ней по телефону разговаривал.
- Давай! – вдруг взрывается Илона. - Скажи все! Как есть! Жена в больнице? А сколько баб ты одновременно трахаешь? А кому ты в этом городе еще денег должен и как ты их парил?
Еще минуту назад виноватая и трогательная физиономия гитариста сереет от злости:
- Ах ты сука! – орет он, обращаясь к Дэну. – Так, значит, лучшие друзья поступают?!
- Но так ведь тоже нельзя, - оправдывается несчастный Дэн. – Девчонки хорошие, а ты… И про Маринку такое… Нельзя так говорить, можно ведь и накаркать…
- Что хочу, то и говорю! Раз я так сказал, значит так и будет! Рано или поздно она в больнице окажется, потаскуха!
Илона срывается с места:
- Смотри мне в глаза! Повтори, что ты мне вчера ночью говорил, пусть она услышит!
Это я, то есть.
Мычание  в ответ, злые минуту назад глаза наполняются пьяной бессмысленной мутью.
- Ну скажи, я тебе нужна?! Или она тебе нужна?! Или квартира тебе моя нужна?!
Он пошатываясь проходит на кухню, садится рядом со мной… Улыбается.
- Не знаю… Ничего мне не нужно, на хер…
Достойный ответ. У Илонки истерика. У меня - истерический смех. Дэн смущенно молчит.
- А ты Дэн – вдруг снова заводится гитарист, - ты все-таки, сука! Да я же тебя всему научил! Да ты бы без меня… Убью, суку!
Он вскакивает и стоит с занесенным кулаком над Дэном. Покачиваясь.
- Давай, -  спокойно говорит   Дэн и усмехается.
- Убью! – шипит гитарист, но не двигается с места.
- Слушай, какое же ты чмо! – вдруг с отвращением произносит Дэн. – Если ты мужчина, то ударь!
И в следующую секунду Дэн сам его ударил. Гитарист улетел в угол кухни и стукнулся головой о газовую плиту. Зазвенели стаканы на тумбочке, пошатнулась бутылка вина, наполовину опустошенная. Илона с криком бросилась к поверженному телу. Кровь хлестала и у гитариста из носа, и на подбородке была здоровая рана. Илона потащила его в ванную и, с рыданиями сунула его голову под струю воды. Кровь и вода утекали в сливное отверстие ванной, Илона плакала, гитарист орал что-то почти бессвязное, с угрозами в адрес Дэна…
Дэн стоял на кухне и курил.
- Ну что,  сильно я его? – спросил он.
- Жить будет, - вздохнула я.
- Черт, паршиво как, - произнес Дэн, проводя рукой по лицу. – Ведь мы были друзья…
- У тебя на футболке пятна крови, - говорю я и касаюсь пальцем его рельефной груди, обтянутой белой футболкой.
Дура, даже в такой ситуации проявляется моя дурацкая сущность. К чему это кокетство?
Илона тем временем, тащит воющего от боли гитариста в спальню и зовет меня помогать. Она силой кладет его на кровать, садится сверху и просит меня, подержать его руки. Она делает какие-то примочки, прикладывает к рассеченному подбородку мужчины, а он пытается отбиваться и  ноет: «Так значит, так значит… Эх, вы!»
Потом Илона просит меня выйти, потому что хочет поговорить с гитаристом наедине. Дэн все так же стоит на кухне, в том же положении, и все так же курит.
- Пойдем, проветримся! – предлагаю я ему. – Пусть Илонка сама с ним разбирается…
Он молча кивает.
Мы выходим на улицу. Холодно, но я в своей футболке почти не чувствую этого. Мы доходим до какого-то парка, гуляем по аллеям, о чем-то болтаем, но каждый думает о своем. Белая ночь не оставляет чувства времени. Можно подумать, что сейчас поздний вечер или раннее утро. Город спит в полглаза.
Потом мы возвращаемся. Разговор переместился из комнаты в кухню. Илона что-то восклицает, размахивая руками. Потом вылетает оттуда, швырнув нам с Дэном дверь в лицо:
- Чудесная ночка! Столько всего хорошего я узнала за одну только ночь… Завтра я дам ему денег, пусть катится к себе домой, в свой Вильнюс!
- Я прямо сейчас уйду, - появляется гитарист на пороге кухни… - Эх, был у меня друг! – глядя на Дэна  изрекает он. – Где моя куртка?
-  Может не надо? – робко возражаю я. – Ночь, куда он пойдет? Он пьяный. Морда разбита… Его в ментовку заберут.
- Пусть катится ко всем чертям! – орет Илона.
Гитарист что-то бормочет и собирает вещи в свой кожаный рюкзачок.
- Так нельзя, - говорю я. – Надо дождаться утра. Утро вечера мудрее… Мы же все люди.
Никто, кроме меня, не делает попытки остановить гитариста, и он, в пижамных штанах, в кроссовках на босу ногу, с разбитой физиономией уходит в ночь.
- Да ничего с ним не станет, - в сердцах бросает Дэн после нескольких минут тягостного молчания. – Сейчас вспомнит про какую-нибудь очередную бабу. У него везде эти бабы. Наверняка, через пару кварталов кто-нибудь найдется! Наплетет им что-нибудь о ссоре с «басистом» или «вокалистом». Что-нибудь душераздирающее.
- В нем гениальный актер пропадает, - устало произнесла я. – Уж на что я хорошо отличала всегда вранье… И то попалась. Он говорит всем то, что мы хотим услышать. Он преподносит нам ту легенду, которой мы инстинктивно ждем…
Дэн притащил в комнату магнитофон и врубил его на всю катушку.
- Фанк – это музыка. Другой музыки нет, - блаженно говорит он, вытягиваясь в кресле.
Бедные соседи. Я выхожу на балкон, заваленный каким-то хламом и смотрю на ветки тополя, что качаются перед моим носом. В доме не светится ни одного окна, только из наших двух окон, как из нарыва, гноем льется свет.
Появляется Илона.
- У меня сигареты кончились. Пойдем, поищем, где можно купить…
Мы открываем дверь. На лестнице, перед дверью, словно побитая собака, сидит жалкий, пьяный, бледный и измазанный собственной кровью гитарист.
- Я же говорил, никуда он не денется! – усмехается Дэн.
- Иди в дом и ложись спать, - устало вздыхает Илона. –Вы спускайтесь, сейчас я тоже выйду, ему только еще пару слов скажу…
Может, она просто хочет собрать осколки разбившейся сказки… Может ей кажется, что стоит повернуть ключ еще на один оборот, откроется тайная дверь в другую реальность. Увы, единственная наша реальность – это ночь, фонари, закрытые ларьки, темный дом, тяжелый осадок в душе каждого из нас, прикрываемый циничными смешками и шуточками.
Илона вскоре вышла.
- Он сказал, что порежет себе вены, - беспокоится она. – А вдруг правда?
- Неужели ты еще не поняла, что это за человек? – удивляется Дэн. – Ничего он себе, любимому не порежет. Его гитарный гений должен сохранить себя для потомков! Мы вернемся, он будет спать, вот увидишь…
Так все и было. Потом мы тоже легли спать – каждый в своем углу. Дэн вскоре захрапел. Я лежала, ворочалась, мне хотелось плакать, но слезы из глаз литься не желали; все события прошедшего дня и ночи осели на дне моей души вязкой и противной, как отработанная трансмиссионка, массой.
Утром всех четверых в разной степени мучило похмелье. Дэн не стал ждать, пока выползет из спальни гитарист, его бывший друг.
Мне он сказал:
- Знаешь, у меня ведь нет твоего телефона…
Я отрицательно покачала головой. Он смирился:
- Может, это и к лучшему.
- Слушай, - спросила я позже Илону. – Он проснулся? Хочу с ним поговорить, наконец.
- Он и не спал. Мучение всю ночь. Стоны, всхлипы, жалобы… Домой ему надо ехать, к маме.
Я зашла в спальню. Увидев меня, гитарист отвернулся к стене.
- Знаешь… - произнесла яи остановилась. – Понимаешь, наши с тобой совместные проекты отменяются…
Он в ответ застонал.
- И денег я с тебя требовать не буду. Пусть это будет на твоей совести.
Он опять что-то промычал, вроде:
- Идите вы все…
- Погоди, - сказала мне Илона. –Вместе пойдем. Мне на работу надо. Я ему записку написала, чтобы к моему возвращению его не было. Ключи пусть бросит в почтовый ящик…
Мы ехали в автобусе, первые тополиные снежинки кружили по мостовой.
Потом была прохладная и свежая моя квартира, запах валокордина у стакана с водой… Красное и вспухшее от слез лицо… Больничная палата…
Открыв окно, я кормлю голубей крошками хлеба, что нам давали на обед. Они смешно толкаются на подоконнике,  дерутся между собой, вспархивают, когда я неловко двигаю рукой. Меня скоро выпишут, и впереди у меня целое лето.