Заступивший за грань

Уже и солнце налилось жаром, и тишина устала тихой быть, и вдохновение нашло, как налетело, и что-то там еще произошло... У нас же без изменений. На смятой за ночь простыне, укрывшись с головою одеялом, поджавши ноги, лежа на отлежанном боку, будился Майк упорною Анютой, норовящей под-нять его с одра.
— Ну же, вставай, поздно уже.
Но Майк не спал. Он возмутился.
— Почему вы все решили, что я сплю?
Анюта молчала.
— Отвечай же, — схватился Майк за руку и принялся стаскивать по маслу как сходившее кольцо с ее белого, тонкого в конце пальца. — И не вздумай, не вздумай мне врать.
— Зачем мне тебе врать? — голос Анюты выдавал беспокойство и чувствовалось, что уж чего-чего, а зачем она это делает, известно ей лучше, чем кому бы то ни было.
Теперь молчал Майк.
— Не люблю молчать, — сказала Анюта.
— Я тоже, — сказал Майк.
— Тогда почему ты молчишь? — сказала Анюта.
— Потому что о Париже я тебе уже рассказывал.
— Ну так еще раз расскажи, — и она приготовилась слушать.
Сперва Майк рассказывал скверно: путался в мелочах и датах, сбивался на частности, — бубня не-разборчиво. По всему было заметно, что он волнуется без видимых на то причин. Большею частью его волнение сообщилось Анюте, — проявилось оно неожиданным самым образом. Обделавшись, точно с глазами волчицы девочка, юркнула в клозет, дабы губка, мыло и биде догадаться легко, что сделали. По мере продвижения рассказа волнение слабело, речь становилась внятней, и Анюта, сама того, может, не желая, поддалась магии Майкова слова, на тот час бывшим еще простым. Он говорил о Notre-Dame; она слушала. Он говорил, загибая пальцы, о rue Klock и т. п. «бухне» — и она тоже слушала! И когда он ус-тавшим голосом, отбрасывая длинную, до маразма тень, заливал о неком празднике во втором по поряд-ку месяце, она трогательно, одними глазами, улыбалась, словно говоря: глупый, смешной дуралей; все-то я понимаю и помню; не думай обо мне хуже, чем я есть на самом деле, — помнишь свои слова? Обо всем он ей рассказал, кроме одного: то, что она красивая, она и без него знала, а то, что я люблю тебя, слышать тебе не вновь.
Очнувшийся Майк скреб затылок. Скреб, скреб и наконец доскребся. Не имея возможности лице-зреть себя со стороны, в письменной форме упросил Анюту об этой махонькой — не забыла? — услуге и долго не хотел отпускать ее, все упрашивая остаться.
— Я не могу, — сказала Анюта твердо.
— Почему? — сказал Майк растеряно.
— Потому что не хочу, — сказала Анюта прежнего тверже.
— А как же я? — потерялся совсем уж Майк.
— Причем здесь ты? — (личное местоимение второго лица, употребленное для обозначения Майка, подчеркнуто карандашом).
— Я без тебя жить не могу.
— Кому-нибудь другому рассказывай. Ну, будь здоров и ни пуха тебе, ни пера, — и Анюта, вовремя попридержав дверь во избежании тоскливого скрипа, подбежала на цыпочках с букетиком полевых цве-тов, укутанных в газетку, расцеловала по-французски (четырежды, то есть), обняла любовно, еще поце-ловала один раз, но ниже, еще раз обняла, поцеловала, обняла, опять поцеловала, снова обняла. Когда от рта игрушку отняла, в зенит перекатило уже солнце.
— Однако, если вы позволите сделать замечание... — начал было тещин зять.
— Молчите, — делая ему страшные глаза, прошептала Анюта, — ни слова больше, — и она прило-жила указательный палец к чуть приоткрытым губам.
(Дыхание Майка ровное, сон глубокий).
— Оставьте ваши предосторожности, — сказал тещин зять, — его ничто не разбудит.
— Не говорите так.
— Вы поняли превратно.
— Я не о том: ваш голос, этот тон...
— Ах, да! Я и забыл, ведь мы похожи.
— Как близнецы иль капли две воды.
— Которые слились вдруг воедино.
— На горе мне, погибель на мою.
— Извольте: заберу свои слова обратно.
— Пожалуйста, уж будьте так добры...
Очнувшись, Майк скреб затылок. Если бы кто-нибудь застал его за напрасным этим занятием и спросил, зачем он это, безумный, делает, Майк бы не ответил: им руководил инстинкт. Сегодня, как слав-но, пятница, напомнил отрывной календарик, пришпиленный навсегда, — есть такое понятие, — к барха-ту — смех — обоев. Не проведешь, суббота, — оторванный листик скомкан, но не выброшен, в карман положен. А вдруг что интересное пропустил? — поразило сомнение Майка. Скомканный прежде листик старательно расправлен для изучения оборотной стороны его. Полезные советы, читает Майк по складам, как ученик первого класса и тотчас спешит оправдаться: вообще-то, с пяти лет чихать обучен, а это так, баловство.
Полезные советы пронумерованы, располагаются по центру выровненной колонкой, набранной, по-чему-то, курсивом и на пункт огромнее остального текста. Под римской I помещался дельный весьма совет; любо-дорого смотреть, в каком восторге Майк от него: «Сделал дело — слезай с тела». До чего же верно, верно до чего ж, восхитился мудростью похотливого анонима Майк, хлопнув себя по колену — не тому, где шрам, а соседскому. И второй совет хорош, с двойным таким р хор-рош: «Зубов боять-ся...» — пожалуй, неприлично воспроизводить мне это, мелькнуло у Майка в голове. А вот третий, по-следний совет Майку совсем не понравился, бесполезный совет какой-то: если хочешь быть любимой, не мешай алмазы с глиной. Майк его сам только что выдумал, поэтому и кавычек не поставил. Дальше — больше.
Часы, на которые Майк взглянул. Взглянув же, засуетился, зарыскал по комнате. Батюшки мои, уж четверть девятого. Как же я так, ведь опоздаю ведь. И Майку привиделось, что тещин зять, с нелишенной удовольствия поспешностью сверив часы, заявит, улыбнувшись, как кот, до ушей, цедя, но отчетливо: тоже мне, держатель слова. А Шэр? Что скажет она? Ничего не скажет и самое ужасное — в этом.
— Ты куда? — удивленная, все знать хотящая Анюта смотрит чуть правее Майка, а правее его стена, за стеной — стол, за столом — она с Майком, сидят да беседуют, чаи гоняя, кругообразным паскудством балуясь. Так, значит, куда?
— Да к ним все, к ним, знакомым нашим новым!
— Один?
— Но не могу же я тебя в таком виде с собою взять!
Анюта неодета с ночи, хотя и в полном обладании всеми своими силами, а это ей так нужно для предстоящего.
— Тебе чем-то не нравится мой вид? — сказала она холодно, перемещая вес на левую половину тела.
— Напротив. Он мне очень нравится, но, понимаешь ли, то, чем отличила нас природа, негоже вы-ставлять напоказ посторонним людям, — красный, рак вареный как, закончил Майк фразу, ставшую с недавних пор его любимой и часто поэтому повторяемой.
— Ка-аки-ие же они-и посто-о-оро-онни-ие? Са-ами к нам хо-одят, и ты к ним, вро-оде как, иде-ешь? — говорит, растягивая жеманно слова и потягиваясь — не стерпеть, но вытерпеть — Анюта, памятуя, может быть, о том, что это верх кокетства, сдобренного баловством, какому не прочь предаться те или иные дамы, чьи в растопырку ноги мозолят глаза из зеркала, шутейным образом запечатлевшем лоно в соседстве тесном двух-трех пар струится.
— Что же ты не уходишь? — продолжает она насмешливо. — Али опоздать не боишься?
— Я передумал, — сказал Майк, мягко присаживаясь в самой что ни на есть развратной близости от Анюты на клетчатый диванчик и шлепая губами в ритм биения своего доброго, отважного, обжигающе горячего сердца, задумавшего невозможное. Кто-нибудь да вспомнит к случаю о помилованье с казнью.
Анюта торжествовала. Один из догматиков тоже.
— Извольте сюда садиться, мы потеснимся, — указывая себе в ноги, сказала она, еле сдерживаясь, чтобы не облить слезами мелкого тщеславия щеки истомленного ожиданием Майка, выглядящего моло-же своих лет.
Не зная, на что решиться, Майк стыковал пальцы, закрыв для обеспечения точности глаза.
— Надеюсь, ты меня понял?
— Я понял, разумеется, — сказал Майк, — что это только значит то, что ты хочешь меня, и очень рад. Разумеется, я воображаю, что тебе, сызмальства привыкшей к этому, нелегко, и, если что нужно, я весь к твоим услугам.
— Как ты смешен, — сказала Анюта с грустною усмешкой, несмотря на ранний час, и в схожем сти-ле повела о том, о сем, но в основном об этом. — Я теперь все больше и больше понимаю, — заключила она задумчиво и тотчас же, словно в забытье, повторилась: — Очень, очень ты смешен.
Затем, вглядевшись с нежностью, под стать лишь материнской, в его лицо, она сказала:
— Хорошо, так как будто мы ничего про это не говорили.
И сама же первая не сдержалась:
— Не можешь ты без radicule!
— Не понимаю, — ответил на выпад Майк с достоинством.
— Я говорю по-французски, и ты так же скажи.
Майк хотел сказать, но забыл, как это будет по-французски; Анюта ему подсказала.
— Je ne comprene, вроде как, pas, — послушно вякнул он, не теряя и толики своего достоинства, а потом простился и ушел, грохнув дверью, и она не удерживала его.