Кого воспитывают плохие учителя?

       Как - то раз мне случилось наблюдать такую сцену: немолодой уже профессор, беседуя со студентами в промежутке между лекциями,  сетовал на недисциплинированность и поголовную неграмотность молодежи, которая, вообразите, до сих пор еще не освоилась со ставшим уже привычным языком политической культуры и постоянно мешает ему читать лекции, требуя разъяснить тот или иной термин.
      - Но вы же учитель!- возразил кто- то из молодых людей.
      - Молодой человек, я не учитель, я - преподаватель! - веско и раздраженно заметил профессор и, помолчав секунду, повторил, возвышая голос: - не учитель!
        Откуда такое негодование? Откуда это неприятие к спокойному умиротворяющему слову  «учитель»? - хочется задать не совсем риторические вопросы. Лев Толстой писал, что нравственность человека видна в его отношении к слову. Я, разумеется, не думаю исходя из этого, утверждать, что мой профессор безнравственный человек, однако замечу, что отрекаясь от названия учителя, отрекаются и от учительства, т. е. от самоотверженного созидания разума человеческого, от ответственности, сопряженной с этим высоким призванием.  О ситуации, описанной мной выше, тем более стоит говорить, что позицию моего героя, к сожалению, едва ли можно назвать исключением из общего правила; опасное явление подобного отступничества распространено ныне повсеместно, но возникло отнюдь не сейчас, доказательства чему в изобилии представлены мировой литературой, оставившей огромную галерею учителей, среди которых мы, разумеется, найдем немало достойных, т. е. тех, кто сознательно взял на себя миссию учительства. Учительство - это прежде всего испытание  жертвенностью, самоотречение и вера в человека, готовность найти, раскрыть в ученике талант и преклониться перед ним. Учительство – великий дар ученику, дар знания и доброты. Оно есть постоянное отрицание правила глупости: «чем меньше мальчик умничает, тем больше он нам нравится», то есть воспитание в человеке внутренней свободы, ибо в этом, вероятно, и есть истинное и главное призвание учителя. Отсутствие собственной мысли – предтеча равнодушия, парализующего волю, стирающего живую индивидуальность, превращающего человека в пустую форму, в любой момент готовую быть заполненной содержанием злой силы. Известно, что успех любой диктатуры или тирании издавна зиждется на равнодушных. Мысль разрушает искушение равнодушием, побуждая человека становиться активным участником жизни, живо и непосредственно реагировать на ее события.
       Однако я удаляюсь от темы, так как темой моей я избрала именно тех, кто отрекся от этого призвания и попрал его, тех, кого с полной ответственностью следует назвать плохими учителями.
        Плохие учителя в первую очередь люди, стремящиеся к власти. Трудно найти более полную и легкодоступную власть, чем власть учителя над учеником, - исторически сложившуюся власть старшего над младшим, почти магическое влияние авторитета. С момента первого знакомства ученик подспудно чувствует в учителе человека, могущего его направить по верному жизненному пути, и подсознательно признает за ним право укрощать счастливую беззаботность его юности. Разумеется, учитель почти всегда сталкивается с сопротивлением в применении своей власти, однако бравада как неумелое прикрытие ученической души служит лишь ее разоблачению, и юность предстает взгляду взрослого человека абсолютно безоружной, чтобы не говорить незащищенной. В идеале такая власть должна быть ненасильственной и иметь своей целью просвещение, обучение разумному и вечному. Но тщеславие, корысть, вероломство извращают ее положительный смысл. Грехи, ошибки, низменные стремления учителей нередко трагическим образом отражаются на учениках.
       Достаточно вспомнить Канторека - учителя из романа Ремарка «На западном фронте без перемен».
       Канторек -  классный наставник,  властитель в  маленьком школьном государстве и безликий верноподданный в большом. Недрогнувшим голосом он произносил высокопарные речи, в результате которых целый класс восемнадцатилетних мальчишек отправился на войну, обольщенный высоким идеалом  служения государству. «Строгий маленький человечек в сером сюртуке, с острым, как мышиная мордочка личиком» отправил на смерть целый класс. Он открыл им дорогу в ад атак и отступлений, окопов и лазаретов, погрузил их во мрак ужаса и одиночества, заставил увидеть всю нечистоту человеческой природы, вывороченную наизнанку войной, и сделал это из одной лишь мелкой амбициозности, из желания выслужиться, сотворить для государства благое дело, при этом ничуть не подвергая опасности себя. И Кантореков были тысячи.
        «Они должны были помочь нам, восемнадцатилетним, войти в пору зрелости, в мир труда, долга, культуры и прогресса, стать посредниками между нами и нашим  будущим. Иногда мы подтрунивали над ними, могли подстроить им какую-нибудь шутку, но в глубине души мы им верили. Признавая их авторитет, мы мысленно связывали с этим знание жизни и дальновидность. Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение развеялось в прах. Мы поняли, что их поколение не так честно, как наше, их превосходство заключалось в том, что они умели красиво говорить и обладали известной ловкостью. Первый же артиллерийский обстрел раскрыл перед нами наше заблуждение, и под этим огнем рухнуло то мировоззрение, которое они нам прививали<...>   
        У этих воспитателей всегда найдутся высокие чувства, - ведь они носят их наготове в своем жилетном кармане и выдают по мере надобности поурочно. Но тогда мы об этом еще не задумывались».
        Канторек  не человек, не личность, не собирательный образ, Канторек - это явление, явление, неизбежно возникающее, когда государство своей холодной бездушной силой вмешивается в отношения учителя и ученика. Кантореки приносят в жертву своему идолу не только жизни, но подчас и души своих учеников. Именно их желало видеть советское государство для осуществления коммунистического воспитания молодежи. О том, насколько успешной оказывалась и оказывается их деятельность, у меня еще будет случай рассказать позже, сейчас же я хочу обратиться к их верным слугам - людским порокам.
        Первым, главным и наиболее опасным из них я назову лицемерие.  «...Лицемеры обесславили религию и добродетель больше, чем самые остроумные хулители и безбожники. Больше того:  если добродетель и религия, в их чистом виде, справедливо называются скрепами гражданского общества и являются действительно благословеннейшими дарами, то, отравленные и оскверненные обманом, притворством и лицемерием, они сделались его злейшими проклятиями и толкали людей на самые черные преступления по отношению к их ближним», - написал Фильдинг в «Истории Тома Джонса, найденыша» и в подтверждение своих слов познакомил читателя с двумя выдающимися лицемерами - Сквейром и Твакомом. Философом (Сквейр), который «всю добродетель считал предметом одной лишь теории», и богословом (Тваком), который с неистовством утверждал, «что разум человеческий после грехопадения есть лишь вертеп беззакония». Они, единые во лжи и подлости, соглашались меж собой еще и в том, «что во время споров о нравственности никогда не употребляли слова «доброта». Любимым выражением философа было «естественная красота добродетели»; любимым выражением богослова - «божественная сила благодати». Философ мерил все поступки, исходя из непреложного закона справедливости и извечной гармонии вещей, богослов судил обо всем на основании авторитета, причем всегда прибегал к Священному писанию и его комментаторам, как юрист прибегает к комментариям Коука на Литтлотона, считая толкование и текст одинаково авторитетными».
        Дальнейшее   повествование  свидетельствует, что философ умел ловко примирять самые сомнительные поступки с «непреложным законом справедливости» и «вселенской гармонией вещей», а взгляды богослова подчас оказывались гораздо более свободными, чем это предписано Библией. Вообще, хитростью, изворотливостью, многоликостью они не уступают другим лицемерам, жившим в литературе, более того, их превосходят, потому что Сквейр и Тваком - учителя.
        Особенности отношений учителя и ученика таковы, что иногда одного лишь недостойного примера учителя хватает для того, чтобы исказить представления юности о добре и зле, чести и бесчестии. На сколько же сильным может оказаться подобное влияние, если пороки наряжены добродетелью, наделены властью и окружены почетом?! Ответом на этот вопрос может служить Блайфил, человек с малолетства двуличный, корыстный, предрасположенный к злу, оказавшись в учениках у Твакома и Сквейра, вовсе теряет остатки человеколюбия. Он не способен любить, сострадать, испытывать привязанность, он не выдерживает испытания дружбой. Его помыслы целиком устремлены к богатству, и душа, отравленная корыстью, не способна радоваться красоте и гармонии. Жизнь превратилась для него в карточную игру, где неазартный и хитрый игрок с легкостью пожинает плоды своей рассудочности. В то же время его брат, но нравственный антипод, Том Джонс, должен был пройти через страдания, чтобы не потерять своей чистоты, не принять навязываемого ему образа реальности. Давлению своих учителей он противопоставлял только природное чистосердечие и доброту, тогда как они были вооружены авторитетом, а их власть подкреплялась розгами. Кстати розги, ремни, трости и прочие многочисленные атрибуты принуждения, изобретенные еще в древности и появившиеся только сейчас, как нельзя больше свидетельствуют о том, как иногда учителя неправильно понимают смысл своей деятельности или забывают о нем вовсе. Ведь иезуитские наказания учеников со стороны учителя могут быть лишь упоением вседозволенностью, аффектом тирана и никогда не принесут положительного результата. Что же  является целью учителя, избравшего средством воспитания насилие? Может быть страх?
        Алан Маршалл, вспоминая в своей автобиографической книге «Я умею прыгать через лужи» школьные годы, не только отвечает на этот вопрос, но и иллюстрирует процесс наказания.
        «У мисс Прингл не было трости. У нее был широкий ремень, конец которого она разрезала на три хвоста: мисс Прингл полагала, что эти узкие ремешки бьют больнее, но вскоре обнаружила свою ошибку и с тех пор стала пользоваться широким концом ремня.
         Занося ремень для удара, она плотно сжимала губы и задерживала дыхание, но сильные удары у нее не получались. Обычно она ходила по классу с ремнем в руке и время от времени хлопала им себя по юбке, как гуртовщик хлопает бичом, чтобы напугать СКОТ.
         Она наказывала, сохраняя полное спокойствие. Но когда мистер Тэкер считал, что нужно кого- нибудь наказать, он впадал в настоящее неистовство<...> Глаза его пугали нас, даже если мы наклоняли голову и старались не смотреть в них. Они были колючими, злыми, холодными, и он пользовался ими, как бичом<...> Когда он наказывал ученика, никто в классе не занимался. Мы только смотрели в растерянном молчании, напуганные приступом гнева, который не могли ни понять, ни объяснить. Его покрасневшее лицо и изменившийся голос казались нам свидетельством каких-то страшных замыслов, и мы тряслись от страха на своих партах».   
         Да, страх. Страх - цель, страх - средство, страх - ключевое слово этих отношений. Страх - это настолько сильная власть, что может пошатнуть, поколебать естественное и обязательное равенство людей, дать одному полную возможность унизить другого. Страх унижаемого возвеличивает унижающего, наполняет его дурманящим упоением, оттого что кто-нибудь, может быть, более умный, талантливый или честный в ужасе и унынии сгибается и исчезает под напором необъяснимого ощущения страха. Страх, вспыхивающий в глазах жертвы, преображает ее мучителя, подобно волшебству: из трусливого, злобствующего, неуверенного в себе и никчемного человека он превращается в воплощенную силу, в личность, равную Богу, и захлебывается от противоестественного восторга. Мгновение этой власти компенсирует человеку его неудовлетворенность жизнью, пассивность и собственный страх перед другими. Такая власть соблазнительна, она давно уже превратилась в искушение для многих и многих и ждет своего часа, спрятавшись в потаенных уголках их душ, до времени заваленная хламом повседневности. Она вряд ли может быть реализована в условиях, когда слабые и равнодушные перемежаются сильными и непонятными. Власти страха нужны беззащитные. Здесь самое время вспомнить об учителях, они работают с детьми, а кто может быть беззащитнее детей? Чтобы напугать ребенка достаточно таких простых атрибутов власти, как колкий взгляд, стремительный и повелительный взмах указкой, угрожающе-недоумевающее подрагивание век и бровей, взвинченный до крика голос, щеки, пятнами раскрасневшиеся от гнева, - каждый продолжит этот список по своему. Варианты его зависят от цели, преследуемой властью.
        Так, например, когда учитель Алана Маршалла, мистер Тэкер с неистовством наказывал своих учеников, он, вероятно, хотел возвысить себя над ними именно тем путем, о котором я уже говорила, однако если вспомнить гротескного, но правдоподобного учителя Гнуса Генриха Манна, то можно увидеть картину, куда более сложную с психологической точки зрения. 
        «...Гнус назывался Гнусом во многих поколениях; к этому прозвищу привык весь город, коллеги иначе не именовали его вне стен гимназии, и даже в ее стенах, едва только он поворачивался к ним спиной. Учителя, державшие у себя нахлебников-гимназистов и следившие за их домашними занятиями, не стеснялись говорить об учителе Гнусе. Если бы какой-нибудь бойкий малый, внимательно присмотревшись к наставнику шестого класса, вдруг вздумал окрестить его новым именем, из этого бы ровно ничего не вышло хотя бы уж потому, что привычное прозвище и сейчас бесило старого учителя не меньше, чем двадцать шесть лет назад. Достаточно было при его появлении на школьном дворе кому-нибудь крикнуть:  «Да ведь здесь пахнет какой-то гнусью!» или: «Ой-ой-ой! Что за гнусная вонь!»- старик тут же вздергивал плечо, всегда правое, которое и без того было выше левого, и бросал из-под очков косой взгляд на крикуна. Гимназисты считали этот взгляд коварным, на деле же он был только трусливым и мстительным - взгляд тирана с нечистой совестью, ищущий кинжал в складках любого плаща».
          Гнус, «позорное пятно учительского сословия», был маленьким, ничтожным человеком, подозрительным и злобным. Его уродливая натура, отравленная ядом человеконенавистничества, переполненная скрытыми пороками, одержимая непомерным тщеславием, скрывалась под маской педантичной строгости праведника. Его фигура как учителя, охранника общественной нравственности, ревнителя морали, была лишь кощунственной насмешкой над ними. Комично и устрашающе звучит название «учитель» рядом с именем Гнус. Достаточно вспомнить гнусово определение ученика, чтобы согласиться с этим моим утверждением: «ученик - серое, забитое, коварное существо, которое не знает в жизни ничего, кроме своего класса, и ведет нескончаемую борьбу с тираном».
         С тираном! Потому что Гнус - тиран. В случае Гнуса власть  не просто способ самоутвердиться, возвыситься над другими в момент ее проявления, это возможность «завладеть» человеком, держать его в постоянной тревоге, лишить его беспечности, проникнуть своим образом в его сознание и постоянно творить там страх, волнение, боль. Гнус считает себя властителем города, потому что почти половина его жителей поперебывала у него в учениках, почти каждый в детстве ощутил себя проникнутым Гнусом, подавленным его властью. Власть для Гнуса была единственной силой, способной вырвать его из неизвестности, насытить его тщеславие, жаждущее раболепства и преклонения, он дорожил ею, как величайшим из сокровищ, и охранял ее, изобретая в своем воспаленным мозгу все более и более фантастические способы. Гнус, с отчаянностью трусливого тирана, боролся с тем, что он называл   про себя ученическим бунтарством. Он обрушивался всей мощью своей власти на тех из своих учеников, в ком подозревал собственные свободные мысли, кто не был похож на других, кто никогда не признавал его избранности; такой ученик становился для Гнуса чрезвычайно опасным мятежником.
        Независимость идей и способность к творчеству во все времена были самыми дерзкими угрозами тиранству, самыми действенными в борьбе против любой диктатуры.
        Интересно в этом контексте вспомнить уже упомянутых мною учителей. Канторек, Тваком и Сквейр, мистер Тэкер, Гнус - все они, преследуя разные цели, удовлетворяя разные, индивидуальные для каждого потребности, сознательно или нет служили одной идее. Почему школу  всегда сравнивают с маленьким государством? Почему так похожи прусская гимназия и советская школа? Почему во все времена «плохими» учителями создавался один и тот же собирательный портрет ученика, и кто был этим учеником?
        Ответы на эти вопросы я нахожу в другом романе Генриха Манна «Верноподданный».
         Его герой Дидерих Геслинг именно тот, кто по определению С. Моэма может называться «общественным животным»: человек, не отделяющий своего «я» от общественного, избравший власть своим кумиром и идеалом, обожествивший ее разрушительную силу, впитавший ее идеологию, как единственное впечатление в жизни. Дидерих Геслинг - раб, покорно и благодарно принявший существующий порядок вещей. Государство, с его пышной властью, всепроникающим могуществом пленило Геслинга. Оно не только даровало ему свой «истинный» и легкий образ мыслей, но и благодушно скрыло своей огромной тенью собственные его грехи. Оно как бы облагородило те из его мыслей, которые казались наиболее непозволительными, поддержало его в тех злодеяниях, которые без его поддержки он едва ли мог совершить. Оно заботливо прикрыло лицо пронырливого буржуа красивой маской патриотизма. Оно оснастило своего маленького преданного солдатика щитом шаблонов и кусочком реальной власти для борьбы с инакомыслием в своем кругу. И Дидерих Геслинг отплатил ему любовью. Они были нужны друг другу. Страшную и сильную машину приводят в движение маленькие шестеренки.
          Я не возьмусь собирать из романа Г.Манна характеристику Геслинга, но если бы написала ее, она была бы лишь с частицей «не»: неблагородный, нечестный и т.д. - целостная в своей отрицательности.
           Автор дал своим читателям возможность проследить жизнь его героя поэтапно.
            Вот, например, буржуа в расцвете сил рассматривает картины вместе со своей юной возлюбленной. Прелесть пейзажей щекочет восторгом его душу, голос девушки околдовывает, ее робкие чистые мечтания волнуют воображение. Геслинг гордится собой, он чувствует себя поэтом, способным на возвышенные чувства; нежность собственной натуры трогает его и подталкивает к сентиментальности. В такие чудесные мгновения едкая мысль о разрыве с больной и влюбленной девушкой почти не терзала рассудка Дидериха, но она неизменно являлась потом, когда в одиночестве, потягивая пунш, он позволял своему тщеславию праздновать победу над неискушенным и преданным сердцем.
             Этот же буржуа, циничный и фатоватый, посещал молодежное политическое общество «Новотевтония», своими нравами пародировавшее вагантов.
             Он же в исступлении бежал за каретой кайзера, падал в грязь и, распластавшись в жиже, в восторге вслушивался в смех кайзера, хохотавшего над ним. Мы видим, как Дидерих Гесслинг, шагая вперед, один за другим отвергал нравственные императивы, как зло, заложенное в нем, стремилось к своему апогею. Все это ступени... Ступени его жизни. Однако вернемся к самому первому шагу, к истокам этого зла.
              После «сонмища страшных сил», состоящих из отца, боженьки, полицейского, жаб в саду и призраков, выдуманных матерью, малолетний Дидерих Геслинг «угодил во власть силы, еще более страшной, живьем и без остатка проглатывающей человека, - во власть школы».
          Школа начинает формировать личность Дидериха, она развивает отрицательные качества, заложенные еще семейным воспитанием, такие, как, например, боязливость и лицемерие. «Перед строгими учителями он всегда благоговел и беспрекословно слушался их. Добродушным же досаждал мелкими каверзами, ловко заметая следы и остерегаясь хвастаться. С несравненно большим удовольствием живописал он очередной разгром, произведенный в табелях учеников, и последующую жестокую расправу. Дома за столом он сообщал:
        - Сегодня господин Бенке опять выпорол троих.
 И на вопрос, кого же, отвечал:
 - В  том числе и меня...
  Ибо так уж был создан Дидерих, что его делала счастливым принадлежность к безликому целому, к тому неумолимому, попирающему человеческое достоинство, автоматически действующему организму, каким была гимназия; эта власть, эта бездушная власть, частицей которой, пусть страдающей, был он сам, составляла его гордость. В день рождения классного наставника кафедра и классная доска украшались гирляндами. Дидерих обвивал зеленью даже карающую трость».
    Школа предстала Геслингу моделью государства, в котором ему предстояло жить. Он быстро и охотно усвоил диктуемые ею правила существования и открыл для себя множество способов самовыражения, невозможного в свободной борьбе равных. В школьные годы ему не раз приходилось воочию убеждаться в наказуемости собственной мысли, в бесполезности попыток выделения из толпы. Он видел, как школьные власти, словно черной меткой помечали учеников, уличенных в бунтарстве, превращая их в изгоев, навсегда утративших возможность получения благ, в то время как другие, вовремя осознавшие свое место в иерархии, вознаграждались сполна. Возвышение перед одними означало унижение перед другими и наоборот. Власть оказывала покровительство наиболее преданным; знаками преданности считались: доносительство на своих товарищей, наушничество. Разумеется, что при таких обстоятельствах становилась очевидной вся формальность морали этого общества. Идеалы чести и справедливости существовали лишь в теории, тогда как на практике успех и авторитет достигались совершенно иными средствами. Очень показательной в этом смысле может считаться история с еврейским мальчиком. «Он, (Дидерих Геслинг) как это было принято и дозволено, всегда дразнил единственного еврея, учившегося в его классе, и вдруг отважился на необычайную выходку. Из деревянных подставок, которыми пользовались на уроках рисования, он соорудил на кафедре крест и заставил мальчика встать перед ним на колени. Он крепко держал паренька, хотя тот отчаянно сопротивлялся: Дидерих был силен. Он был силен одобрением окружающих, толпы, из которой на подмогу ему высовывались руки, да и огромного большинства внутри этих стен и за их пределами. В его лице действовал весь христианский мир Нетцига. Как отрадно было это чувство разделенной ответственности, сознание, что вина общая!»
   Конечно же, поступок Геслинга  был ему прощен, если не сказать вознагражден. Зло, насилие остались безнаказанными, несправедливость возведена  в степень подвига. Власть остается слепой к добру и злу, она  рассматривает человека с совершенно иной точки зрения и ее целям зло и порок служат добрую службу. В случае Дидериха Геслинга представителями власти являлись учителя, а ее олицетворением - школа. Школа взрастила, взлелеяла его пороки, превратила его в верноподданного.
    Литературу несправедливо называют зеркалом жизни. Зеркало отражает лишь настоящий момент, и отражение - всего лишь плоская копия живого. К литературе  стоит относиться как к самой жизни, а к ее героям, как к живущим людям, только так мы сможем осмыслить ее идеи, пропустить их через себя, оценить сообразно собственным  взглядам, представлениям и морали. Позволив литературе ожить рядом с нами, мы соприкоснемся с осмысленным бытием, увидим многое яснее и ярче. Люди стали бы лучше, если бы чаще прислушивались  к разумному голосу литературы. Она - хороший учитель, а я попыталась обобщить один из ее уроков, чтобы напомнить, что зло стремится к злу, а добро - к добру, и от каждого из нас зависит, чего будет больше - добра или зла.