Навеяно рекой

1.

Дон-дон-дон, бой как пьедестал почёта, если шагать по трезвучию с самого низкого, третьего места. Последний удар - серебро. Интервалы не угадываю, граница слуха. Четверть. Машинально - на звон. Знаю - первого. Римскими золотыми цифрами превращён в шестерёнку. Чёрный эллипс. Прямой угол стрелок - тупой. Я почти рядом с воротами колокольни: сталагмит, перегруженный декором. Кирпичной побелёной кладки. Белый сталагмит сквозь - по эту сторону улицы, не где кремлёвская стена - акации, акации, акации. Отцвели уж, но кое-где висят кисточки бело-сиреневых львиных зевов. В детстве почему-то их ели, можно. Выпрыгивают вперёд коленки. Голых, никогда у себя, так чтобы в городе, - только когда в шортах на пляж. Спортивные трусы. Коленные чашечки сильно выдаются, и натянутый на них блеск. До кроссовок - как йодом намазанная кожа.
- ... чево там... камера... где сказал?
От свадебной процессии, замешкавшейся на полпути, на разделительной полосе. Каждодневные: как раз в полдень переходят из кремля, через дорогу, в квадратный сквер с Вечным огнём. Жара, - он в чёрном костюме. Вот, пошли-пошли-пошли... Она, - подружки, те в коротких, всё дышит, - как снежная баба. Красивых среди невест... Хожу тут - вижу... Чтобы взгляд - как нос на шашлычный запах.
Другой угол чугунно-оградного квадрата, и - своя свадьба: цыганята - да и наши - с вёдрами, тряпками. Ёлочкой два ряда машин, и не бедных. Хотя, разных. Неплотная толпа скатывается из торговых кварталов - под горку, кривясь за кремлёвской стеной, к остановкам всех транспортов, - уехать в любую точку города. Переныриваю, и по стволу ёлочки, расшифровывая названия иномарок. Девочка-цыганка, они не носят коротких платьев. Пластмассовое ведро с чистой водой, прозрачность затягивает внутрь луч солнца.
Ещё два квартала - после того, как напра-аву у Дома Быта: вертикальные пилоны - если посмотреть теперь назад - контрастируют с панорамой луковиц различных селекций и урожаев. Вот-вот людность, выворотливость машин, светофорность - погаснут. Погасли, - я иду через мост-дамбу: стрелка Кутума, по одну - он, по другую руку - Волга. Блины от штанги катятся, и дрожь от них поднимается в ноги: катится мимо трамвай, мост-дамба вибр-р-р-рирует. А тут неудобство: вытащили немецкую сетку, - две накрест арматурины крепят сеть, - положил дед и перегородил весь тротуар. Бочком-бочком. Зачем вытащил? Рыбы в ней - ноль. Запуталась?
За Кутумом называется Селенье. Звуков враз поубавилось. И в центре, что рюкзаком за спиной, - в самом пупковом, - тоже старина, но беготня отвлекает, а тут - по-музейному. Почти: ведь струятся трамваи, и машины - лихо погоняют, но вот густоты людской - конец: жиже. Домищи, дома - не приземистей. Противоположная сторона - исконная, а по которой иду - перестроенная-портовая-заводская-заборная. Там, по той - параллельно - проходит конец позапрошлого, начало двадцатого... Вот акация поздноцветущая.. Дёрг - всего один ротик. Не пахнет. Сжал у цветоножки - мяу - зев. Пожевать?.. Из любопытства… Ну же... Каждый фасад: арочные перекрытия над окнами и сгруппированность окон - узнаваемость тогда приветствовалась. Два - чаще… Три - реже. Этажа. Плечом к плечу, дворы - в глубине, за бойницами подворотен. Рядом со мной, мимо меня, окно - завода - с рабицей. Единственное, для вентиляции, - а не закрашенное изнутри стекло, как все остальные, одно за одним. Мелкое судостроение. В полутемноте, в безлюдье цеха - дюралевый недостроенный корпус. Второй или третий год - таким и вижу. Мне-то - запах: металлические опилки в машинном масле, витые макароны с дымочком от токарного. Слесарка. Работа не кипит. Но запах никуда не выветривается. У нас в школе труд, - одна из дисциплин, - слесарили. Это оно можно, - ничему не научиться, так и предполагалось. У одного препа, худого и плоского, впалогрудо-сутулого, - он же учитель пения с баяном, который помещался во впалости на груди, - жила в клетке крыса с розовым хвостом. Средь лязга железа, в трудовом зале, где станки, столы с тисками - была необходима: подходили, смотрели. Другой - неврастенический армянин Азат Сумбатович, - непедагог вообще, - кидался киянками. Ну лупит кто-то из учеников молотком по наковальне - аж в ушах ломит, - так что?
Завод уплыл. Теперь портовый забор. Уже мост близко. Через Волгу, через остров. Забор порта, забор грузового порта, у порта - бетонный забор: всегда что-то разглядываешь на исторической, через дорогу. Как-то шёл, назад уже с пляжа, к вечеру - оп-па: из подворотни медленно выбегает, сразу видно, очень пьяный, и по тротуару  вдоль домов. Несколько долгих секунд, и оттуда же, возникает - за ним - преследователь. С топором. С топором! И  м-мед-лен-но. Бегут. Преследователь не может догнать. Ни звука, без всякой там ругани. Они пробежали мимо нескольких фасадов и погрузились в другую подворотню. Сил на выкрики не тратили. Вечер начинался тихо.
Улица завязывается тугим узлом: у моста, фактически уже под мостом, куда смотреть, - озираешься, чтобы не попасть. Поворот трамвая и вдоль - двустороннее. По-над эстакадой - одна полоса, конечно, тоже с поворотом. Наискось под эстакадой - срезают. А кроме - исходная прямая, сквозь этот узел. И никакого светофора. Благо, что мне не переходить, а только вильнуть от - на пустырёк. К каменной спирали. С другого борта моста - точно такая же.
В полдень в июне, - а жара-то, - и не сезон. Я, не дойдя до винтовой, в плитках ракушечника, лестницы, через русло вглядываюсь в "малую землю". Она подпёрта водой, песок стекает, суживаясь горловиной, будто в песочных часах. В будто скошенную плоскость воды. Вода подходит к кронам, они кладут на неё тень. Наверху - на бугре "малой земли" - кто-то в волейболе, а на склоне - люди как родинки, дети? Дети. Туда - к заводи, к внутриостровной лагуне, с другого бока песочного холма, мне - туда.
Ракушечник - углём, кирпичом, мелом: чёрные, рыжие, белые. Выплюнуло, вырвало, раздавило нарыв, - хочется зарождающемуся мужскому организму творчески выразиться. Ругань с ошибками, - или именно так правильно? С картинками - пор-пор-пор-пор. Человечек: ниточка - тело. Ниточки - руки, ноги. Ротик, носик, оборотик. Венчает снизу - трефовая гроздь. Подпись со стрелкой на несчастного: "он обречён". Кто ж не согласен?
Замечаешь батутные колебания. Самосвал или трейлер. "Камаз". "Камазик". Такой - жж-ух, и понимаешь, что под тобой - работает. Мост. Стихают... Ух ты какая! Кинжал. Из сетки-треугольника, основание треугольника - арматурина. Крупная каспийская селёдка, до локтя, - идёт вверх. Она ж ничего не жрёт - на сеть. Не распределены равномерно по пролётам, столпились: точка над - тут он, косяк, и облюбовал себе ход. Под острыми углами: белые верёвки, течение их тянет на юг. Пучок натянутых струн, а на воде - пустые полуторалитровые пластиковые бутылки, с моста они маленькие, как обычные поплавки. Смотришь словно с крыши, - всё внизу.
Не наступить на их вытащенные сетки; на бело-фиолетовую, с радужностью, залюбуешься... Проезжую часть от тротуарной отделяет железный гофр-профиль на столбиках, - отбойник, - а в шуме колёс лежит старьё - пальто, плащи, - и спит мужичок. С равномерностью вагонов, скрежет и выхлопы, а он как кошка: та свернётся за хребтом бордюрчика, ухом только - дёрг (он-то без дёрг), - шум, не шум, - не трогает. Они всю ночь ловят, и под мостом, где бетонная окантовка, там - когда идёт вобла, селёдка - с мая по июнь: лагерь. В затишке - пепелище, закопчёные кастрюли, опять же - кучи тряпья. Полупьяные, но бутылок не валяется: самогон - Селенье грешит, - поваривает.
Двойной прыжок, два горба, а по острову - насыпь, она-то и прогиб. Скатился с первого горба - песочная поляна: никогда не затопляется, - вот она - "малая земля". Краем - в Волгу, краем - в лагуну. Если сковырнуться с лестницы, похожей из-за длины и узости на остановившийся эскалатор, бетонных её рёбер посчитать, - собьёшься... Поручни-загородка: иной раз наблюдаются альпинисты, наотдыхавшиеся, - смотришь снизу: подтягивают себя, навалившись на железки перил. К вершине.
Тут с первого взгляда. И после прикосновения взглядом как к кнопкам, заподозрив. Пусто: знакомых - подлечь. На подъёме вязнут в песке, кроссовки снимать нельзя - огонь и резь. Спущусь к затончику, в эту подмышку острова - старая, заросшая деревьями коса - как рука вдоль тела. Отсюда не видно, может, кто... Мимо - наверху бархана, да, лежит, но что-то незнакомое. Лежащую переоцениваешь. Почему-то притягивает её спина, - перечисляю: не выбухают ни мышцы, ни кости - гладко-крепкая - широковата, но не круглится. А, вот ещё - нет белой полоски, и сейчас - расстегнула. На пляже шею сворачивать - идти, глядя в бок, - или даже продолжить ход задом: вполне в рамках. Так, впереди у нас - что?
Небольшая давность: эпоха гологрудости. Легко: дурной тон - не снять, только уродины. Вовка, я, ещё кто-то - как диезы вклинивались среди клавиш в ряду. Но цвет уже у всех - из одной банки с краской, только обгар - освежал - розовостью. Пестрят лишь линии разруба - поп пополам - плавками. Сбоку: когда лежат навзничь: круглые печенья грудей - или как горки песка, насыпанные из кулака, - протянулись вереницей, прячась одна за другую, теряя парность. Птичья девичья стайность - и кокетливый стыд, - когда мальчишня, устроившись, тоже лёжа, неподалёку, уставится: курят, и головами иногда сомкнуться - для обсуждений... Их смешки вскоре дойдут - до продавщиц из отдела этих игрушек. Синхронно - на животы, и тогда - уже зады девушек, с подвёрнутыми плавками, а врезку плавок, - оттуда, откуда мальчишки зырят, - не проследишь, сам смотрел. По-своему неплохо - другой ряд других овалов. Но пацанам - быстро надоедает, упархивают, поклевав желторотыми глазами.
Так и здесь - пока никого? Что ж. Постой, вон на середине заводи - катамаран, он же водный велосипед. Вряд ли чей-то ещё. Тогда кто - плюс? Нет, не разглядывается. Может, уже стал сдавать? Подрабатывает прокатом. Говорил, что никак не наступит, - а где тогда сам? - сезон, клиентов пока... Ну! Его ж сумка. Не мог так просто оставить. Наверно, этот парень.
- Дамир тут?
- Вон, - на фарватер.
Тогда и ляжем. От воды - подъём, наклон песка. Выше - жуткое пекло, а смягчает - близость к сырости, и не надо перебегать как по простреливаемому пространству. Полотенчико моё большое… Кепочка с козырьком, а была - красная-красная...
Сначала этого и хочется, пока что без общения, оглядеться и успокоиться: день подан, всё на месте, пришёл, лёг. Уже цель. Прокалиться светом, обжечься об ультрафиолет, и тогда - как продрать глаза, - уставиться вдаль, на дорогу с машинками по насыпи, метрах в двухстах. И переглядеть подваливающих. И вглядеться, - что за цвето-штрихи проходят по мосту, оп - спускаются по лестнице... Ага... Узнать - и спутать. Совсем как будто тут и не бывает, ни одной знакомой души...
Перестроечная эпоха гологрудости длилась года два-четыре, а когда в социуме вновь раскатали слои, хрупкое эхо хиппизма улетело, странно вспомнить. Как ошибку памяти. Снова по-советски девки застеснялись. Но одновременно и прикинули свою цену.
Две, три капельки слились. Ручеёк в ямку подложечкой, живот при выдохе проваливается, ручеёк пота ползёт по сухожильной линии. Ку-пать-ть-ть-ся. Трёхшаговая пробежка-перескок, и - остановка - на смеси из тени от ив и пропитавшегося песка. Понабрасают пластмассовых бутылок, плавают полуутопленные, и пузырями - полиэтиленовые пакеты, а тут, доводя до мысли о помойке, над начинающейся водой - мгла от ив, вётл, и их листья понападавшие, и поросль. Проходы на узкий простор - тоже узки, из незагаженной воды. Течения в этой длинной бухте нет, и калитки - между стволами, где не кустятся стволики - разрывают ковёр водоплавающего мусора, несвеже завязшего под сенью ветвей, касающихся воды. Отбросы-то конечно пластмассовые, близкие к стерильным. Хорошо, что нет, - а как-то была - здесь же, пойманная наверно ночью, выброшенная, всплывшая, развонявшаяся.
Как охлаждает! Ещё паводковая, но попрогретей, чем в русле - там, само собой, чище. Катамаран-велосипед - сюда или туда-сюда? "Ты катамаран?" Кто же завис с Дамиром? В стоячей воде глаза лучше не открывать, даже миновав лаз - в засорённом прибрежье, - был однажды конъюнктивит... Далековато и, кажется, остановился. "Ты катамаран?" Прошлый год: один кавказец с деньгами в руке, к Дамиру, искал хозяина.
Набежали, и проход в воду заполонила крупная малышня. Или они - по глотку пива, или одуревают, бегая на солнце, или, бывает, прольётся по пляжу запах гашиша. Движения теперь брассом, и оп-ля - дно. Кто это около моего полотенца? Пробка пацанов заплясала на воде и расползлась, обтекая меня, - брызгаясь разбитыми словами, водой, похаркивая смехом.
Оборачиваюсь к недосягаемому катамарану; воображение без усилий зуммирует. Две гондолы и мостик между ними, два сиденья со спинками. Ноги вперёд - педали, колесо спрятано в алюминиевом горбике. Фонтан от лопастей прикрыт планками - это и есть помост-мостик. Две ножки на двух - из четырёх педалей, но не крутя, а так, отдыхая. Дамир не удерживает равновесие на ребре - спинке сиденья, - выше лезть некуда, и - дугой, рыбкой-ласточкой. Ещё пара ног, третья, висит в воде, а сама - чьи они, - лежит на планках помостика, и её грудь под сплошным купальником стекла в обе стороны. Большая и оттянутая. Плюх - ух - юх! Брызг мало, Дамир был - забыл? - спортсмен, пловец, нырец, - они летят на лежащую, и она голову переваливает на другое ухо. Берегов у этого тупика-канала внутри острова - земляных - пока нет, везде сквозь деревья проблёскивает, но туда нечего торкаться. Только жерло в Волгу - как открытые ворота шлюза.
- Ты, по-моему, сгорела.
С сиденья, повернувшись назад, подруга тоже в сплошном, но выделяющемся-синем.
- Ноги, ноги... Да, тут... Ты вся!
Значит, на весь день - моя соседка по лежанию. Нагнувшись, не приседая, расправляет брошенное ранее из сумки на песок полотенце, и умудряется - лицо в мою сторону. Я уже лёг и вверх - к её взгляду, она прыгнула из босоножек и топчется на расстеленном.
- Таисия, это счастье. И Джоника своего не привела.
Грудь как две воронки с укороченными носами, и вяло-нестеснительная сначала сняла топик, а потом зарылась в плетёной сумке-корзинке, ища замену. Пока прикладывала, завязывала - их контуры - фигурные скобки - светились, и только последним движением - накрыть их, па-бам. Однако, всё настоящее - ниже. Талия пятьдесят с несколькими сантиметрами, и я могу - двумя пядями, слегка сдавив. В кружок. Зад Тайкин - наотлёт и без складок под яго-го. Есть ещё ягоды в ягодицах! И ноги - метр. Парикмахерша.
- Ну как, твой "голубой" начальник не пристаёт?
- Я уйду оттуда.
- Чо ж он - "голубой-голубой"... А к тебе...
- Он дура-ак...
Уже с закрытыми глазами и подбородком вверх. Грудь протекла сквозь рёбра внутрь, рёберные дуги выперлись как новая грудь, но ниже - там, где начинается живот: прилип, бедный, к позвоночнику.
- Как я... загорать хотела...
Парень, незнакомый мне, тот, что около дамировой сумки, как ни посмотрю - сюда. Присутствие несёт завершённость - лежит рядом красотулька, смысла набирается через край.
К воде - везде склон, а основа "малой земли" - песочное плато, оно простирается до поперечно-островной насыпи. Обычно новенькие появляются от моста, но - и от насыпи-шоссе, как и в этот раз. Впечатление складывается, что бегом, и почти так и есть, под наклон, когда уже совсем к воде. Баба - впереди, два - за ней, вот-вот кубарем - по инерции.
- Медсестра, а?
А что она в белом халате? Застёгнута как колбаса, где тянут пуговицы. Или как гусеница, талия шириной, равной всему остальному. Бегом под горку к воде - к одному из междеревьев, к сквозькустарниковой норе. Мужики с сумками притормозили, а медсестра, как летела, - туфли успела? - и в халате. До зада, а потом села и углубилась. Звуков по песку нет, речь - только визгливые окончания.
Владимир гуляючи. Холщёвые белые шорты. Чёрная - не футболка - майка. Пригнулся головой и плечами, - чтобы сквозь ограждение на той стороне дороги: мелькают машины, крадут часть картины прутья, да и перила - против глаз, хоть и далеко, а как специально загораживают, не кончаясь. Насколько сошла вода с косы? И когда тот пляж примет? Вон - единицы: на грыже, на полуостровке песка. Пока что лодки - вон, вон. Но вдоль залитого по голень берега от моста - топь, грязевые ванны... В какой-то день появится, местами мягкая, тропинка, а уже запоздав - пристань, - там, где сейчас лодки. К тому времени - не коленка из-под воды: жёлтый монстр.
Мимо спин рыбаков, переступая кое-где клубящиеся лески. Не чиркнуть, потянется. Легковушку остановившуюся и не отметил бы: тормозят там, где подкинутые на пляж их просят - к бетонному трапу. Канкан через волнообразный заград-профиль. Коряво перемахнув голыми ногами, устремились без спешки вниз. С правобережья? Или от Альбинки: от - неё ехали? Владимир прибавил, и только оказавшись на ксилофоне спуска, - дотронулся молотком голоса, но бессловесно. Добросить факт своего совпадения с ними. В лентах берёзовой коры и тёмно-полированная доска прямых, обе обернулись. Улыбнулись, коротко посмотрев вверх, и сбавили. Он достигал, уже не убыстряя, но в ответственности, коль окрикнул.
Дамир с сиденья крепил дюралевую телегу верёвкой за ствол ивы: наполовину загородил лаз. Из воды, спрыгнув видимо ранее, где еле до дна, и та, и другая выбирались, разведя руки. Та - немножко корова, в том числе и из-за пухлых губ, ляжки розовее новорожденных мышат. Она как раз оттянула и без того высокий вырез-лекало по бедру - ещё выше и нашла границу белого и розового. В сторону блондиности, - они почти никогда не успевают затормозить. Другая - тёмненькая, похудее и соответственно не ошпарена, зато у неё нижняя челюсть по форме - зуб-клык. Корова подвязалась какой-то большой тряпкой до щиколоток - юбка? Курят, соскучившись, отсидев срок на колёсном судне.
- Рады вас...
Всегда усталое у него выражение, протянул руку. Намеренно скривил траекторию - к нам с Тайкой.
- Авианосец "Нимиц" вошёл в Кутум.
Самый загорелый невысокий атлет. Губы, которые он сейчас бережно потянул в улыбке, нездорово вишнёво-белёсые. Теперь он стал носить с самым длинным козырьком, а их мажет, периодически доставая тюбик из сумки.
- В тенёк?
Возможно не расслышав, сморщил лоб. Потом открытыми ладонями, - будто держа в руках сапёрные лопатки, - показал на небо:
- Жа-арко.
Сколько же они там болтались? Здесь - жарко. А в плаванье, наоборот, оттягивает. У берега, между неряшливо заросшей водой, и склоном, с которого начинается маленькая пустыня, ливень ивовой тени уже начал косить сюда, - чтобы не бесполезно падать на замусоренную воду, а промочить - мраком вместо воды - песок. Далеко не доползая ещё до меня, до Таисии и до большинства, - вроде проклюнувшихся ко второй половине дня всходов: на полотенцах, на подстилках и на ничём - просто на песке.
- И эта мне, представляешь, Володя, - на Альбину, - Говорит: я в него, кажется, влюбля-а-юсь.
- Тоня! Я же - только тебе!
- А через два дня я у неё - молчи, и знаешь что? Она, она - он меня уже бесит! Она, ты смотри...
Волосок к волоску, прямые, - цвет морилки - цвет мокко, - на несколько ступенек убежали вперёд. Собственно и конец лестницы. У Антонины не до отбеливания обесцвеченные, покороче, тоже болтаются, но пружиня подвитой стружкой, - они на ступеньку всего перед Владимиром. Заскорузло - не совсем разгибая пальцы, горстевым прикосновением, - эта ложка, проехавшись, сразу находит тоненькое куриное плечо. Создал сустав над суставом. Белый сарафан, завязанный под затылком, двумя лепестками опускается вперёд - на свободно покачивающиеся, а вот продавившуюся через ткань тёмнеющую монету Вова видит только одну: со своей стороны. Спина не сильно загорелая, но луковее волос, открыта целиком, на всю трапецию - даже не скажешь - выреза. Перекладывается на спинные косточки талии. Его горсть.
Альбина остановилась, сразу же, в прибое песка. Это не обида.. Руки в боки и улыбчиво ждёт. Тем более, что парня, о котором, - да знает ли его и Тонька-то вообще? Роль Вовки-слушателя, - чтобы мячику было от чего отскочить. Совсем маленькие искорки, где-то под поверхностью её не по-татарски выпученных карих: цвет волос - цвет глаз. Отулыбавшись, уже разглядывает бархан.
Медсестра после ванны-с-разбега, выявившей белый бюстгальтер и чёрные трусы, "верх" - в воде? - сняла, и теперь мокрый прозрачноватый халат обнажил: прилепленностью к двум подовым хлебам. Похожие оладья - лишаями по телу, прилипают-отлипают, перелетают. Если ещё пить, то до какого-то упора. Мужики худовато-сутулые, венозно-беловатые, украшены как татуировкой - прорабским загаром: руки - до линии - выше локтя, шея - воротником цвета коньяка. Там тоже пролом в заборе - ивово-кустовом, - куда и произошёл скоростной спуск, и в смеси двух прохлад - от тени листвы и от паводковой воды - прорабы, не откладывая, приступают. Даму подождали. Взрывной дебют завершён, и присев, - цветок о трёх лепестках закрылся. Взгляду теперь надо их ещё поискать.
- Вы с Джоником - у тебя?
В глазницах блестят сколы битума. Поворот лица - услышала, - но как бы и не ко мне. Несколько покачиваний, - якобы кивков, - ответ. Студент и сосед. Сын с матерью, а ночует у Таисии - подъезд рядом, - которая тоже с матерью. Живчик-блондин с большеротой улыбкой. Такая же была бы без золотого резца? Фиксирует взгляд. А недавно - вломили. Так ведь - в экспертизу, и нашёл тех, и не ради - уж чего там, - а содрал с них деньжат за то, что он заберёт заявление. Вялым подавай электрических, сколько знаю её мужиков - все. Вежливый, но в разговоре обязательно лёгкий наезд: создать ощущение, что перед ним - уже - виноватые.
- Оклемался?
- Кто?
- А деньги куда? Тебе в подарок?
- Он хочет сохранить на учёбу.
- За-ра-бо-тал...
Луч голосов, слабенький, уколол.
- Вот они, - из-за наших затылков.
- О-о-ой, - вздох Таисиной обрадованности.
Трое напавших.
- Салям!
- Ап-ля, - рукопожатие со звуком аплодисмента.
- Аль-аль-бина анд Ант-ант-анина...
- А ты чо не на работе?
- Заколебали уже.
Коричневая худая рука тянется в поле моего зрения. Рука открыла рот.
- Дамир, ты как всегда.
Он ещё раньше выбрался из сетей тени. Вовка с готовностью, недосорвав свою чёрную майку. Сцепившийся двойной кулак - два паука-птицеяда. Всё-таки Вовка не загорает так сильно как Дамир.
- Вчера я была-а до-ома...
А на какой вопрос - не долетело. Вроде бы-то - в полуметре-метре, Тайка с Тонькой: приподнявшаяся на локтях со стоя избавляющейся от сарафана. Открытое пространство - как стены, - звукоизоляция.
Сдвинув центр тяжести, - приподняться, изогнуться, - я подхватил угол Вовкиной холстины, он стелит как простыню, угол заворачивается.
- Зашли?
- Зайдут, ага... Пить будешь?
- Сырая?
- Отстоянная.
- Пей, не…
- А ты - любимую минералку? - Дамиру, попивающему из полуторалитрового огурца.
- Буль-глым... Вон там, на Кутуме, дешёвка... Упаковкой, сразу... Чем в городе... Она ведь полезная.
- Это где опт?
Толщина ладошек не раздавливает, а, будто приклеившись, тянет вперёд. Оранжевых двух сеточек, - под которыми две крупные ареолы теряются исключительно за счёт цветососедства, - достаточно. Яркое примиряет тёмное и кожу. За краем сеточки - флюс, уже вне спорной территории, на свободе.
Альбина, в импульсном режиме, деятельно ушла трогать воду. Только развернула колечко юбчонки, а на ней - не майка, а с продолжением - синий, покрытый инеем, купальник... Дамир устроился рядом - вверх ногами, на песке выше по склону, головой к нашим головам.
- Кто?
- Да какие-то...
- Катал-катал...
- Марина, Лена...
- Какую - Марина?
- Нет, ту...
- А парень?
- Да это... с севера.
- Знаешь?
- Да какой-то - штабной подводник.
- Так... Купать-ть-ть-ся.
Срываешься всё-таки на несколько шагов бега. У Альбины и у одной из тех, что были на катамаране, - худенькой, - почти одинаковые купальники: спортсменские, цвета бликующего морского горизонта. Марина? Обгорелая, - сидя в закрученной вокруг ног юбке, руками опираясь сзади себя на песок, лицо ко мне - остановившемуся - подняла. Оно горизонтально как сковорода с яичницей, а тёмно-блондинные шатающиеся волосы - склонённым флагом достают до песка.
- Марина-а-а... Схватили...
Подушечкой пальца - насколько позволяет кость, и эритема бледнеет, отпускаю - опять ровно розовая кожица плеча, с веснушками.
- Не предохраняетесь?
- Да мазалась я...
- Бо-бо… теперь...
Грудь у неё по объёму, - а так и хочется перелить в мерный цилиндр, - опередит, но Тонькину туда придётся заталкивать... Сплошной вис, хотя по возрасту, - если даже не помоложе... Альбина уже уплыла... Куда тут уплывать...
Лежит Владимир, беседуя с Дамиром, оглядывая вполне обозримый пляж на склоне. Только отвернулся, как осталась от Дамира лишь косостоящая в песке бирюзовая пустота в форме вытянутого ананаса, - а-а, вон он, ещё показывает двумя руками на солнце, уходит к Марине-Лене и к парню-северянину в полосатых плавках. Володя как раз перебросил через моё - без меня - полотенце, Тоньке:
- Ух ты!
- Да… она тут уже вытворяла...
- В халатике...
Медсестра-колбаса с рюмкой в руке (обычно здесь пьют из пластиковых стаканчиков) подошла к одинокозагорающей, ближайшей, - таков её выбор. Еле стоит, но не иначе как хочет увеличить компанию. Мокрый белый халат напросвет: чёрные трусы с тонкими высокими дугами, - будто под ними фотомодельный зад-перёд. Какая-то даже беседа... Не может быть, чтобы та согласилась... Конечно, конечно, поворот. Домой, к сидящим у воды и деревьев, и снова втроём.
Скользит, - скатываешься с ильной грязи, и хочется не стоять: уровень от колена до живота - в тамбуре из ивовой поросли, в которой листики, листики как ряска сбились от волн, создаваемых проходящими телами. Прудовое затишье. Прогретая вода подхолаживается перекатывающейся через затопленную косу, сквозь шерсть растительности, превратившей - когда-то песчаную - полосу  в длинную рощу с единой крышей. Катамаран пошёл в работу: народ - значит, спрос. Совсем не слышно как шлёпает, а невдалеке. Стены. В июне - небо весеннее, синее. Какое одинокое облако, и - в шевелении. Непрозрачная амёба… Не залежишься, - начинаешь по чуть-чуть замерзать... Семнадцать? По телеку...
Опять ногами в ил, но дальше метр утрамбованного, и всё смывается. Не спешишь - по приятно-греющему. Песочку. Даже не подумаешь, что вот-вот был и вот-вот будет - как шилом шпынять.
- Ну что, Вова, - повышающийся тон мягкого свиста ведёт по кругу поднятый мой указательный палец.
- Окунусь... И...
А там будут стекляшки, и песок снова загорится. Ноги, облепленные им, мокрым, я засовываю в кроссовки, которые завязаны у меня - напостоянно, на узел, но в очень расхлябанном в лодыжечной части состоянии, хожу же без носок - так, болтаясь, не натрут. Потом надо будет вытрясти по полкило из каждой. Вовка-то ходит в шлёпанцах, дом рядом. Да вообще все так ходят, - а у меня слетают.
- Игигиги, Ыгыгыгы!
Не заплывал. На груди - блёстки средь седых кудряшек. Струйка капель продолжительно не останавливается - с бугра, заклеенного чёрными плавками.
- Кра-ссс-савицы! Не пойдёте?
- О-о-о... Не-е-е...
- Смотрите, ни к кому не приставайте!
Торец кишкообразной заводи. Вон насыпь - островное продолжение моста, - которая в чешуе бетонных квадратиков. А между - мини-плато, необитаемое, в июне сквозь песок фонтанирует зелёными кустиками. Какой-то дед в подвёрнутых трусах выкопал яму, прямо в серёдке, и - когда уходил? когда приходил? Но каждый день: на голове платок с узелками, недоразогнутость рук-ног, сгорбленность и совершенно нетипичная прокопчёность. Один, и никогда не купался. Это - прошлый год, весь сезон "малой земли". В лечебных целях? Когда народ откочевал уже на открывшуюся после половодья новую косу - ту, что вверх по течению, - он закопался, что ли, и похоронил себя в центре гектара? Худющий. Что-то в этом году нет.
Мы обходим плато по водяному краю, но вода только в проломах, а забором - кусты и деревья одной и той же породы, с серповидными листочками. Население продолжается - где-то густо,  где-то подчёркнуто индивидуально. Будний день. Для школьников уже каникулы, - но разгар сессии для более вызревших. Эстетика, следовательно, подростковая.
Теперь - широкие ворота в растительной ограде, тут можно в воду с разбега, этим и перерезают наш ход. Школа.
- Масса всё-таки неблагополучная...
Сидящая грядка малолеток - большинство девчат - окуривают облаком беседы, пока мы ровным шагом минуем: мат как знаки препинания в телеграмме - словами-сокращениями, вроде зпт, тчк, - но другими.
- Нравится им - в этом возрасте...
- Глазищи - видел?
- Фух... Всё на свои места встаёт.
- Да-а, эс-те, эс-те... ти-ка... Фигурка?
Сворачиваем по углу гектара, встаём лицом к чешуйчатой змее-насыпи. Вглубь острова - сейчас худшее время, тонкий слой воды проступает везде, и никто не суётся. Поэтому сюда, в дальний угол, как в лузу, ссыпаются пикники. Густая тень, место непроходное, - все стадии представлены - готовности: от стеления скатёрок, до обуглившегося костра со срубленным вблизи телом. Пол-лица прижато к песку. Туда не пойдём.
- Как его? Молодёжи?
- Независимости  - был. Молодёжи... В то, в следующее, а не в это...
Подходим по ребру пустого песчаного плато - к насыпи. Только видно: скользят верхние части кузовов, кусочки крыш кабин, трубы с хрипатыми флажками тягачей. Весь длинный могильник насыпи опоясывает - у подножья - ступенька асфальтового полотна. На неё сверху можно съехать по пандусу около шлагбаума, у стекляшки милиционеров: ровно середина могильника. А в насыпи есть туннели, чтобы на транспорте не крутить. Мы - в один из них. Хотим оказаться по ту сторону. Туннель прямо по ходу, по границе незалитости, надо только взлететь на начало склона и пересечь опоясывающую ленту.
Квадрат арки, квадрат чёрной тени, квадратик света. Лёгкий сначала мочевой запах. Затем - легче лёгкого - экскрементальный. Вдоль бетонных стен - ссохшееся. Метров тридцать туннель: обе стены-панно - без пустого места. Исключительно одна тема. Развёрнутые как лабораторные лягушки, как мишени - только с концентрическими эллипсами. Слова, в неутверждённых вариантах правописания, и линии рисунков - как нечто целое, иероглифическое. Бессилие набора слов вместе с бессилием изображения: донести до лишь бы кого, самовыразиться, - будто немой мычит и злится. Облегчает или разжигает? Спрашивает взрослый. А выставлена - изнанка пубертата, изнанка нетронутости, если хотите. Появляется - понятно как, а исчезает? Мальчик-художник новейшего палеолита, - а не девочка, почему?... Разбуженность его - ведь не мрёт? Нет, вгрызается в яблоко.
Выныриваем из прохладных туннельных запахов. Такая же асфальтовая лента-ступенька - вдоль, по-над. Ближайший выход к Волге - обойти конец насыпи, и попадёшь опять на "малую землю". Ниже этой дороги - скос подошвы и тоже залитый холодец, без малейшей ряби зеркалящий и одновременно просвечивающий через себя выросшую в мае - теперь подводную - траву. Деревья собственными отражениями выдернутые, со всей своей корневой системой наружу, висят в воздухе. Где яркое солнце - там эти корни сразу не замечаются, от бликов - блёкнут, а где деревья сгустились, сгустилась и тень, во всю идёт линька: они вылезают из отслуживших, упавших к их ногам шкурок, точно повторяющих каждый их лист - ведь совсем недавно шкурка покрывала и его...
Сдавленные перспективой в ромбы - квадраты бетонных плиток - как флажки по ниткам диагонально уходят вверх, к заградительному отбойнику, и вниз -  к заболоченности. Дорога-полка. Между ромбов из щелей успели вымахать кусты, - кружевные пузыри зелени, - и ещё пока не начали засыхать - серыми воздушными шарами, как в скором будущем.
Такая же длинная-длинная-длинная вверх, зебровыми уступиками, с тонкими, будто леера, перилами, - лестница пуста. Приятно-горячо взяться за узкий железный уголок, из которого тут всё сварено. Выйдет из-под воды главный пляж, коса-капакабана, и именно эта лестница станет главным проводником. За лестницей, в пухлом грязевом, изъеденном оспой народных пяток, месиве появится извилистая утоптанность, шириной в ступню, - будто проложили её удавы. Отвалы растрескаются, запекуться, тропинка раздастся, откроется двустороннее движение.
С этой стороны насыпи у Волги тоже есть песчаный пятак: микро. Пара пляжниц-загоральщиц... Но не то... У воды, проточной и жгучей, неугомонная подросня: синие губы и дрожь, укутывающая каждое тельце, ладони - в подмышки, суровые и сосредоточенные детские лица... Стоим с Вовкой, привалившись к горячему заградительному металлу, где самое начало полукруга, асфальтовой дуги. Средней частью она проходит под мостом, под козырьком длиной до того берега.
Р-раз, и мы будто отразились, перелетели - к симметричной дальней точке подмостовой дуги, так же облокотящимися на горячую железку. Асфальт полукруга усыпан битым стеклом - сверху? вдребезги, - но точно сверху падает постоянная тень. Ритмично выстроены треугольники: вертикально обломок ветки примотан к загородке, и острый натянутый угол белеющей струны - в воду. На хозяйстве под мостом всего несколько рыбарей, масса - наверху, с пролёта. Но и тут , у стены - тряпьё, матрацы, остатки костра. Бетонная торцовая стена, обруб насыпи, и в ней запертые гаражные ворота ангарных размеров - сохранили шрифтовую цветными буквами рекламу - "От заката до рассвета".
Со времён когда Вовка завоёвывал Свёклу. Кафе под мостом - на глухом пляжном, если ночью, берегу - протянуло одно лето, три года тому назад. С городской стороны - пятно света, как бы в гроте. И неровно доносящаяся, затухающе-усиливающаяся, с преобладанием низов - музыка. Забрели единственный раз, как продолжение Дня Рыбака. С опустевшей уже к ночи набережной - дошли до моста, и придумал - он, ухажёр. Пили вина, в тот год они были дёшевы. "Игги Попу, пусть поставят... Сама пойду попрошу." На всю катушку, а не громыхало: простор - глушил. Забавляла музыкальная целеустремлённость - у четвёртой, по прозвищу "худручка": художественный руководитель народного хорка. Да все, подпив, чего-то хотели, напористо и своего. Вовка заранее снял белые брюки и слабо различимо оранжевую - в еле присвеченной темноте - футболку. Сандальки… К ангарно-гаражным воротам прижимались холодильные витрины со стерео - боксёрскими перчатками шаров-колонок, а пластмассовые столики и креслица, белые капли с брызгами, - занятых всего два-три, - рассеяны были до самого заграждения. Сидел он, сидел в плавках и, улыбаясь, встал, перелез - кувырк. Вода усиленно сходила. Память туманилась гражданской войной, - белые и красные сухие вина, - и демонстративным безразличием Свёклы… Стоим с ним сейчас приблизительно на том же самом месте и наблюдаем, как, перемахнув через волнистый металлопрофиль, летят один за одним, или брошенные горстью, мальчики-девочки, совершенно разной вытянутости - в подошедшее тесто Волги... Вовка обплыл до песка "малой земли" и, не прихрамывая, по асфальту - вернулся, сел. Улыбаясь, хлебнул, а мне на ухо: Вот я задом тре-е-еснулся... Тем не менее, утащил Свёклу, - прямо тут снял с неё коротенькое, в горох, платье и, - в ночное купание. С худручкой мы выпивали - сами, и ей, после того, как уже прокрутили, снова рвало душу: "Игги Попу! Пусть поставят. Ну, скажи им."
- Вон, у той…
- Ох уж эти голубоглазые темноволосые...
Она - дети-дети - как раз нырнула, и мы сверху - на её вскинутое, теперь не отвернётся, - лицо, и вынырнуло рядом лицо белокурой подружки, которая вслед тоже провалилась солдатиком, одной рукой зажав нос. Резкость наведена на её кажущиеся сухими, и цветом, и какой-то обломанностью - сухари-волосы, а у другой - всплывшие, приподнятые тяжёлым водным ветром: тёмная медуза, пульсирующая в такт толчкам брассистки; и никак резкость не наведёшь на машущие ноги, на укороченные талии и спины. Плав-маршрут циркулем ведёт множественные головёнки вдоль бетонного закругления - выходят или выбегают, снова нацепив разницу в росте. Дно - и песок пляжа, - затем обрывки бетона, асфальт. Привыкнув к камешкам и стёклам - иногда, правда, отдёргивая вверх ногу, но не тормозя, - перевозбуждённая малышня врубается в начало маршрута, то есть в толпящихся: часть перелезла, часть - ещё нет - металлическую волну на столбиках.
- Поразглядываем...
- Дядь Вов!
- Ну, как там мать?
Племянник - или кто он? - из этой кучи прыгунов, попадается и родня: район - Селенье, у моста - его. На днях, прямо на этом же месте, видели маманю с подмостовыми бомжеватыми рыбаками, пьяненькую: явно не эпизод. Радостно - к Владимиру, заплетающимся языком защебетала. Он, вслед уже, пояснил, что вот так - года два, после того, как Айса вернулся к основной семье в Баку. Я прекрасно вспомнил, - мы только выскочили на набережную во время очередного летнего столпотворения, и наткнулись, - они вдвоём. Айса, - коль Вовка его бабе родственник, - уважительно, за компанию, то ли выпил, то ли закусил. Женщина во всём повторяла его рисованную кавказскую степенность.
- Поговори - не отвяжешься... Среда своё делает... Сразу - тянуть... Как беспризорники... Попрошайство... Уже вымахал...
- Идут.
Кузнечики в высоту почти с меня. Дополняющие типажи: высвечивают лучше - себя же. Фигуры как раз-таки одинаковые. Беленькая с кудряшками, курносая - даже картофеленосая, пухлощёчка, это у неё: вынырнула - батонные сухари на голове. А другая - синеглазастая - икона: тонкий, узкое, длинные прямые: опавший колокол той чёрной медузы. До сих пор с них капает.
- Ах...
- Эх...
Девчонки, перелезая, гоготнули, уже в толпе, где они, похоже, старшие, и без каких-либо выжиданий бросили себя в мутноватый изумруд: отрываясь от бетона, схватились за носы. А карапузы - не все отчаянные… Есть - пропускают вперёд, мнутся, будто прицеливаются.
- Пушшай смеются, пушшай - ешшо наплачутся, - выставил нижнюю челюсть, копируя старух.
- Вынырнули.
- Всё во мне на свои места встаёт...
Я, тем временем, выливал высохший песок, снимая по очереди кроссы. Скопился на стельках, стал давить снизу. Мы поплелись замыкать петлеобразную прогулку - по ребру приподнятого гектара. Народ от лестницы шёл не весь - до тёплого заливчика, - но изрядно оседал на ближайшем склоне, обрекая себя на купание в Волге. Вход в воду взят за горло: бетонное укрепление берега - величина неизменная, а вот вся коса-роща сделалась разливом непроходимой. К двум дня склон заселили плотно, а ещё плотней, - плюс эффект от бурления, - в бутылочном горле.
- Муть, муть... И смотри, сколько идти...
- Рано, конечно... Я вон вчера...
Узкое мелководье - арена ныряний, догонялок, и надо, - животом рассекая взмученную холодную воду, - сначала, сквозь эту возьню, выйти к тому месту, где через полмесяца остановится берег. Вчера я решил выплыть на простор, и течение будто сетями потянуло вбок, - хотя я и забирал вверх, к "быку", - к опоре моста. Пришлось потом по пояс в воде осторожно продавливать коварную корнями вязкость, - не напороться бы на какое-нибудь прошлогоднее стекло, - от одного мохнатого ствола к другому.
- От-т-т  здоровье... Меня заставь...
- Ромарио пришёл... И Чижик...
- Пузо отпустил...
- Спортивные...
На начале плато: один склон - к Волге, другой склон - к затону: застолблённая волейболистами площадка. Ни до кого из загорающих не долетает. После окончания партии гуськом бегут по спуску, и как топоры раскалывают - один за одним, ударами, лезвиями тел.
Наклонённый песок погружает при шаге кроссовочные подошвы, будто скользишь, и нужно коньковым ходом отталкиваться. Пам! Йе! - от волейбольного колесом расставленного частокола, уже за правым ухом. Впереди всё на месте: параллельные полотенца, с двух из них, как раз сейчас, складываются как перочинные ножики, а затем раскладываются - уже вертикально. Не спеша, но - и подстёгнуто, - прыг. Горячо.
- Подарочек, вишь?
- Как собака...
- Тот раз - сел на моё полотенце... Стирать, не стирать...
Сейчас - на корточках. Что ли, надоел? Тайке, нашей флегме, леший подсядь, останется в позе, удобной ей для впитывания загара.
- В часах, как всегда.
Они у него не ходят, полдевятого. Длинноног. Ноги стройные, мощные, и когда, как сейчас, на корточках - коленки к ушам. Стоя: выше пояса тело мельчает, сутулится, руки - никогда, чтобы вдоль, а полусогнуты и нередко сцеплены перед грудью. Со спины: насколько можно одной только головой, коротко стриженной, с лопоухими треугольниками, делающими и лицо треугольным, - выворачивает его из-за плеча, а тело - как вкопано - колонообразными ногами.
- Здоров!
Вовка шлёпает по ладони, протянутой сидящим призраком - нам, вверх. Следующий - я, жму. Вялая.
- Купать-ть-тя? Ада топля...
Гморг, - а также гоблин или мумми-тролль, - продолжает сидеть на корточках около пустующих полотенец. В складках недавнего лежания они разноцветно нарезают слабо загорелую кожу пляжа. Тая - назад, ограничилась побрызгиваньем, без захода. Мы, я с ней, стряхиваем, раскладываем, ложимся - синхронно, рядом и без всех, как в начале. Вовка ускакал к погрузившимся где-то, - за ветками не видно, - Альбино-Антонино. С нами разве что:
- Как вы тут - с?
- О-о-о-й, - упавшим голосом, выдохом.
Стабильно, полдевятого. Не так уж и молод, но угадать трудно, кто-то говорил - двадцать пять. Становится кисло, когда его начинает допекать пляжная шпана, десятилетки, зубастой стаей. Дебильное добродушие сменяется невёрткими, на их наскоки, выпадами и слюнявыми - из подмятого бублика - олигофреническими матюками.
Он поднял - рычагами развитых гладких ног - кривой стручок тела с горизонтальной шеей и, широко расставив ходули, геморроидальной походкой, исчез от близости к нашим тряпкам. Хозяева, мы, пришли? Остановился на полдороге, на распутье. Немного выцветшие, немного провисшие в мошонке, - если это и плавки, то как часы...
- Сэма что-то не видно. Я в это лето...
- Бы-ы-ыл...
- Здесь?
Подряд - слабозаметные кивки.
- Он шёл...
- Щас?
- Не-е-е... Я... когда...
- Нудирует? Там?
Сонные кивки.
Лежит на животе: полукруг загораживает полполукруга, - если от моих глаз. Провалившаяся одна нитка - из малиновых трёх дуг - закрывающих строго только крестец: если снять, от такого фасона откроется эмблема "Мерседеса" - в три лучика. На пляже плёнка загара - слегка темнее песка, а в городе будет казаться, - он земляной.
- Прошлый год хата сгорела.
- Да, жалко... На Пороховых щас?
Общегородские общежития погорельцев и подтопленцев. Уже тогда рассказывал, что в малосемейке - сам по себе, только с соседями, по коридору их много, чего-то - чего же? - они ему не разрешают. А имел соло-домишко на окраине, почти в селе - ни людей...
- Говорил, куры... И они…
Тая выгибом приподнимается на локтях - увидеть даль. Её малиновый развязанный лифчик остаётся на полотенце. Щупальца-завязки, в извиве застыв, расползлись ещё раньше. Телескопически расправилась, - левую я целиком вижу, - как раскладные стаканчики. Вновь опускает плечи - и подбородок на руки, - и  враз у придавленной груди: туго заполненная кашей щечка.
Бродячий нудист. Неугомонно шагает по пляжам. Регулярно всем сообщая, в какие дни его не ждать, - а его и никто. Мол, дежурит. Где? В котельной. Пляжное бродяжничество: как погорел, - лучше вписался в собственный образ. И не "голубой", - каких там их половина, у нудных.
- Он, наверно, на этих... ежиных горках.
- А-а... Это...
- Ты была?
- Не-е-ет...
- И я... Чо там делать?
Остров затоплен, май-июнь. Всё, что сегодня обошли - неравномерно, но людно. Голым же не терпится озарять себя с самого начала сезона, по канонам, а облюбованный ими на всё остальное лето северный полюс острова, - туда пока не пройдёшь, - май-июнь. И Сэм, первопроходец и нарицатель замены во благо всех нудников на период стихийнобедственного половодья, объяснял: от середины шоссе, и не туда, а туда - сначала, правда, по колено в воде, а потом - кочки. Сухие? Песочек, мы там загораем. Ты что там - ежей видел? Нет. А почему тогда? Похожие... ежиные... Чем, чем похожи, сами? Так... ежиные... А народ? У нас там? Ну, девчата? Сегодня вот… были одни мужчины. У-у-у... Нет, одна девушка была, но ушла... Переспросили: как же пройти? Как-как, ты говоришь? Он, не замечая перевода в шутку, подробничал. Уточни, Сэм... Чтобы кто-то из нас, тюленей - особенно из тугоподвижных фей...
- Вдруг помер?
- Говорю же, видела.
- А-а, да... Купать-ть-ть-тя, как наш… Купать-ть-тя...
Тут все они, трое из-за спины, из-за наших лежащих спин. Тонька тонкими ластами-ладонями - холодными на нагретую Тайкину задницу. Стон: Ещё, ещё... Хватит, обрадовалась... Ложится - параллельно, за ней, а совсем с краю - Альба.
- Вов, Вов... Помнишь, этот наш - гморг... Года два... Тогда... Вот отсюда...
При всей нормальности у Сэма вид - туземный: закручивает плавки до жгутов на боках, превращая их в суспензорий. Границ с незагорелыми местами не может быть. Только на щеках: белые - полукругами - ниточки, - если как-то сделать, чтобы Сэм перестал улыбаться, - будут следы от морщин: словно на рисунке магнитного поля - соединяют углы глаз и углы рта. С учётом его дромомании, - человек ниоткуда.
- ...идём, вроде вдвоём, помнишь? То ли воскресенье, народу... На нас - оборачиваются - чё-то - все... Чо смотреть? А оказывается, они слегка сзади, за нами. С одной стороны - гморг, с другой стороны - Сэм. В глухо закатанных плавках, все хурды наружу. Ты идёшь себе вперёд, а я - когда  врубился! Сел. Прямо сел. Компаха!.. Купать-ть-ть-тя...
Слышу, убегая, - уже не слышу, - по раскалённому. Пересказывает. По-моему, в сотый раз. Альбинке? Она - реже Тони-Таи. Не все байки - следовательно, ей. Или забыл, что уже. Им.
- Юрка как-то говорит, когда этот мумми-тролль - из воды...
А зрелище выходило киношное: нагнутый, глядит исподлобья, руки - назад, крыльями. Будто так и по дну шёл.
- И Юрка, Юрка! Вон, видите инопланетянина? Он в скафандре, сейчас выйдет из воды, комбинезон расстегнёт, и оттуда - красавец, умница!
В Волге, там - в русле, ещё щиплет кожу. Противишься стилю - не окунаешь голову. А будет в июле-августе - даже в близбакенной ламинарной стремнине - теплей, чем здесь сейчас, раз этак в... полтора… Однако долго не наосвежаешься. Кучевые облака - на густо-голубом - кажутся плохо прикреплёнными. Сейчас такое - над пляжем - неслышно отклеится и рухнет - сугробом, с холм. Будто кто-то с той стороны поддувает в клубы, - всё время в движении, - выпирает и выпирает. Сиреневым обвели каждый клуб. Непрерывно смотришь, и как в убыстренно прокручиваемом процессе, - когда за секунды раскрывается цветок, - и почему-то в направлении на меня, сюда. Отрываешь взгляд, снова приглядываешься - замерли, - и только когда на них - попристальней, они начинают надуваться. И если не отвести взгляд, то, чего доброго, лопнут.
Островок, вернее, купа вётл торчит из глади заливчика. Береговая линия затона похожа на клешню. Выход из заводи отсюда далёк, сейчас не в камышах, клешня не ущипнёт, - через этот выход Дамир проводит вело-катамаран, - а к осени обмелеет и щетина запрудит. Устье станет камышовым. Но сейчас - открыт вид - на город, на ювелирную мелкоту домов, оградок-цепочек… Перстни куполов.
Бывший центральный городской пляж - самая дальняя часть клешни. Песок стал собираться выше моста, - роль опор? - нагоняя новую косу, где теперь новый городской, и в позапрошлом году там впервые появилась пристань. А у старого пляжа - лет пять как перестали ставить. Потому что песок вымылся, и вход в клешню заилился, включая песчаную губу, которая и была центральным городским. Напротив исконной архитектурной набережной.
Из детства кажется, что пляж там был всегда, и не могли поперёк реки не ползать стучащие тракторными дизелями "калоши". Он созревал в срок, в первых числах июля, лежал-лежал спелый, а к середине сентября подгнивал. С набережной - от спасательной станции, что напротив пляжа, - видна была на острове белая трубчатая конструкция, похожая на табурет-переросток. Вверх из неё - мачта, могли по ней поднять знак-поплавок, спасателям: спасательное учреждение и сейчас как раз напротив. Только теперь оттуда - за мост, на новую косу, - разве что в бинокль. Мачту спилили и спёрли, а табурет, всё ещё из белых линий, уже наполовину погружён в камыш. Затонул на мелководье времени. Всего-то несколько лет. Будто бы: капитанский мостик остался на поверхности, а днищем - сидит. Кнехт памяти - на что накинуть, чтобы причалить. И я сам - лежу на воде как полузатопленный надувной матрац.
Давай, давай, темп, темп. Кролем, голова под водой. На четыре взмаха. И, выйдя, надо сразу - в песок. А не на полотенце.
- О-о-о-й, - это я: вернее, ой - Тайкино, но от меня: холодными руками - до неё, почти - в неё, в лежащую затылком вверх. Рядом, на частное моё полотенце, перелёг Вова… Ещё не всё: непременно - задушить талию. Обладательница - и не вздогнет. Ей палец прищемить - крикнет не сразу. И крик тоже будет - медленным. Уменьшить пятьдесят три-четыре сантиметра, и почувствовать, что холод рук вошёл в плоть…
- Ложись, ложись, - Вовик, приподнимаясь.
- Не-не… Буду лечиться.
Обхожу, - не прохожу между, песок неизбежно расшвыривается, - сеялся бы на них. Ложусь лицом к обоим. Как снегоочистительная машина, руками-лопастями - хоп-хоп-хоп-хоп, сгребаю себе под грудь. Не горяч. И не холоден, - у него нет температуры. Кожа пока в анестезии после купания, и жар появляется, минуя кожу - в мышцах. Прозрение теплоощущений - сразу в глубине - вызывает замирание движений и дыхания. Со стороны - не закатываю ли глаза? Быстро песочная ванна кажется уже остывшей. Поработать лопастями, хоп-хоп-хоп-хоп.
Более непоседливые Антошка с Альбиной - опять не лежат. Вон стоят с Дамиром и его приезжим в полосатых плавках. Почему Тая, можно сказать, эталон пляжницы: лежит бревном. Надо уметь. Я, да, умею. Даже Вовка - более ходун... А куда делись те - обгорелая и в синем сплошном, как у Альбинки?
- Одел шорты, идти в город, и зашёл к ней, она говорит: Ты бы надел всё-таки брюки с длинным рукавом.
Улыбка, - губы, кстати, крашены в малиновое, под цвет надетых на Таисию верёвочек,  - издаёт несколько смешков, похожих на попёрхиванье. Чёрные эллипсы - как два сплюснутых видом снизу циферблата городской колокольни, - на них тоже золотятся: но не стрелки и цифры, а блики - от солнца и песка.
- Горяченькой? Никто?
Беру дном воткнутую в песок около кроссовок.
- Чаёк?
Вообще-то вода, люблю на пляже - не холодную. Тайка полезла - напомнил, видимо - в сумку-корзинку, завязав, спохватившись, малиновые тесёмки. Поместилась маленькая мокренькая - кол льда.
- Всё мне тут намочила... Будете? - а сама отсосала всю жидкость и затарахтела погремушкой; но можно не ждать таяния, а долить тёплой, и в момент - как из холодильника.
Машем, мол, нет, и Вовка уже приложился к моему кипятку. Мерси мне - кивком, и, завинтив: туда, где стояла. Песок схватил её как соску.
Я углядел медсестру - свежеискупавшуюся? - на всю её спину прилипла полупрозрачность. Спина без сужения переходит в чёрноватую размытость трусов, а подол, вися, явно не просвечивает, молочно-кисельный. Медсестра одинока. Не видно - у воды стоит или слегка в воде, а вот её бухари уснули тут же, превратившись в часть достархана. Подвёрнутые руки, ноги, бледные тела, оба рядом, - словно из теста пытались скатать какие-то колбаски, колобки, а потом всё побросали в кучу.
Куда-то свалил и гморг.
Вовец просил-просил - выпросил, чтобы Тая сделала ему: "Мне старику, уже не могу разогнуться… спина…" - выпятив нижнюю челюсть, потрясывая головой. Тая забралась на него верхом, сев несчастному на плавки, и, как-то пытаясь не вкалывать хищный маникюр, полулунно разогнутыми пальцами, отлепляя из как от липкого теста, - вон уже - помешивает кожу на лопатках. Вовка притих, клюнул носом в полотенце, руки послушно - вдоль себя.
Странно сказать, а мне не нравится. Я кому-то, мне кто-то - нет. Для себя понял: на пляжах зрение вытесняет, - только зрю. Женщин, а всякие добавки - прикосновения - странность, от красоты исходящую, отнимают. Добавляет - когда, наоборот, зрение срезано, - когда полутемь... Кстати, вечер.
Своеобразный пик сколько-то-часового пребывания: все, кто мог, пришли, все сегодняшние знакомые - пересеклись, всех - играющих в эпизодах, - переглядели, пересчитали. Таким запомнится? До завтра, до послезавтра. А позже - капли сольются, и вспоминаться день будет не по пять сотых миллилитра, а по, по... по попам.
- Значит, смотри. У тебя только завтра, ты - с обеда, - подбрасываю кусочек наживки.
- И что-о? - ням, схватили на втором этаже.
- А-а-а, вы наверно с Джоником...
- У него сессия.
- Эт-т-то хорошо...
Осовелое лицо, только что воткнутое в моё полотенце, - тряпочка испытывает двойное давление - от Вовика и от огромной осы с малиновыми зубами на лапках, терзающих его трупную спину, - приподнимается. В неспособности выгнуть шею он выгибает глазные яблоки, по-бульдожьи морщит лоб, и радужки наливаются гречичным мёдом со вбитой туда горчицей. На меня. Я от него в полуметре: носы - на одной линии.

* * *

Июньский вечер: по часам должен уже кончаться - пройден на часах вечерний сектор, - но будто бы, наконец, что-то случилось со временем… Не чугунная ограда, а простецки-сварная - из стального швеллера и арматуры. Выкрашена в голубой. От моста до вытащенной на берег баржи, разукрашенной и стилизованной под парусник, с внутри ресторанчиком, - тянется высокий угол пирса, сопровождаемый несколькими цементными лестницами в воду. Сейчас плещется высоко. Будто спины огромных сомов, горбящиеся струи, и заканчиваются - то там, то сям бегущим водоворотом.
Следующая полоса - молодой бульвар: раньше пустырь жил на свободе, а теперь - за асфальтовыми решётками. Проезжую часть ухватываешь только косвенно: тараканьи бега крыш нечастых автомобилей. И стоп, - будто заметил колыханье театрального задника, - нарисованные вековые домишки, заканчивающие Селенье, качнулись. Когда-то тут обрывался город, а потом, опомнившись, архитекторы загородили Комсомольской набережной от Волги ново-окраинные "хрущёвки", - чтобы красиво. Тополиной стеной и выставленными поверх неё, в ритме сторожевых башен, высовывающимися восьмыми да девятыми этажами.
- Расскажи ещё раз… как там было, что взяли и… под корень…
Я - отсутствие бетонного обрыва помню: улицы, перпендикулярные Волге, имели глиняные спуски с извивом колеи, демпфирующим понижение: по ним, - тогда тотально лодочное Селенье, - стаскивало, кто что имел.
- Вошёл случай в историю. Советские методы - как и щас… легче всего - запретить...
- Стояли, точно, как раз где стройка.
Обнесено строительным забором, седьмой год медленно растёт, а года два как и - не - растёт: сооружение, не похожее на дом. Красно-кирпичное, утыканное загадочными заржавевшими металлоконструкциями, с окнами нетрадиционных форм - треугольными, круглыми… Впечатление, что от будущего яхт-клуба потеряли чертежи и теперь придумывают, как бы всё навороченное объединить.
- А ведь пива было не достать, и всё делалось толпой... С "Электронного", с рыбвтуза шли...
- На танк времён империалистической, а?
- Эта херня? - Вовка мотнул назад головой.
- Было классно: пустырь - стоишь, смотришь на Волгу...
- Щас кабутто нельзя? За-жа-тость - была.
В те времена пиво кончалось быстро. Не зимних - два пивных павильона, два сиамских, на пустыре. Кто-то показал мне, а вскоре я не нашёл и места, какого-нибудь даже фундамента. Высокая сухая трава да завезённые руины бетонного мусора - погост воспоминаний. Всегда торговал один: толпа как в автобусе, в его загончике, и пробкой - у окошка его будки. Пиво заканчивалось - в отстрелявшемся, - и тут же начинал торговать второй, точно такой же, в двух шагах. Толпа принимала правила игры и переходила в загончик-близнец, к другому такому же пиву, кружкам и - для употребления стоя - столикам.
Показал кто-то из нашей студенческой группы, все были тогда - следопыты. Апрель, субботник, отменённые занятия. Поопирались на пружинящие мётлы, покурили, аккуратно поставили их в угол, но поскольку собрались вместе, - а ещё после зимы солнышко... Найти - это надо было знать: или малопосещаемые магазинчики, где извитая толпа, - как бычий цепень в банке, - когда завозили, считалось удачей: дают; в проходных магазинах нечего было ловить, - уходило через зады. Или надо было напасть на что-то вроде таких пивняков, да не отойти от них, перезанимая очередь, числясь в которой успеваешь выпить всё, что вынес из окошка, - да не отдать по наивности кружки, иначе по второму, по третьему разу не во что будет наливать (и вволю накрутишься головой, пока кто-нибудь из твоей компании будет помогать, опрашивая пьющих по столикам - не освободились?)
- Махаловка была атасная...
- Из-за одного этого махача?
- Всё под чистую...
- Во решили проблему...
Он сам кружил с кружками в тот день, но когда запахло ментами, здравомыслящие свалили. А виноваты во всём - негры. Тьма тьмущая негров в рыбном, - завернули - из института. Даже с их фарцовочными деньгами, - но семь тощих коров пожрали всё к этому времени: стояла предперестроечная засуха. А угрюмые работяги с "Электронного" завода? Не виноваты. Потому что они, сколько ни выпей - не пьяные: или, вернее, абсолютно трезвый и в пикофарады пьяный - он же за справедливость... Негр полез без очереди: с пеной на дне двух кружек, незвонко цокающих - в протягиваемой, протискиваемой руке.
- Куда пр-р-рёшь! - по-пролетарски.
- Я повтоляю.
- Чё?
- Я повтоляю.
- Ах, повтоляю! - тресь.
Негры попались способные на движение сопротивления - из народно-освободительного, видать... Только подогрело видевший Стеньку вольный волжский берег...
- Вовка-а-а, это кон!

* * *

- Да, - говорю я, - Ты, Вова, не ослышался. У Джон-Джоныча сессия. Так что? Тая!
- Что?
Она слезла с его понуро-округлённой спины. Повернулся, спиной теперь не вверх, а к склонившемуся солнцу, - своим локтем, рука-за-голову заехала, почти до моего лица. Я что-то не могу остановиться:
- Смотри, ты завтра выспишься, утром тебе не надо...
Вздохнула.
- А посидеть вечерком, вон там, как всегда?
- Я-то обязательно пройдусь, - поддержал моё давление - лежащий на боку, - Может, присяду. Может, хлопну фанты.
- Танец убивания комара? - промолвило малиновое улыбание.
Ночь кругом - цветовой гаммы хорошего фингала. Не вечер: уже давно нет прогуливающихся по Комсомольской до моста, даже нет вдруг пробежавших стаек, тенями мелькнувших под фонарём и, побелев - посерев, - запутавшихся в фиолете. Может подъехать одна или две, обычно, иномарки. Вход - крутя на пальце ключами, и тут же за ведущим - цок-цок-цок - цыпа. Изучение витрины, и назад в свои катафалки, куда-то дальше...
Музыка свежа старьём и громкостью, кафешка под тентом обезлюдела - ночует несколько столиков, танцевать выходили набегами, когда было пополней и пораньше. Вовка с Антониной сидят и смеются. Пропускание через себя сухого вина - кому куда дало: мы с Таей с серьёзными лицами изламываемся в медленном. Никто кроме, или одна парочка покрутилась, и - за горизонт, за дальний столбец.
Гибкая по конструкции, - талия пятьдесят три, - а тут ещё нарочно расслаблена: как хочешь наклонишь, как хочешь подхватишь, лишь бы не о столбик головой. Тентовые опоры. Или о ближайший пустой пластмассовый стул, с хрипом отъезжающий - задень. Но даже алкогольное обезболевание не спасало, и чтобы, не выходя из вжатия, не разрушая головокружения от отпечатков на моём рельефе - её рельефа, - покалывание где-то у лодыжки оборвать, я наклоняюсь - вбок, серпом, наклоняя за собой и всю барышню. Высвободив руку, - из объятия как из кармана, - дотягиваюсь, хлопаю, и мы чуть не валимся. Невзначай взгляд стукается - о единственных двоих, - а ближайшие столики все как использованные стаканчики. Нашим наблюдающим - свело мышцы от смеха.
- У меня вон там на ноге...
Услужливо сгибаю наш общий худой организм, - теперь почти опрокидывая Тайку назад, а она, в такт музыки, сгибает ногу, каблуком до юбки. Ноги - метр без каблуков, - да она на маленьких... Плавно ноге навстречу опускается её рука... Задержаться в таком бублике и - оп-п, вывернулись. Специально оборачиваюсь и оборачиваю Тайку: все четверо встречаемся неслышным смехом в общей точке получившегося андреевского креста.
Гонимые протечкой света от витрины киоска и от уличного фонаря плавают под тентом сизо-белые круги пустых столиков в месиве каких-то обломков: хаотично высвечиваются ракурсы, тоже пустых, спинок креслиц. Там и сям сидят и на нас смотрят. Или не на нас, но улыбаются? Вон те - точно не смотрят: глазеют в космос ночной Волги.
Чесоточники. Все вчетвером, не замрёшь, ёрзаем, и руки, то и дело, ныряют под стол: нагибаться, сидя, и физией - к пластмассе. Чем ближе, тем она белее. Но вот наступает комариный отбой - стабильное наблюдение, - и среди ночи пропадают. Потянуло холодком с реки, из космоса.

* * *

В том же шатровом кафе, по пиву, уже по две - по литру. И два пустых стула, которые у нас стараются увести. Вечер будня, а заполнено - яйца в ячейках-поддонах, - погода сегодня тихая. Солнце, не краснея, присело на корточки за обрюнетившейся завивкой островного леса. Светло, но - тени, где тени?
- Сколько уже?
Я приподнял запястье, на котором давно исчез след от ремешка.
- Да, что-то наши...
- Или - вообще... Тоже мне, наши...
- Ну что? Ещё пива?
- Я, я теперь...
Чередуемся. Им тут выгодно подороже - из Волжского. Немного другое: астраханское - на рисе, а оттуда - там же была немецкая республика, и бундесы ещё в перестройку подкинули заводик.

* * *

Медсестра уже не в медицинском, а золушка на приёме: почти вечернее - по-волшебству - взялось платье. И каблуки, прокалывающие песок до пятки. Пропал один напарник, а второй, - считай, принц, - даже рубашка заправлена в брюки. Но сумка, в которую вернулось содержимое - крутит, ведёт его, как ребёнок, тянущий за руку. У всех, распределённо лежащих по склону пляжников, - головы повёрнуты. Подъём по песчаному углу она преодолела наполовину, иногда хватаясь руками за гипотенузу, но сама. И повалилась набок, что вышло как-то задом вверх. Застыла - так ей удобно. Друг, поняв, что нужна помощь, пьяным парадным шагом - в гору. Плюхнулся около неё и затряс. Она не уснула, она набиралась сил. Карабкались дальше по склону и по друг-другу. Наконец достигнута оказалась верхняя точка, но промежуточная - перед ними плато. Сели, теперь - перейти каракумы.
- Как они - полезут?
Их головы исчезают за бугром. От нас видно только верхнюю половину лестницы, но пиковое восхождение на неё произойдёт - ожидаемо - не скоро.
- Тонь, - Антошка пришла и легла, оставив Альбу в беседе, - Заинтересовалась?
- Вон, вся аж трясётся...
- Её такой тип?
- Юра, это психиатрия.
Непоседливая, кидающаяся, незадерживающаяся, забывающая всё, неслышащая, что спросили, если уставилась - с трудом отлепляющая взгляд - бегущая собачонкой за тем, кто ей. Но, самое главное - ей. Выбирать, выбирать, выбирать - останавливать выбор, но при этом выбирать, - не останавливаясь.
- Постоянный у неё - да? Есть?
- В башке одни мужики.
- Ты - куришь?
- Да нет. А вообще, да... И теперь ведь я - ещё и пью.
- Ан как тебя...
Нашла, подглядывая в грузовой полиэтиленовый мешок, и бросила на полотенце - пачку и зажигалку. Оранжевые сеточки похожи на апельсиновые корки. В гамаках спят два толстозадых зверька. Нитка завязки погружена в кожу - натяжение. Созерцание царапает середины ладоней. А вот вспомни, были ли такие пузыри с бликами, - на границе с апельсиновыми корками, - когда без? Натяжение - выдавило?
Почти легла с сигаретой в руке: воткнулась четырьмя бивнями - локтей и грудей - в накрытый полотенцем песок. Приподняты, сведены углы плеч - опора на локти. Сигарета в тонких двух - как ещё две сигареты - пальцах, и не видишь, горит ли серый хоботок, даже когда некурящая Антоновка затягивается.
- Всё-таки это хорошие сиги, - я провожу неподожжённым ароматом под носом.

* * *

- Надо, надо.
И Вовка вычленяет щипком из плотного скопления фильтров. Подошла, - мы вскинули взгляды, - кто она? Официантка-уборщица: девушка со стеариновыми роговицами.  В короткой юбке, равной по длине белому фартуку, и не улыбнувшись, забрала четыре пустые бутылки.
- Не ласковая.
- Вон ласковый идёт.
Я уже сам заметил: приближался, как урчание мотора, неразбавленный мат. В стихающем свете вечера, в сторону умиротворённо прогуливающейся публики - на бульваре присутствовала жиденько, в кафе сидела сгущённей. Но когда он вводил цензуру, смысл фраз совсем пропадал.
- Милованов...
- Зверствует...
Трудно представить что-то более невесомое. Крыл начальство. Был и есть шизофреник с политическим уклоном. По администрациям районов - днём: папочка для солидности, - руганью обращается к прохожим, как сейчас, - обиженным выходя из административных парадных. Живёт - кажется, вон в том, за угловым - дом. Почему и, засев тут к вечеру, нельзя не напороться на его лекцию о "верхах". Мат склеивает разваливающиеся фразы, и даже зная местных политических лидеров, невозможно представить сложную цепочку предлагаемых им - неугомонным полит-плейбоем - действий, в свою усладу.
- Я долго терпел, но терпению моему пришёл конец!
По ходу: выгуливает собачку. Верёвка длинная до смешного, - это бинт, как удаётся разглядеть, метров десять в длину. Козу оставляют на приколе, пасёт пса. Широким скорым шагом по газону, как раз вдоль шатра. Лающе-плачущий маток. Угроза, в которую неплохо бы и поверить. За столиками - флюгера-лица. Милованов проносится, держа бесконечный бинт. Его собачатина бежит со своими остановками для обнюхиваний, сворачивает поперёк, назад, а потом догоняет. Следующие жертвы рупора - на лавочках, дальше.
- Милованов.
- А помнишь, Карга рассказывала...
Старая Карга, - только потому что почти одногодка с нами: психиатр. Когда я учился в меде, она - на два курса младше. Но была пляжница. Как перестала - контакты тухнут, пересекаловки уже случайны.
Милованов, естественно, наблюдается в диспансере, - где она врачом. "Вот уж вроде свой контингент - знаем... Всех замучит... Он у нас - тихий... Иначе таблеток не выпишем, не ругается... Если что - в шею... А в этот раз плетёт - денег нет, кормиться ему нечем... Мы, дуры, свои бутерброды... В окно смотрим, а этот гад нашими бутербродами - псину... Представляете?"

* * *

Ошпаренно-обгорелая - и её пара - та, в синем, как у Альбы, - оказывается, это они увели вело-катамаран. Сейчас, пригоняя, прыгнули в воду, где ещё глубина, подтолкнули к зарослям у пролаза на сушу, арочно-стрельчатого. С крупной провисающей, - вокруг неё тонкая не снятая юбка всплыла, серо-коричневой плёнкой-пенкой киселя, в складках, в такт, - поддакивая, - бродячим волнам. Розовость ожоговая - в нагрудном вырезе, захватывающем и часть живота, - и подтёками по плечам, по рукам, и из-под поднятой, собранной в кулаках юбки: русо-нежная взбиралась по под водой илистому подъёму - немного вприсядку. Грузновата. Подружка в синем, с облепленными синими морщинками островками грудей - легче и проворней, - но тоже не выбегала, а поднимала наливающееся весом тело. Всё-таки этот её заострённый подбородок...
Я - к воде. В тени у забора. Серебряно-зеленеющего. Пролом в заборе... Сквозь тонковеточный бурелом, особенно где вода непрерывно нащупывает берег - пульс... Пульсирует коктейль - воды, взбитой со светом. Тени от ив уже совсем повернулись к пляжу, и урез воды - осветился. Ровненько мотается, как голубь головёнкой - частота  та же. Как и у рук паркинсоника. Прямо загадка: найдите общее
Смотрю на двух этих, - сразу которые к Дамиру. Назад голову: оставленные мною три тела: Вовик, Тая, Тоня. Выскажется наконец взаимопредложение? Вякнет хоть кто-нибудь? У Тоньки, правда, я не выяснял. Не суббота, но, с другой стороны, какая у неё загрузка? В художественном училище у них сейчас пленэр, сама говорила… Вот если бы под выходные, - тут и увезут.
Альбина отстала от полосатых плавок, и плавки влились в прежнюю четвёрку. Катальщицы на катамаране, встав на колени возле возлёгшего Дамира, уже белые сигаретки сжигают, укорачивают... Альбина, не ох какими длинненькими, не ох какими ровненькими ножками, вихляя пятками, - по сыпучему, чтобы быстро… Накидка взметнулась - волосы чёрно-коричневые, с продёрнутой блёсткой. Падая ступенчато - на колени, потом на локти, получилась буква П, и рассыпалась конструкция, - когда горизонтально легли все фрагменты.
В качестве последнего заплыва? Э-э, нет. Но - как заплыва? Перед самым уходом обязательно надо ещё: мокрым, в плавках, через весь мост, и только на той стороне, зайдя за каменно-винтовую лестницу, - светя на "малую землю" за великой рекой... И на голое - уже спортивные трусищи, на свободу.
Я - где-то по колено. Скапливается, прибивается без прибоя - тупик. Лежит на воде как на земле - ровненькая пустая прозрачная с этикеткой. Отдельно - любо дорого. А помятые полузатопленные, горлом или донышком, травмированные, уродцы, и промежутки затянуты какой-то надводной пылью - в толще стен-зарослей... Куда пацанва-то делась, с матюками строительных рабочих? Ни мути в воде, ни брызг над - и сразу прозрачная: пора цветения - не в семнадцать градусов. Провалила меня в свою утробу, в которой я не открываю глаз, только уже - кап, кап, сосульки с ресниц.

* * *

Чёрные вертикали-силуэты: трубки-опоры шатровой крыши. За ними запад имеет послезакатный - цвет пятен на белой рубашке, если  упадёт ягода вызревшего тутника. Рюшечки по загнутому вниз краю шатрового абажура - тускло, но осветились, - когда посмотрел на более глубокую тень тента выше рюх, под самый колпак. И эффект обратный: одни головёшки от посетителей, - если попыталься углядеть последнюю зелёность острова или увлечься полировкой воды. Вкушаю вечер в пьяности... Да подсела к Вовке то ли студентка, то ли практикантка - там у них, в школе, искусств. От пединститута?
- Вы идёте по Коммунистической. Я сигналю. А вы даже не замечаете.
В администрацию куда-ньть, на какую-нибудь из раздутых ставок. Не продолжатели дела. Сыновей - тех, да:  и дебильность - род одарённости... Замуж, только замуж... А потом тоже - год-два-три, и без общения - дичают... По институтам рассуют - обучить общительности как профессии... Так она уже ж:
- ...на свадьбе. А мне, знаете...
Кабы хорошенькая, я бы сам - не на запад… Пусть! Порезало бы слух - и ясно, что вскорости же пошлёшь, коль вся из себя... Но зато - поначалу - как овеет… овеет… Пока не почувствуешь змею…  Ох, то-о-олстая, шея с голову. Такая приподнимется, и кресло - это пластмассовое - на заднице унесёт... Ага, вот что надо пока:
- Я вас покину… Ненадолго.
Вовик слушает, слушает. Слово хоть сказал - тараторке? Щас щека задёргается. Маршрут отработан. Не шатнёт ли? Сидишь, дуешь... Собраться. Кругом - круглятся спинки со спинами. Вот и прорезь в обвязке - из труб, из белым покрашенных. По газону и поперёк бульвара. Асфальт - газон, асфальт - газон, бетонные бровки, опять бровки - стоп. Фары. Фары проехали. И - в открытый чёрный рот: улица чёрной глоткой немного не дотягивается до Волги. Столетие перелистнулось.
Высветить меня могут два бревна из заворачивающей "тачки". Чирк. Занос двадцать метров. Пока тихо. От угла, после забора - деревянный домик, вжат в глубину от тротуара, и у него - нечто вроде палисадника, но без загородки. Кусты кое-как... Стою вплотную к трём окнам с закрытыми ставнями. Прижаты железными скобами. Свет не пробивается. А если бы и пробивался... Совершенно не вижу - куда. По звуку: то поближе, то на стену... И не вляпаться бы, пользователь...
Романтичнее всего водить девушку, или даже двух, в туалет. Из кафе-колпака - среди ночи. Кто-то остаётся за столиком, - периодически и я за сторожа, - сопроводителю же надо найти, где приткнуться: приткнуть, - в ближайших, без канализаций, улицах. Смелые или натерпевшиеся, не успеешь с ними дойти до первых тёмных углов, - сам бы ещё подумал, - раньше меня. Но если без реанимационной спешки, то за барышнями не грех и поухаживать. "И куда тут?" "Спокойно, есть известный двор..." Не хватает только собак. Как воры: сначала шёпотом щеколдой - клац, озираясь, по дорожке до самого скворечника, сереющего у дальнего забора. Не открывать же ей дверь. Назад, за ворота. Всегда найдётся какой-нибудь штабель кирпичей или потолще ствол, да побелёный. В единственном этаже построек - спят, или ещё горят щепки света, - но ставни зажмурены до утра. Вверху несомкнутые, выгнутые клещами - с двух же сторон улицы - ветвищи вот-вот начнут выдирать гвоздочки звёзд. Слабенькие и помигивающие. Небо окончательно вычернено, но его показывают по телевизору: толь экрана всё-таки светится. Улица, за счёт разросшихся деревьев - как недосвёрнутый в трубку, со щелью сверху, кусок рубероида. Ширинку-то застегнул? Скри-и-ип, ххац-ц-ц. "Ну как ты там?" "Что? А-а,  да-да..." Теперь самая прогулка, - нигде не жмёт. Головокружительная духота как на перегретом чердаке, в носу пересохло от парализованного воздуха, но, беззвучный и невидимый, накатывает и отступает запах воды. Девушка незаметно несколько раз поправляет юбку.
"Вот, до "Живой рыбы", немножко..." - я сейчас, в одиночестве. Перерезая бульвар, и - просто надо не сворачивать к загородке колпака. Две бетонные лестницы, как две косолапые руки: локти - в стороны, а ладони - пальцы одной руки - к пальцам другой: уходят, сейчас, почти всеми ступеньками под воду. От неушедших, верхних - мостки к плавучему садку "Живая". Жестяной параллелепипед на воде, похожий на крышку гроба. Половодье подняло его на уровень земли, а так, - когда косолапые лестницы открыты, - лежал бы внизу.
Как парикмахер голову тебе поворачивает, а она невзначай выравнивает положение, но он - двумя руками - опять, вбок. Светящаяся борода, она волочится, она уже сыплет неряшливые крошки - до самого живорыбного садка. Чего идти? С толстухой пусть наговорится - сам, - не дай бог, я влезу, ляпну. Из широченных рамок копоти выступает серебристо-жёлтое пламя, которое пляшет языками - вниз. Вырывающееся из равномерно насверленных дырок над мостом, оно заканчивается распылёнными - далеко уже от бороды - искрами: отблесками от отблесков. Играющие искры на неровностях вод: за счёт них успеваешь схватить ребристое движение - во тьме.

* * *

Вышел из воды - даже лизнуло холодком, подуло? Пляж - только что вынутый пирог. Теперь будет остывать. Но пройти по песку, на горку, оглядеться поверх плато: по-прежнему - босиком только после купания. Прохлада реки осталась на ногах как обувь. Опа-ля, кажется, это они - медсестра и напарник - козявочно-мелкие. Впереди, обошёл её ступенек на десять. Перила нельзя отпускать, она - как за канат тянет, двумя руками. Ага, села отдохнуть... Попестрей к вечеру. Попестрей. Часа четыре? Волейболисты уже - и в кружок, и в площадку - с якобы сеткой. Чижик и Ромка - не видать, или вон... Пирог снова начинает жечься.... Переместим-ка Вову.
- Давай-давай, ложись, - сам мне, переползает.
- Ну что, Таис... Вообще заходила в воду? Ну, хоть раз?
- Я - так, - она свободными от нагрузки, - локти удерживают выгиб торса, - замахала кисточками-ладошками, будто брызгая на себя.
- До чево-ньть договорились?
- Ну… да-а-ва-айте...
Я завилял головой то к ней, то к Вовке.
- Нет, я - за.
- Часов - во сколько?
Антошка с Альбиной, лежащие за Тайкой, загородившись волосами, ведут свои ля-ля, и в договоре участвуем только мы трое.
- А они?
- Ну вы? - Таиска, - действуя как передаточное звено, - и сейчас ползатылка её у меня перед носом. Стрижка волосок к волоску, странную какую-то синеву ввела. Не сапожник без. Примеряет искусство на себя: то чёлку до подбородка, то выбелит прядки - негативом горностаевой мантии.
- Я не могу… нет, это, как его...
Альбина высунулась - из ряда вон, - лежит с краю, - и на нас: карими, обведёнными, широко раздвинутыми; веки - до выражения удивления. У неё оно - дежурно-театральное, в привычке: подтвердить заинтересованность или выразить внимание к собеседнику - вытаращить красоту глаз.
- И ты тоже, что ль?
Встречаюсь с лицом, поднятым над Тайкиной причёсанностью - над переливчатой синевой закалённой стали. Антонина вытянула и выгнула шею - как ящерица. Но не лысая, а в перьях из хвоста петуха-леггорна.
- Нет, я как вы...
- Всё, идёт. Сбор.

* * *

- Ну что, отлетела? А ты ещё взял?
- Взял, а чё?
Едва плюхнул себя в пластмассовое кресло, едва хватанул из горлышка и потянулся к сигарете. Или так кажется, что прибавили громкость? Между песнями часть контингента ждёт следующей, не уходя. Ненатанц. Но укавэшка, выведенная на колонки, не всегда подряд даёт что-то удобо-танцевальное. А если вмастила, то - веером растянутые нитки - вытягивают пополнение из-под всего тента-шапито. К киоску, около которого и танц-пространство - не специально освещено, а так - от витрины.
- Не могу, не могу, - поджались, как в страдании, губы.
- У Холдера голосок, будь здоров...
- У-ла-ла, - слова песни, которые шепчу, вставая и соскальзывая в произвольно составившийся кружок.
В подпитии - не столько с тормозов, сколько оно добавляет былые движения и координации. Сохранились с дискотечной молодости. Попробуй выпусти их на волю: по воле - шиш. И то, что бельмо лысины. Нет, не смелеешь, а просто ты уже там, - когда никто не знал, как у кого в будущем пойдёт. Опустошение голов... Угол падения взгляда приходится на ноги ниже колен, и угол, если нет толпы, определяет размер круга. Я вижу только фигуры Лисажу, выводимые коленками, туфельками, босоножками. Вскидываешь глаза от этой жизни ног - как на высокие этажи - на личики.
- У-ла-ла, ин эл-эй, - всаживая себя назад в белую пластмассу.
Пустое одно, четвёртое у нас всё-таки увели. Вовка, что ли, отдал?
- "Слэйды" золотой фонд.
- Смотри-смотри. Ты откуда?
Вовкина голова опрокинулась назад - подбородком на место носа. За - встала, я и не заметил - как, откуда? Коричневого цвета не видно, но мозг окрашивает. Две коричневые ленты, с поблёскиваньем, вдоль щёк и плеч - на: "У меня сиськи и то больше," - Вовкины, когда-то сделанные, наблюдения. И крупные фейерверочные искры в глазах. Опять: лишь знаю, что карие. Чёрное - чернее или менее. Всегда она - ну, разве что на пляж не оденет - в брючках. И у брюк нет цвета - что-то зеленоватое?.. Пробивается...
- А где эти?
- Ты же не собиралась. Ты
- Эти, эти где?
- Да не приходили они.
- Вот сучки, - Альбинин ротик.
- Садись-садись.
- Да я тут
- Да садись.
- Пива будешь?
- Я вообще - пива - не пью.
Она села и резко, как от боли, крутанулась в не дотрагивающихся до неё объятьях белых подлокотников. Фраза обвела - поворотом струи, - унеся "пью" совсем от моего слуха.
- Тебе чего-нибудь взять?
- Не над ничё
Полнолуние её лица возвратилось - не менее резко. Сиденье - резервное - около Вовки, и поэтому лунный свет - мне в глаза. Круговой дёрг, и - помолодевшая луна
- Мальчики, - еле успела вернуть ротик в нашу сторону.
Началось затяжное - похожее на извинение - поднимание: будто расстёгивает спереди и сбрасывает, придерживая её пока ещё, бело-пластмассо-юбку. Откуда смотрела улыбка - теперь пупок на широком ремешке живой кожи.
- Прямо у тебя дела...
- Мальчики... Меня там…
- Фух ты, всегда ж - рады...

* * *

Последний - для мокрой поддержки ухода через всю "малую землю", через мост - даже не заплыв: окунание. Выйдя, я специально кружу, завязая поглубже, по щиколотку, чтобы прилипший песок отвалился. Буду одевать, когда уже все соберутся, стряхнёшь - ссыплется.
Таисия опять легко оголяет свои странноватые формы - раструбы дудок без самих дудок. А Тонька полученную навырост - ладошками - хлоп, потом - одной рукой - полоской от локтя к запястью: закрылась. Чувствительные всегда прячут: лёжа рядом, случайно, - оно же специально, - проведёшь, и у неё сразу гусиная кожа. Тайке, той хоть крути как приёмник, - в одной руке настройка, в другой громкость, - будет только удивляться: что тут происходит? Альбина ничего не переодевает: на синий свой, цельнотельный купальник, под который спереди подсунуты две столовые ложки,  одевает шортики, и спина становится откровенно голой, потому что поясничное декольте проваливается ниже, под пояс.
Продолжая осушать ноги ходьбой по песку, оказываюсь возле Дамира, в его ивовом штабе. Сейчас он - вдвоём с обгорелой, - вчетвером - с её большими, похожими на оплывающий воск, грудями. Восемнадцать - кто-то сказал, - кто? Красноватые, уже с каким-то кулинарным оттенком, - и плечи, но всё-таки - улыбка, подпёртая сигаретой.
- Дамир, сегодня - тебе - закрывать... Перед уходом проверь...
- Да-да, конечно... Ключ... Оставлю на вахте, на проходной...
- Как обычно...
Кривой рот, - ибо берегущий, чтобы вишнёвая резина с белёсыми островами не треснула до крови. Тоже подходит, и после моего пожатия руки Дамира, он, Вовка, хлопает по ладони, подставленной, - и было уже убранной, - как в игре: кто отдёрнет раньше. А эти - Лена, что ли, и надводный подводник - эти далеко, на середине заводи: синюю запятую с задранными коленями узрел через маскировочную сеть, дающую Дамиру и обожжённой даме-Марине тень... Намается со своей нижней губой...
Мокрые плавки и мокрая фуражка с длинным - снизу красным - козырьком. Караван по пескам, - не в такт раскачивает свой строй большими пластиковыми кульками, Тайка - при корзине. С Вовкой оказался - в отставших.
- Пить будешь? - бутылку надо забрать с собой.
- Ну, дай.
Вовка делает глоток и передаёт мне, я остатки выливаю на песок. Горчичная клякса: будто появилась на песке тень без объекта, её отбрасывающего. Рядом, покруглее, тень от Вовкиной головы.

* * *

Будто Альбы и не было.
- Вот так-то...
- Заехали какие-нибудь полукрутые, на "тачках", и утащили наших пляжениц.
- Мягкие... они же мягкие... мягких ценят. Мужики жёсткие, молодёжь...
- Нам, значит, злых и стерв. Мы же не на "тачках".
- Нам? Стервам тоже надо - на ком воду возить. На тебе повозишь?
- Так хуже - стервам или нам? Нам-то кого?
- Ну чо, пойдём? Интересного я уже ничего не вижу... Злых морд навалом... Ты попрёшься чью-нибудь бабу приглашать... Вон-вон, утих...
Я обернулся. На бордюре, напротив открытой боковой двери киоска сидел Милованов и складывал в мешкообразную сумку - свежак-стеклотару. Из-под вина. Пивные сами, значит, сдают. Официантки выставили ему на асфальт, в пятно света от открытой двери. Подошёл бобик и, повиляв хвостом, нырнул назад в бульвар, в приволье теней.
- Сколько мы, если посчитать
- Да мало...
Уже, смотрю, стоим в палисадничке, за кустами. Загороженные от безлюдья. Свет в щёлках так и не пробивается. Каждый у своего окна. Фонари, что ли, сильнее зажгли - или было? - с бульварного угла по глазам: когда повернулся - спиной к ставням, отпуская язычок молнии.
- Настроишься, - обращаюсь к доносящейся музыке.
Вовка тоже поднялся на тротуар из корыта палисадника.
- А я - буду. В ночном - я - возьму.
В голову лезет, что идти домой через весь центр - время позднее, и похулиганивают менты... Теперь по улице - первой параллельной (неплохое название - Первая Параллельная) - идёшь всё равно вдоль Волги, но сразу уже - в глубине - Селенья. Зачернено боковое зрение: есть, безусловно, и контуры, и отсветы, - но некоторые - из реальности, а некоторые - путаются с пятнами и наплывами в глазах… Мелкие дома Астрахани девятнадцатого века - протаскиваются по обеим сторонам как гусеницы трактора. Выступают и опять прячутся в слепоте зрения периферического. И страшные как памятники - выходят - стволы деревьев. Сама улица - стрелка компаса - остриём в пятно: там эстакада моста, там из разреза улицы льётся фосфоресцирующая кровь.
- Чего это Альбина...
- Может сырки у них есть... А? Неплохо...
Заблудился за кулисами, рыпнулся вперёд, - а тут и занавес разломал темноту пополам как яблоко - вот же: мякотный свет... Сверху, с эстакады полетели в нас градом - снежки. Лопатами - комья. Бульдозерами - сугробы. Руками загораживаешь голову, сгибаешься, прибавляешь шагу... Машины по ночам летают - как из рогатки. Выждать и перебежкой - и вперёд, в прямолинейные катакомбы таких же неосвещённых внутренностей Селенья, как и оставшиеся за спиной... Перепилено Селенье эстакадой: зазубринами, конусами, кринолинами света - от каждого острия, блестящего. Фонарём. Голубым. Зубом. Клыком.
- Да нет у них ничего... Орешков...
Со всех сторон. Прожекторный свет - на нескольких квадратных метрах. Я свесил голову к наполненному пакету, шуршащему в моих объятьях, и с холодком, проникающим от него на живот.
- Эй, сигареты, сигареты - у меня!
- Да-да... Орехов... Орехов? .. Сырков нет...
Мертвяк не реагирует. Продавец с нами микро-кивком поздоровался на наше двойное приветствие. Напряжённо-короткими, но отточенными движениями - брал, клал. Какая-то насильно бедная мимика, - будто на спор решил не улыбнуться, и он уже не только не улыбается, но и с перебором - страховочно сковывает лицо. Мертвяк - кто же его прозвал? А-а-а - Телебашкина!
- Орехов... Или не надо? .. Сырки...
Да будет развеяно: одиночество наше. - трое нас, - в пузыре света. В комнатке-магазинчике из перенасыщенного светового раствора, где выпадают уже кристаллы, - они колюче блестят на стёклах витрин, на рядах бутылок, на белой эмали холодильника, на целлофане уже купленных пакетиков с солёным арахисом в руках у Вовы.
- Га-га... Гав... Мне...
От двери: скрип, - дзинь колокольчик, - хлоп. Вваливается человек так... Сразу тесно, и избыток света будто поглотили, впитали собой, - загородив всю блескотню. Никак не могу отвернуться, тяну, взгляд держит. А сам уже порезался об острый край юбки, - короткой как абревиатура. Звяк колокольчика. Бам-хлоп, - уже за ухом дверь.
- А эта ничего...
- Ат-тасная...
"Жигуль" у тротуара - их, небось. Всей компании. Глаза отдыхают в перепрыгивающем сюда - через деревья - эстакадном свете, похожем на небольшое количество алюминия.
- Мертвяк пару тёплых подсунул... Только поставил в холодильник... Хад.
- А "Мертвяк", знаешь - кто, чьё?
- Я?
- Телеба
- Да? Теле-теле...
- С пивом?
- Приглашала... Встре
- Сколько сейчас?
- Она сова.
- А эти, всякие, дети...
- Они спя-а-ат... Чёрт его, конечно...
Пьяный я хожу по синусоиде, сам не замечая того. "Давай посидим, а то тебя уже ведёт", - из каких-то прошлых опасностей. Вовка, тот меняет наклон. Начинает как бы падать вперёд и из-за этого быстрее перебирает ногами, - догоняй!
Непроглядность селенских улочек сменяется, - будто мы шли всю ночь, - предрассветными сумерками ближайших состарившихся новостроек. Гораздо, гораздо: больше полуночничающих квадратов, а шторы - не ставни, и меньше клякс деревьев. Как частично накладывающиеся, выглядывающие углами окна Виндоуз, так отщёлкиваются минуемые нами ортогонали, над которыми - телевышка. Красные огни - наверху, кислые гранатовые зёрна. Телебашкина, конечно, не фамилия.
- Давай, понесу.
Старина астраханская в домостроении - с новостроениями: как фиорды. Обтекло, но не затопило - пяти-девятиэтажной водой. Но вода была бы внизу, а тут, наоборот, - торосами обступили, затёрли исторические берега. Ни листиком не пошелохнуться, - опять гигантские чёрные кораллы деревьев, когда поглядываю вверх, на проскальзывания красных маяков вышки. А под ноги и вперёд - слабые жёлтые подтёки: гнойные закрытые вертикальные веки ставней. Тупиковая скривлённая улочка. Вглядеться, - в глубине должны не быть - потухшими... Что-то... В одном, в одном. Крайнее - кухня, - горит. Щёлки в ставнях. А остальные - правильно, дети уже должны...
- Собак же нет?
- Какие…
Со двора дверь. Деревянные ворота - деревянная стена. Шлёпнул печатью, - что-то плохо отпечаталось: перевернул и смотришь на ночной экслибрис-пятиугольник с пристроем. В воротах болтается калитка. По очереди перешагиваем слабо различимую внизу раму ворот, не брезгуя ощупи, - как можно дольше держу толстую доску дверцы. Но входная - её полудома - рядом, и Вовик, ринувшись, спотыкается о порожек. Немного света доносится из-за строения в глубине двора, о моче напоминая не только цветом, но и будто ею потягивает, - на самом деле, нет. Просто там за углом - есть куда, а мы предварительно на улице не продумали... Бух - Вовка - бух-бух - кулаком - бух - обитую дерматином, - тишина? Бух-бух.
- Дусь, это я... Дусь, я, я!
- А-а, Дуся, привет, - хрипловатый какой-то у меня голос.
- Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха
- Вот мы пришли...
- Ха-ха-ха-ха-ха... Не ма-гу...
Мы на приступках, в жёлтом ломте света, и в нём же - прикрывающая хохочущий рот одной рукой, в длинном до пят халате. Запахнутом, вторая рука держит полу.
- Вы знаете, сколько?
- Пива хочешь? Ну, пивка!
- Ну, за-хо-ди-те... Тише!
- Юрка, тише ты... Чо орёшь?!
Я?

2.

Пятки кроссовок. Моих. Рядом - дно бутылки с водой. Прозрачная. Едва заметно - от бутылочного пластика? От песка, - просвечивая? Серость. Прозрачная, - но не серость, - а беж или экрю.
-  от ты придума , - звонко.
Синяя - серо-синяя - и тускловатая. Почему? Блестит-то - та, что дальше нависших ив. Солнце бьёт - туда. У воды, на мелководье - тень. Смотрю же - под углом вниз. Спуск в воду с песчаного бугра "малой земли" - как клизма, через жерло: между бетоном околомостового закругления и начинающимся, ещё подтопленным ивовым лесом. А по склончику вверх площадь под людьми трапецевидно расширяется, разворачиваясь на плато-гектаре. Но тут - стоп. Дальше на гектаре - пустыня с кустиками фисташкового цвета, пока ещё живенькими, в конце июня. Повис над. Зеленоватый туман верблюжьей колючки. Пограничники здесь - волейболисты: для них тут ровно, и уже не попадают - в высоко забравшихся пляжух. Мяч, разве что докатится до ближайшего задремавшего тела. Самая же кишмя - именно на склоне, на трапецевидности.
-  кто тебе это сказа ? - звонко, как по стеклу.
- Бу-га-га, бу-га-га, - совсем с другой стороны, знаю кто.
Переваливаюсь на спину. Козырёк мной опущен на нос. Щель и красная тень от подкозырьковой красноты: под козырьком не выцвела. Поле зрения - щель зрения - перечёркивается наискось моим коричневым бедром. Худое и обтянуто-гладкое. Как сидишь нога-на-ногу, но только лёжа.
-  забыла? А?
В тени козырька насыщается цветность: небо голубее, вижу верхушки деревьев, - сероватая зелень ив, серебристостью уже не сливается с по-английски звучным словом: сирулиын. Коричневое бедро. Красный дымок от козырька окутывает щель. Тихо. Вокруг полно народа. Тихо. Со стороны спуска к воде, от воды, - будто всё гораздо дальше, - слабые детские визги. Обрывки слов, приходящих сбоку, доносят разборчиво только обёртку - тембр.
-  Муромца. А он ему отвечает: Так ведь вчера ж
Влад. Кому, интересно? Поворачиваю голову, не выходя из позы лапками вверх. В щели зрения поймался полненький курносый брюнет. Розовый. Подгорел. Только начал личный сезон, - то-то не было видно. Но - пляжник, своё возьмёт... Вон кому. Подсел к лежащей. Не слышно ни слова, - как ни обостряй. Но каким-то - только что ведь - долетали... Ветром? Откуда тут ветер? Над верблюжьем гектаром - воздушные штопоры. Или - как будто колышется прозрачная занавеска, висящая с плоского песка - вверх.
- Не принесли
Подбородок задираю, смотрю, очертив всё небо, закатив глаза. Ещё немного и встану на "мостик". Перекручиваюсь - как положенная на спину недовольная кошка.
- Говорили: пошли
- Не могли принести
- Ещё я в кулёчке не
Остался лёгкий чернильный след. Когда сильно почерневшие, хватаемые, срываемые, съедаемые неизбежно мазнут, неизбежно впитаются, - наденут фиолетовые напёрстки... Надо - ягодами недозрелыми, скудно выдавливаемым из них соком. Растворитель. Размазывает, отбеливая. А потом я ещё купался. Осталось, - только если приглядываться.
- Вот чего не пошла?
Отвечать вялая Таисия и не собирается, да и вопрос - не для ответа. А ведь ответ был, ещё до вопроса - ещё до похода, как же... Пропускалось мимо ушей: "Джоник должен подойти." Часа два назад я убеждал:
- Ну пойдёмте! Самый разгар тутника. Хоть раз! Вообще в этом году не сходим. Как все перейдут на косу - уже всё. Ведь отойдёт. Только тут на острове ещё есть, тут поздний, самый пик... Ну что?
- Не пришёл твой Джон Иваныч... Это тебе за то, что не пошла...
Пластмассовая бутылка, дном в песке, на две трети уже пустая. В одну сторону от неё - мои кроссовки, в другую: малиновый лифчик лежит навзничь, только смотрит вверх на то, что трогал. Тая приподнялась на локтях, и два отрезанных угла подушки, раздавленные, вернули себе самую свободную форму, - когда смотрят вниз, на малиновые как будто бы тени.
-  так поднимается и говори
Переношу свой подглядывающий взгляд - на откуда доносится отрывок: анекдота? Влад едва шевелит губами. Но сам, - крутясь. У него перебор с движениями… Озвученность лишь капельно доплёвывается в мою сторону.
Не вызвалась, но, пожав плечами - Римцимци. У неё явно не от ушей, однако - не без талии пышечка. Пышечка - в строго определённом месте, а так - сухонько-спортивная, с тенисно-мячиковой грудью. И рюмашка. Её бы поставить на ходули, была бы супермод. Но природа распорядилась по-своему: вместо так ожидаемой длинноногости - при идеальном дарёном торсе - ей приделали раздутую вызывающую попу. Загорелая, - а Римцимци лучшая загоральщица, наравне с Дамиром, - её попа, - всё тело же в лоске обмазываний, - просто мебельна. Ни морщинки, ни кусковатости, ни малейшей провислости. Будто деревянную она привязала, как дополнение (как - турнюр). А плавки при таком достоинстве будут - выверенно-лаконичны: и появляются половинкой бубнового туза на копчике. Коричневая маленькая пропорциональная фигурка, но с какой-то лишней накрученной на неё шайбой. Когда разговариваешь с медвежонком, невзначай клонишь голову за стекающим по её фигуре взглядом - туда, за спину, на что он удобно наконец облокачивается. Это от другой модели трактора, хочется подсказать... Перед глазами почему-то такой небольшой - колёсный: с маленькими передними и с двумя массивными задними.
По плечо - мне, по уху - Вовику, а она - на толсто-подошво-каблучных. Ушли с песчаного плато на асфальтовую дорогу-полку, тянущуюся по-над насыпью. К середине острова насыпь снижается, а потом опять растёт - перед тем, как выбросить вторую дугу моста. Машины вначале - там, наверху - хрюкают, и идёшь-идёшь по пустой длинной ступеньке, под палящими лучами, - уже и гектар с верблюжьей колючкой кончился, и началась берендеевщина толстых стволов, сырой полуболотной непроглядности, - но машины теперь как по городу: тротуар, дорога - на одном уровне. Полуголые идём по урбанству, - летят перелётные машины всех мастей, только прохожих нет. Впереди широкое серебрение: судоходное. Но сейчас без судов. Нет, вон - баркасик... Второй выгиб моста - как траектория пушечного выстрела. Попадание на тот берег - бац. Но нам - сюда, а машины снова полезли в гору. Горячие перила - металлоуголок с шелухой голубой краски на ржавчине. За сходом с лестницы - затёк, остаток паводка. Брошено бревно. Народ, значит, ходит.
- Вон там дерево...
Помоложе, - был пыл, - вглубь по тропинкам в поисках нетронутых угодий. Но тогда и пляж на этой стороне острова обзаводился пристанью, и естественно всё, что рядом - объедалось... Две продавленные колеи - сломали хрупкий дёрн до песка, и - в тон закруглениям природных линий - извилистость песчаных рельсов, похожа на струйку мазута на воде. Течёт от береговой линии вглубь островных: маленьких степей и глухих рощ - тополиных, тутниковых и, у воды, из ив. Всего-то лет десять назад - переходили с правобережного пляжа на центрально-городской. И обоих нет. По ней, по грунтовке - изменяли: одному бомонду с другим.
Римцимци у фундаментального дерева - не дотягивается. Даже я прыгаю, схватывая с не первого раза. Притянув и наклонив. Приходится только одной рукой, как хоботом - в рот, другая рука - в напряжении. Цвет ночи и вкус - ночной: винный. Делюсь веткой, угощаю её веткой. Римцимци вытягивается, приподнимаясь на носочках копытоподобных босоножек, задница напрягается, в ней появляются по бокам ямки… Найти, где тут побольше созревших ягод, - полно же и зеленоватых, твёрденьких, крепко держащихся.
- Всё, отпускаю...
Вовка кормится у другой коряги.
- Там белый...
Есть особый сорт - бело-розовый. И такой - чаще не как деревья, а больше похоже на кусты. Наклонять ветки не надо, каждый обгладывает кость со своей, поданной себе, стороны. Тогда - бесконечно давно, десять лет назад - куст был объеден беспросветно, так как стоял на входе в воду, - где жиденько, но кипел пляж. Посетители сюда и сейчас наведываются: под деревом, пожалуйста, парочка слиплась в поцелуе, а там, когда мы проходили, две русалки сразу перевернулись на животы, пряча огрехи нудизма. Тут дымок, семейные - обилием тряпок, посадкой вкруг скатерти, и детьми, норовящими к воде. Не до тутника - или на уровне дегустации.
- Что ж. Я - купать-ть-тя...
- Тут дно...  Дальше.
Всё-таки ежегодно наступает, прогрессирует - разница: заиливается, зарастает всё, что вниз от моста. Мост ухлопал два пляжа, но родил косу, выше по течению. Берег, ведущий к ней, скоро просохнет, и мы - перенесёмся. Вода уходит, берега оголяются, сезон "малой земли" идёт на снижение.

* * *

Как кончился спуск от колокольни, так плавный поворот раздёрнул возле Пороховой башни занавески - кремлёвской стены и стены акаций, - сразу дохнуло жарой от низкого солнца. Бляха площади, - если с деревьями, то скверик? - за которым, похожая на большой портфель, отдельно брошена моя бывшая четырёхэтажная школа, и уже - весьма тупо - пробивает, - в сорок-то лет, - оттуда, из школьных, - что даже не оборачиваешься: как бы уже и не тебя окрикивают, а кого-то, кто поближе.
Самое обращающее на себя: замедленный темп и - группками, группками. Одиночек мало. Однонаправленность. К набережной. И приодеты - идут на приём к садящемуся за реку солнцу... За светофорами - вход в Розочку, улицу-антиквариат, не занавешенную деревьями, улицу-лепнину, улицу фигурного чугуна и будто отлитых из кирпича домов: таков старый парадный вход в город -  с реки, где пристани век назад были воротами.
В массово-гуляльные дни автодвижение на околонабережных проездах гасят, и люди рассредоточиваются между тротуарами... У белохалатной продавщицы мороженного - не покупают, она грызёт семечки. Торговля на Розочке не идёт, - к ночи пойдёт? Вот на набережной - там тебе: полкилометра свезённых прилавков, мангалов, фургонов, холодильников, и тратить деньги интересно как свой вклад в организацию праздника.
Я шествую в белых брюках и жёлтой футболке навыпуск. По Розочке. К розовому. Оранжевому уже - закату хурмоцветному. Не прибавляя шагу, чтобы не вспыхнуть потоотделением. За лето обязательно есть несколько недель - беспорядочно разбросанных, - каждый год по-разному, - когда жара вцепляется мёртвой хваткой, не выпуская ни днём, ни ночью. Проснуться от жары - одно это... Полусонный жмуришь глаза в ярком свете, и чтобы не стоять, садишься на шершавую эмаль - на дно ванны. Обувной щёткой с волосками воды подпираешь голову, и беззвучно вода выбирает множественные русла: прозрачная лапша, прозрачная вермишель прилипает и убаюкивает... Вот и сейчас - такая неделька. Надираться можно только остужённым пивом.
В бочонках-кегах, на разлив, - пол-литровый пластмассовый стакан будет сразу скользить в руке. Пока светло. А с темнотой - торговля выездная-разливная ведь сворачивается: закатываются - бочата - в кузова вьючных грузовичков и в пещеры фургонов. И что же останется - нам? С бутылочным - холодильные прилавки, в которых жаропонижающее едва успевает подействовать. Но тут - подчистую, в суете, разберут, - и - только новоположенное. Резерв, - что уже хуже, - из непосредственно ящиков, уж язык пощиплет, тёплое...
Я - будто на крышу вылез, и козырёк клёнов-инвалидов не спасает: бранспойтом лупит - горячий апельсиновый сок - с открытого запада. Черня - зелень острова, особенно его нос, который почти против меня, и если бы не затянувшееся половодье, перед носом торчал бы меч, зазубренный сидящими чайками. Подгоревший плоский пирог - далёкий правый берег волжского русла, удвоенного ударом меча. И там уже появились. Семена дали всходы. Раньше не видел, и уже готово - парочка силикатных особнячков - против заката - белея, чернеют.
Те, кто как капли - по Розочке и другим перпендикулярам к набережной - слились: теперь прессуются к берегу, и на пятку мне уже - успели, наступили. Я не обернулся. Шириной метра два тротуар, в середине полукилометровой своей длины приподнят - вал, сейчас подиум, - и чугунной решёткой отгорожен от бетонного скоса, с намокшим подолом. Коллективная воля движет моими ногами, но пошагав немного в толпе радостных беженцев, я уже поглядываю на тех, кто прилип - передом ли, задом ли опершись, - и на вспрыгнувши-севших на подогретый чугун. Или на отступивших в турбуленции, крутящиеся по-вдоль проезжих, - сейчас не проезжих, - асфальтов. Тут появились новые бордюры - из, рядами, столов-самобранок.
Пролёты чугуна - это забор между гранитными тумбами. Высота одна-общая - по локоть, - но у гранита ровный верх. А столики в ближайшем летнем кафе, около которого я сошёл с коллектиных рельсов, - обсижены. При желании, выждав, займёшь, но много потеряешь, забившись под шатёр, и зашоря обзор положением стула. Другое дело - магистраль приваливающего народа: гипноз. Я смотрю, и почти каждый несёт - и раздаёт - милостыню праздничного настроения. Улыбки у нас - дефицит непреодолимый, а тут ни за что - звякают грошики. Ого-го, я так насобираю... Продолжаю смотреть в многогранник лица - толпы, поляризованной с севера на юг, движущейся строго: от Розочки к ярмарочным растянутым развалам.
Затылок потеплел, и зачесалось - от солнечной струи. Позвоночник упирается в угол чугунной поперечины, кажущийся острым, - на кость, - а для ладони он сглажен, его попросту плавно нет. Мышцы шеи слегка закоченели от постоянного равнения налево. В трепете лиц: будто я во взлетающей стае голубей, они попадают концами крыльев по щекам, они уклоняются от столкновения, они уносятся - за меня, а там - впереди - новые, новые. Ни одной знакомой рожи.
А надо бы - усилить. И оттолкнувшись позвоночником, пересекаю, лавируя, и спрыгиваю с бровки вала. Шаг по узкой земле, принадлежащей толстым деревьям - теперь по плиткам скверика - и снова пихаю себя то вправо, то влево, - обходя, пропуская мимо, стараясь не задеть. Вот тут уже и хохот, и снедь на столиках, - в такую-то жару водку, - да все такие пышные, лоснящиеся… Шарф сиреневый, душный и ароматный, завернулся, обвился - от мангала, похожего на счёты с крупными костяшками. Высвободился, размотал его, сначала запутавшись, - ага, вот и бочечка. Кега. Что там? "Вейнер"? Основатель астраханского пивоварения - позапрошловековой немец. Синяя от бутылки этикетка - косо, на металле. Портрет с бородкой.
- Холодное? - и сам, нагнувшись, рукой - за нержавеющий бочок.
- У нас охладитель работает.
- Ну, давайте попробуем.
 Тоненькая вязкая струя. Белая пена поднимается со дна, порождая и утолщая бронзовую - или даже золотую - медаль. Сизо-прозрачное зерно пол-литрового объёма было вынуто из одноразового колоса - один стакан в другом. С мужиком - что говорить? Надо будет налить следующий у какой-нибудь веселушки. Но далеко - не уходить искать. Договор - на старом месте.

* * *

- Они смотрятся...
- Да, удачно...
Влад толстенький. Сейчас как распаренный - парочка... "Я похудел? Говорят - похудел." "Ничего ты не похудел. Тип, тип такой. У тебя. Тебе идёт." Залялякал такую же подрумяненную Надьку. Они встали - к воде. Но она - блонда, от корней. Влад - брю, загорит в коричневого курносого сурка, непрерывно перетекающего по пляжу. В ней тоже какая-то пушистость, - загорит в бежевую норку. Сейчас не вижу, они у воды, - ну, где по колено, - и затерялись среди толпящихся в клизменном входе в воду: личико у неё, - минуту назад заархивировал, - кроме лёгкой надутости, выражает недотянутость поцелуем. И удивление, что не дотянулась. Фигурка, - почему они под брата-и-сестру, - не в стиле  измождённой манекенщицы, а мерлинмонровская... Есть у Надюшки и настоящие сёстры - родная и двоюродная. Блондинки - в масть. Трёхзубой белоголовой расчёской по пляжу - прошлый год - по косе. Полежат-полежат - побежа-а-али. "Ну что, красавицы, собрались уходить?" "А чо тут делать?" Если к ним не пристают, им нечего делать. Чаще - домогатели - несортовые и без комплексов: завидя бесхозных, подползают, садятся рядом, в покое не оставляют. Сами - охотницы, и надеются на какого-нибудь примеченного. Но и отталкивать, замолкать, отворачиваться, убегать в воду - тоже жизнь. Хотя бывает и так, когда - "А чо тут делать?"
-А, эт ты... Что там Свёкла?
Она, Свёкла, не предпочитает - в кружок. В наш. В любой. То - подруга с ребёнком, то вон - знаю, племянница. Десятилетняя, носится - из воды в воду. Защитный образ матери. И сама - будто её вырезали из картона в полный рост, положили боком, подпёрли, в конце дня унесут. Вовик просиживает, пролёживает, около. Участница его жизни. Но однообразием - пересолишь.
- Время-то... ещё...
- В семь. Нормально?
- В семь, так в семь... Она пойдёт?
Лёг на свой холст. У меня полотенце, у него - холст. Сложенный вдвое, - и то в два раза больше. При оказии - на толпу.
- Тай, тай-тай-тай... Ты
- Да я поняла... Не знаю... Наверно, нет.
- Жаль.
- Я говорю, Свёкла пойдёт?
- Чё-т там у неё не то...
- А вон?
- Вон - сами у неё спра
- Без? Тайвань? Без тебя?
- А пусть с этой - фюить, которая
- С Альбой? Ты чо?
- Тоньку-то надо бы...
- Я, если не путаю, она в "Лабиринт". Со своим.
- С кем?
- Как, как она его называет?
- Девятый.
- В такую жару... В духотищу...
- Де-вя-тый.
- Ты-то сама, может
- Не могу.
- Вот Джоник гад. Сэм? А?
- Сэм, Сэм! Здоров!
Вверху замаячила узкоплечая загорелость в подвёрнутых, в жгуты на боках, плавках, обрельефивших спрятанное в мешке. Над телом - улыбающиеся морщины.
- От нудистов? На этих, как их, ежиных горках?
Абориген, держа паузу, присаживается на корточки, сводя с уровнем наших глаз - блестящие квадраты коленей, веерные приветливые щёки и ушедшие в тень фрукты. Сэм молчит, будто обдумывает ответ.
- А ты её, Тоньку, саму
- Щас подойдёт...
- Нет мы уже ходим не на, как это, ежиные, я их так, а уже на наш, там...
- Что? Можно уже пройти?
- Да давно они ходят. По середине.
- От шоссе по середине? Чо - и на косу?
- Можно… и на
- Ага. Поскользнёшься. Я тогда
- С моста - смотрел?
- Народ? Лодочники.
- Через неделю. Максимум.
- Вода быстро уходит.

* * *

Не успел и поставить на гранитную тумбу - усечённый конус пива: это ещё хорошо в нашем месте не вплотную люди стоят у решётки - как. Отрезанные из вытертых джинсов с махрящимися краями. И борцовская майка. Шлёпанцы. Какие у него - слабый раствор медного купороса - глаза.
- Ты прямо, что ли, с пляжа?
- Да, ага.
 Да неужели ж по-другому.
- Хочешь пивка?
Складчатость заблестела сильней - улыбнулся ещё шире. Будто я ляпнул какую-то шутку, а он - ага, врубился. По-ни-ма-ю. Ведь и поговорить вот так в городе, не знаешь о чём. Он шёл, кстати, не со стороны моста, а наоборот. Значит, уже прошёлся... Опять спросить про нудистов?
Если сесть на подушку и, встав, обернуться посмотреть. Когда Сэм - не - улыбается, то на всём лице есть белые ниточки-линии, не загоревшие в глубине складок. Плоский длинный нос, - как выпиленный не из общей буратино-деревяшки, а из отдельной досочки, - и врезанный на то место, где в центре у промятой подушки нет лучей.
- Пойду я...
- С праздником, ещё раз.
Был раз? Запутался. Но он кивает, прощаясь, и кивок усложняется поворотом головы: Сэм уже шагах в, - а длинный нос ещё в профиль. Ходит, слишком уж лыжно - шлёпанцы улетят? Но быстро. Пошёл против течения, сбоку толпы.
Холодный пока стакан. Я выпил почти до последней риски, миллилитрирующей по - да, по сто. Зачем оставил? Потеплеет и враз на жаре выпустит последние пузырьки - утонет в себе самом. Напор сегодня дали - приличный: по набережной, не спадает. Оранж излучения загустел, как варящийся кисель, ближе к закипанию. Пиво слегка дало: внутри моего настроения почесали котёнка под шейкой, и он вытянул - тоненькую, угодливо.
Вынырнул наконец Вовец. Мне футболка навыпуск идёт - я длинный, а он кряжист и становится похож на чемодан. Молодец Вовец - художник - раз-два, усёк и носит под ремень. А может ему и не жарко. Рукопожатие.
- Шас, щас, себе возьму.
- Подожди, стой.
Дохлёбываю в шаге, чуть не влипаю в шарахнувшегося прохожего. Вовка прыгает с подиума, я - следом. За бордюром лавируем, - ну, понаставили столов! И огибаем по вытоптанному газону.
- Здесь уже брал. Вон.
- Где? Так се?
- Никто? Не давали знать?
- Звонков? Не, не было.
- Везде "Вейнер", вишь?
Уже маленькие очереди. У кеги-бочки - прилавок, наподобие трибуны, трибунки - и за микрофон держится выступающая: конопатенькая. Впереди нас - есть. Первому дядьке она нацедила два стаканища, и как добычу, он рысцой - к явно его где-то ждущим. Второй, тот в сопровождении, жена с сыном - при бутылках лимонада, - а он, одной рукой расплачивается, и уже приник, носом едва не залезая в пух.
- Ну что, девушка, вы нам можете предложить? "Вейнер"?
- Два-два, ага. Один наш, - я стакан не выбросил.
- А это у вас кому? Сливки...
Маленькая веснушчатая рука то и дело сдавливает стакан, сбрасывая пену - в особый, рядом. Быстрее можно доливать клиентам. А в том, что для пены, пиво выпадает как осадок, уже тухленькое.
- Вон ему.
Недалеко околачивается. Не обтрёпанный и не пьяный. В праздник, и не на что. Живёт где-нибудь в соседних, дореволюционных - послереволюционно напичканных людьми, уже в третьем поколении.
- Вы такая добрая...
Сразу не отвечает, проводя сложную, требующую внимания операцию: передавая полный, а он мягкий, стакан мне и, не теряя времени, впуская струю в другой - первый был мой старый, а это новый, его надо было вынуть из колоса... Она, тем не менее, не пропускает мимо ушей.
- А кто мне потом будет в грузовик помогать?
- А вам самой - пива - и нельзя? При исполнении?
- Да я считать сразу разучусь.
- Вот и спасибо.
- Очень хорошее, - Вовка попробовал, с маху до середины, - Мы опять, чуть позже, к вам.
Отплываем. По завитушке дорожки - у клумбы - идём, попивая, и взяв раутный темп. Приём у. Молодёжи? Праздник: День Мол. Но толпа всегда одинаковая на набережной - в Д Рыбака, в Д Флота, в Д Города... Так, куда?
- Туда не ходил?
- Дети...
- А поржать?
Всегда сначала туда - как-то по ходу. Эстрада-раковина, в этом же, забаррикадированном столами садике, а внутри неё - уже с раннего, весь вечер. Перед - стоя, зрители. Меняются местные коллективы, и поют, и пляшут, ерунда. Скоро, с потемнением, свернут. Но, может, что промелькнёт - повезёт: кордебалетик? Провинциальная слабопрофессиональность - она гармонирует с вмятинами подворотен за лохмотьями листвы. Любительство даже сближает: кажется, что и сам бы так смог. Барьера нет. Сейчас выкаблучивают малолетки. А если бы - - старшеклассницы, а? То снизу - угол: на эстраду, под крутящиеся юбки.
- Тогда, помнишь, две такие... Геллы...
- Чо?
И это после-то пляжа, после - чуть ли не женской бани! Но поиск линий: неистребимо. В них - нить смысла.
- Э, э...
Кивком вбок. Останавливаемся и впериваемся.
- Нацепят на себя. Понавыделываются. А тут…
Взросленькая, росленькая, но - явно - школа. Сандалики, поношенные шортики, выцветшая футболочка. Беседует с двумя парнями. Не хала-бала, что у неё за ноги!
- Без каблука, это д-д-дааа...
- Литьё, батенька, одно слово...
Мышц нет. Чучела ног. Почему оно там внутри двигается - хрен знает.
- Незагорелая, значит, не пляж.
Жаль, что красавицы далеко не всегда любят - песочный настил для показа.
- Надо - ещё. Глаза сожжём.
Я делю свои недопитые боеприпасы, и около нашей конопатой - гильзы пустеют обе, похрустывают пустотой.
- Как обещали.
- Очереди что-то около вас не-ет...
Поскучнело - с продавщицей, намешали - в алкоголь подсыпали ноги. И уже будто можно разойтись по домам - незряшность вечера состоялась. Я вожу глазами.
С полными - не толкнули бы, не расплескать - повторяем ход по завитушке асфальта, но вблизи раковины от обладательницы - даже её собеседников - не осталось. Сменились пляшущие девочки-зародыши на певичку-ритмичку, с фанерным аранжиментом.
- Солнце-то уже… того-этого…
Удары топора подхватило молодое, и даже предыдущее поколение - помолодевшее от алкоголизированной жары, - и полукруглая толпа, похожая на тень от раковины, завозилась, задёргалась тиком. Мы, - а сами со стаканами, - втискиваемся во внешний нетанцующий слой, чтобы видеть образовавшееся в толпе разряжение, где, в лёгкой сумеречности, единицы начали самовыражаться. И есть на что. Движения точные как у кошек, но амплитуда копеечная. Мол, вроде, и не танцую... Зато рядом - потерявшие взгляд на себя со стороны - три паренька. Друг перед другом. Выбрасывают, выкручивают конечности, а они не отвинчиваются, не отстёгиваются, - как от них избавиться? Пытаются с себя стряхнуть силой, - ладно, пусть болтаются... А тут ведь - кошки - соседи... Взятая напрокат буйность приглашает присоединиться. Те, конечно, ноль.
Ещё один в остракизме: неадекватен, но - необратимо. Появляется в городском центре, и тогда перед ним картонная коробка для денег. Здесь танцует, а там поёт. За певца, за каждый инструмент, - напирая на ударные. Эйнч - эрэрэ, эйнч - эрэрэ. Ц-ц-ц-ц.  Я-а  распахну-у-у  распа-ахнутые  две-е-ри... Его знают как "Европа" - по аналогии с радиостанцией. Сейчас - в вальсе, соло. Видя, что пошёл на пробежку, ему уступают пространство. Он, само собой, одухотворён - ведёт, ведёт, кружит: кого бы он хотел кружить? Любую? Представляет ведь, наверно, что такое - красивая в руках? Точно так же, как и мы все - одинаково?
- "Европа" щас кого-нибудь собьёт...
- Йдём?
Есть условная цель - до конца по дуге набережной, чтобы весь серп толпы…
- Те надо?
Темнеет - это когда дым над мангалами из сажисто-сизого, загораживающего, вычёркивающего предметы, становится серо-светящимся, осветительным.
- Надо-надо.
И вместо того, чтобы намеченно включиться в променадную толпу, внемлем зову пузыря и - от реки, к домам, к их плотному солдатскому строю, за сквериком. Подковы-подворотни. Шныряют сюда - как и мы, как мыши.
- Вон там. Тот хороший.
Двор. Тень-темнота, высокий длинный свод, и глубина голубеет - небом двора: дом продолжается флангами, построив по сторонам веранды, вдоль которых мы вышагиваем, оглядывая, видя недовольные лица - или безразлично-пьяные. Мы - за кем-то. Кто-то - наоборот, навстречу. Нужна дальняя, дикая часть двора, где зеркально, с другой улицы, дворы срослись - сараями и заборами. Двухкабинный сортир, и к нему очередь из: здесь уж точно - день молодёжи. Выныривают и из-за, - где двухкомнатным скворечником - как бы загорожено. Но оттуда выходят - сунься - одни девки.
- Вот они до-о-лго...
Место веселящее, хиханьки в очереди, но прыснуть - сожмёшься. И уходить не хочется: считай, по равному праву - в женском туалете. Вон отходит от  досок угла, и кулачки только сейчас окончательно отпустили ткань, которая не ниже рук. Ах, подвернулось, и надо стряхнуть складки. Так бы и стоял тут, если сам не лопну.
- Вот они до-о-лго...
Приходится выйти из цепочки, - за нами уже выстроились, тоже преимущественно бабьё, - и сваливаем с заходящими новыми посетителями двора, которые, видя безнадёгу, не тормозя, разворачиваются.
Соседний двор, - а уже потемнело - замкнут в колодец с поворотами деревянных лестниц вдоль стен, с визгливой руганью, по ним скатывающейся. Конечно, кому захочется, чтобы в твоём дворе... Но сил терпеть уже нет, а переплюнуть - и в этом смогли. Вошли мы - вместе с какой-то компанией, рассредоточившейся - мгновенно - по тёмным углам.
- Я надеюсь, очень стеснительных среди нас нет.
Самая решительная молодушка прячется, - не спрятавшись толком, - за деревянными ступеньками марша, и только глубина сумерек и смех мужчины с сигаретой, - чья, наверно, и была мадемуазель, - ликвидируют смущение. От присевшей, но сначала в извиваниях подтянувшей длинное эстрадное платье. Усилившийся визг жительницы двора не может остановить ни меня, ни Вовку, ни того, с сигаретой - нас: ширинками шеренгой повернувшихся к кирпичной кладке... На извёстке клали... Бело выделяется, когда в колодезных сумерках и цвет кирпича - уж исчез...

* * *

- Сезон пошёл?
- Пошёл потихоньку, однако.
- Отправил в очередное?
- Да уже надоело, - улыбка на красно-леопардовых губах.
- Беготня...
- Ну! И так, и руками. И свистишь.
У Дамира в кулаке - часы с ремешком: наверно боится влезть с ними в воду, забывшись. А следить за проданным временем - основа бизнеса. Велосипед-катамаран - белый сквозь широкие щели залитого леса - никак не скроется за сгущением кустов и стволов. Пускает уже в русло, заводь обмелела.
- Уходит вода... А когда? - мой кивок за мост.
- Народ пока здесь.
Не ходил, ни на лодке - только с моста: коса потеряла уже гитарный вид, и её заселение сдерживается лишь хлюпаньем по тропинке, грязевой канавке. Дамир полез на склон, где и - под дерево. С ним кто там? Сам, сам по себе.
А я - вниз по склону - к бутылочному горлышку. По нему - слева же подмостовый бетон, а правее цедят течение уже залитые поросли-заросли, - и происходит людское скатывание в русло. Будто тут нерест: помойная вода бурлит, около - вдруг всплывает любая часть тела и уходит назад в муть. Исправно дребезжит плеск с криками. Я стараюсь обойти и ухожу к вётлам, стоящим в мраке собственных теней. Поколенный слой тёмно-прозрачен - тон зеленоватой щучьей спины - весь в спасающихся бегством волночках: от рассадника.
Последнее в ряду - как бы угловое - дерево, и глубина уже шагает. Холодный обруч по мне поднимается до тех пор, пока я не оказываюсь в сачке: с торчащей из него головой и связанный в движениях водяной сеткой. Вдохнуть. Тюленьим подводным ходом пронырнуть удаётся сразу дальше - от голов, выпадающих из и возвращающихся в - горлышко. Целюсь в опору моста, но хорошо, если плыву строго поперёк. Не ляжешь. И назад - приходится добавлять угол, будто хочу подплыть к слоновому бетону - полукругу, обмазавшему берег. Встаю около той крайней ветлы, в тени, - которая трескается больше снизу, чем сверху: вода с отражениями прорвавшихся сквозь листву капелек света - приподнята до живота… А стволы вётл приспустили водяные портки - ниже отметок максимума половодья, - обнажив волосатость как у пальм, - но каряя длинная шерсть их не спутана, а причёсана отливом разлива.
До сих пор - зашёл-вышел - несёт оттенок моржевания. Другое дело, - когда водичка будет потеплее: далеко, медленно… разлечься там как на песке... Вон Вовка уже стряхивает наверху "малой земли" - холст. Складывает, прижимая подбородком к груди.

* * *

Назад, в народ, из подворотни. Затушёванность стирается резинкой, мазками: под наклоном - фонарей, стёртость темноты, короткими прямыми перьями - вниз. Холмы пятен освещённой листвы - как горные низкие облака: из объятий асфальтированной рощицы мы пока не вырвались. Проезжая часть проводит безопасно прогуливающихся - вдоль и поперёк, будто накрылась сеткой их пересечений. Мы пройдём наконец по серпу набережной?
- И бутылочного... Но холодного.
Там, там у бордюра - не разгляжу - квадратные сугробы морозилок... Загораживают их: припаркованные грузовички - ждут, чтобы куда сворачивать торговлю; автобусики - забирать и переодевать выступающих. Из освещённого грота, переходя сейчас мирную дорогу, семенят дети-девочки, напоминающие торты на ножках.
Коллективы многие приезжают из пригорода, из неблизких Домов культуры, - ещё одна причина привязки и неразбегания от своих автобусов. Стрела к учуянному пиву пролетела рядом с ними: картузы с гвоздичками, атласные колокольные юбки, - и нас худручка засекла, - выскочила из разодетой, у борта переминающейся кадрили. Но сама - не в камуфляже - того народа, который, судя по обмундированию, пропал после семнадцатого. Она - руководство.
- Ой, ой, как хорошо! Как я рада вас! Как я вас люблю! Вовочка, Юрочка!
-  взялась
- Мож пив с не   Наша худручка!
- Ты молодёжь? С праздником молодё
- Какая я молодёжь?!
- Мы, да, молодёжь.
- Поёте...
- Ходим - и пиво. А? Как?
- Ой, я не знаю... Как я рада вас видеть!
Тянет ручки с растопыренными пальцами, по руке к каждому - к нам.
- Вовочка, что ты делаешь? Тут мои - они...
Улыбка с укоризной, шея - назад, отстраняясь. Художественно руководимые ряженые не пропустят поцелуя со встречными... Кто такие?
- Пошли, говорю, пиво пить.
- Уедут, уедут... мои родные, - оборачивается к частушечникам, будто проверяя, не уехали ли.
- Да-а... тебе добираться...
Вуалехвостные брюки - широкие, чёрные, тонкой ткани, трудно отличимые от, до полу, юбки - взмахнули плавниками и повисли, только когда она утопила голову и плечи в водительском отсеке. Выпорхнула назад со ступенек, что-то на лету обговорив с кружком ансамбля.
- Где ей ночевать?
- Где - приютишь…
- Была бы она, чтоб за ней...
- Но весело. Ржёт.
- Как я рада, мои! Смотрите как! Час, а? Час?
- Час не уедут?
- Пива? Или чего?
- Ой, мне всё равно… Вовочка! Юрочка!
Мы рванули через газон к столам, - шло уже расформирование, - и пиво находили нехолодное, ящичное. Нас это и продвинуло вдоль набережной, вышли на самый торговый участок праздника. За ракушкой-эстрадой выворачивает, распрямляясь вдоль берега, ещё одна дорога, тоже отданная пешеходной реке, - текущей в том же направлении, что и настоящая река, в десятке метров от неё: их отделяет валик - на нём тротуар с плетнём из чугуна. Просторное место, открытое руслу и западному небу цвета варикозных вен, а ровная дорога - как станция для столов-кормушек, напоминающих - цепочным расположением - длинный состав детской железной дороги.
Тут быстренько - холодильник-сундук - по бутылочке, но не нашлось открывалки, и мы втроём вильнули к углу рядом возникшего переулка: о какой-нибудь выступ. Вовка первым начал скоблить крышечкой, держа бутылку двумя руками - как топор. Безрезультатно.
- Вот об это... Тут лучше, - предложил я, и сам уже собрался, но он опередил.
Держалка водосточной трубы - недозамкнутый круг на штыре -  имела идеальный прямоугольный край. Вовка, набычив голову: один его раз - соскользнул, - две руки держат бутылку - резко второй.
Видимо охват разжался и фрагмент жестяной трубы просел, - но этого оказалось достаточно для рассоединения где-то выше. Полтора метра вывалились и точно легли на короткую стрижку, будто намерено подставленной, склонённой головы. Звук пустотелости, а затем - каскадный жестяной, об асфальт: покатилась труба.
- Пойдём отсюда, - трусливо зашипело во мне.
Но худручка бутылку в кулаках - прижимает к животу, глубоко присев, будто её ударили в пах, и вытаращивает глаза; вскрики у неё - тоже заподозришь, что от побоев. Смеюсь и я, расхаживая вперёд и назад, и посматривая, то в небо - непогашенное ещё полностью, даже невдалеке от фонаря, - то на асфальт, под фонарём как экран работающего телевизора, когда передач нет. То на Вовку: он улыбается, поглаживая под цвет фонарного света седоватый ёжик, - прихлёбывает: открыл же. Поглядывает он и на ладонь, коснувшись головы - видимо, ни царапины.
Разогнулась худручка - и с одышкой:
- Помощь друга... Мне больше всего нравится помощь друга...
Поспешив прочь от места хулиганства, у одного их торгующих столов мы открывалкой заканчиваем процедуру.
Поток, ближе к завершению набережной, становится сначала обоюдонаправленным, похожим на ремённую передачу, и наконец этот ремень растворяется: мы подходим к завихрению, где незаметно совершается разворот, хотя никто и не выполняет команду "кру-угом", а толпа просто редеет, - если вместе с ней сохранять ход по прямой. Привлекают нас здесь перила. Не облеплены как в эпицентре гуляния, и логично - задержаться. А там, не торопясь, - будет пора и на возврат.
- Проходили: было. Я принесу.
Вовкина квартира-мастерская, недалеко от подъёма на Новый мост, в такой же праздник после разбега по набережной, - уже вся пьяненькая. День Рыбака, год назад, и народ сидит при свете - ночь - на верандочке. Кто? Телебашкиной муж Миха, Тебашкина сама, худручка, хозяин… Я - в конце концов... А-а-а, её подружка, откуда-то оттуда же - с загорода. Сидели-сидели, пили-пили, - попёрлись через мост, на "малую землю", покормить комаров:  когда, искупавшись, придётся ждать ненакупавшихся. Всё, что в виду моста, всё иллюминировано: лопнувшая светом каждая жемчужина бус, туго натянутых над ним, и река - её кусок - как лежащая на боку, в лампочках, в подсвеченной переливающейся мишуре новогодняя ёлка... Воздух становится колючим: представительницы их, комариного, женского пола могут - приблизительно так же - ущипнуть длинными ногтями, или дёрнуть за волосок на коже... "Пош-ш-шли, пош-ш-шли отсюда!" Да незадача: Вовка уплыл с - вон, как её… Углядеть головёнки можно только по деформациям волн, а сами волны - зебры блёсток, тянущих дрожащие линии за перьями работающих самописцев. "Где они, ты их видишь?"
С тремя открытыми бутылками - прохладными, холодных уже не найдёшь, - сквозь неплотную тут толпу, скашивая, - лёгкий запрыг на бордюр, косой газон вала, - и раздаю в раскрытые кисти.
- А ты, когда потом бегала на пляж, народ там был?
- Что? Какой
- Да тогда, прошлый год, лифчик…
- А-ха-ха-ха-ха
- Это же - я - его нашёл!
- А люди там были?
Плавно тонули, погружались вниз по лестнице - с поверхности, с мостового света, в тёмные глубины "малоземельских" песков. У той угловой ветлы, которая сегодня была залита, а тогда - в чёрную воду, подраздевшись, - шли от неё ещё шагов десять. И тоже, плюс к нам, недалеко купалось - и проходило мимо, дальше по берегу - не так уж мало народцу... И ни единого из них - женского образа...
- Почему-то я так запомнил - одно мужичьё...
- Где?
- И второй раз? Когда ты сама бегала…
- А-а, там… Ну, разговаривала... Были...
- Мужики же? И куда все бабы-то… по ночам прячутся?..
Прямо-таки сбежав от комаров, всем гуртом поплелись к ночному. В темноте пляжа поснимали мокрое, - не заменять же, - кто брал? И сумки? Так что, уносили в руках - в том числе и то, что набрали у Мертвяка. Вернулись на веранду, сели: прилипли беструсовыми, под брюками и платьями, задницами к табуреткам: устали, отрезвели. Нажраться, активно, хотелось - Телебашкиной мужу. И я - всеми за. Мне, хотя ничего и не знача, по раскладу выпадала худручка, потому что Вовик активно погрузился в... как её? Но присутствие невыгоняемых лишало - его же, в его же хате - возможностей к сближению, а водяра рекой - перспектив не ударить в грязь. Миха, Дуськин муж, любил любые компании, - чем и упивался, включая купленное, - коль детей на ночь спихнули старикам. Никто ничего не хотел понимать.

* * *

- Ну вы ещё поваляетесь, а нам вечером - на набережную.
- Р-р-работать!
 Палило и палит. Пока мокрый, но кожа тела мгновенно сохнет, а надо бы - ноги. Специально погружаю по щиколотку, влажные шматки песка отваливаются. Стряхнуть, и уже можно - в кроссовки. Полиэтиленовый пакет "С Новым годом!" грушевидно вздувается от полотенца, добавленного к шортам, футболке и пустой пластиковой бутылке. Плавки, кепка, кроссы - своим ходом. Надо всё пересчитывать.
- Как завтра - неизвестно...
- Завтра беру отгул.
- Откиса-ать...
Говорим с Вовкой между собой, но в их сторону. Пляжные пресмыкающиеся, продолжая прижиматься к песку, отклячивают вверх прелестные головки, не ленясь улыбаться. Антонина только - стоя. Попутный нам ветер выгибает на ней два оранжевых спинакера. Надо поворачиваться. Пересекаем наискосок "малую землю", прямиком к лестнице. Где бетон подмостового пандуса обламывается в песок, где у края сварных перил, перелезая, мелочь прыгает в глубину, - поставлен на границе страж. На него нападают козявки, дразня и отбегая от звероватых выпадов, от плевков в них фаршем из матершины. Нормальная подростковая жестокость - удовлетворена, и они, - кто сиганул в воду, кто ушёл под мост, в тень, к рыбакам, - а гоблин с расставленными брёвно-колонными ногами, как вкопав их, крутит сутулым торсиком с кенгуровыми лапками, и водит по сторонам, сканируя злым выражением. Углы рта повисли, и по инерции ругань струится словно стекает слюна. Гморг сохранит этот райский уголок, сбережёт, мы оставляем - на дежурного.

* * *

- Ну, считай, выпили.
- Не наливали?
- Слушайте рассказ. Это вообще ха-ха. Прибегает очкастая Лида. Помогите-помогите
- Какая?
- Полдома, полдома - какая - её
- А-а...
- Осенью нам заявляет - Дуське. Листья с вашего дерева падают на мою территорию. Ну и что? Ничего, а на мою территорию.
- Кто говорит?
- Эта очкастая, я знаю.
- Так вот, у неё сын. Такой тихий. Но бывает, знаешь, запьёт. Зовёт-то чего? Она, в смысле. Вынесите у неё телевизор! Он его разобьёт - сын. Сказал - разобью телевизор.
- Телевизор?
- Я - за этой Лидой. Она - уже бегом. Там же надо - с улицы. По дороге хватаю дядю Серёжу алкаша
- Седой такой?
- И вот, смотри. В комнате сидит Лидин сын. В стенку так. Глядит в стену. И объявляет - как на вокзале. Осталось две минуты! Осталось полторы минуты! Мы ничего не понимаем. Лида - кругами, давай-давай. Хватаем телек, вытаскиваем из дома. Прямо на асфальт. Он, он! Хорошо, молодец, уложилась
- Чё, с часами?
Невыцветшие тёмные джинсы, а на западе всё-таки протёрлись - против наших глаз. Вверх от чёрной трещины удалённого берега - ага, выпустили ещё. Дуплетом с двойным поднимающимся шипящим звуком. Салютины, ракеты-одиночки, зелёные. Добрались до высоты, подождали там, и уже загнув траектории, - выбросили почти одновременно два зеленоватых, со стеклянным оттенком, одуванчика.
- Это другое и на вкус...
- А что делать...
Только что я принёс ещё парочку - нам; худручка боролась пока с предыдущей.
- Вспомнил историю про Зубка. Которую тогда. Телеба-ба-шкины... Вон - типа того. Вишь, идёт якая - с молоденьким...
- Сын?
- Она не слышала. Она убегала искать...
- Какого ещё Зубка?
Тогда, в прошлое лето, на верандочке, средь сизого дыма и перекрёстной болтовни - она ужаленно очнулась. Где он? Где он? Я не могла, я не могла? Поискали - собственно никто и не искал - огляделись, не вставая из-за стола, и разлили: за упокой. Так ведь, шалишь, она захотела его найти. Я пойду искать! Иди. И она убежала. Мы выпили, Телебашкина рассказала историю про Зубка, и только по времени отсутствия - прикинули: куда же? На остров? Одна? Ночь. Вот дура. Ду-ра.
Выкатились, все до единого, на чёрную бесфонарную селенскую улицу. Закурили. И - она идёт. Фух ты, слава богу. Нашла? Нет? Я там всех спрашивала. Кого? Какие-то мужики, те, которые были, когда мы все... Так нет, что ли? Я там - везде смотрела, и по дороге, и на мосту... Героическая ты жадина... Плюнь.
- Какой ещё Зубок?
- К ним ходит.
- Почему: Зубок?
- А почему - Зубок?
- Зубок и Зубок. Он ещё зэ не выговаривает.
- В общем, дружили семьями. Но они старше их лет на пятнадцать. У Зубка борода седая.
- Наполовину.
- Ну что, что?
- Да нет там никакой истории. Хотя - судьба... Жена Зубка. А Зубок сам на сторону - не дурак, жена его сходится с молодым. Мальчик. Высокий. Как щас, вон - мама с сыном. Зубки перед этим обанкротились. Торговали, то да сё, пошли крахи, остался один дом. И вот они живут. Эти - и плюс Зубок, не пришей рукав.
Неудачи сделали Зубка скользким, но артистичным. Он остался в долгах у всех, в том числе - у Телебашкиных, и - раз как-то не в первый - Миха к нему заехал. Дверь открыл длинный. Вылез из-за спины и Зубок.
- отдавать
- будут-будут, буквально
- искать тебя, с ног собьёшься
Молодой удалился - от разборок.
- Фначит так... Если меня нет дома, то где я? На бафаре. Если меня нет на бафаре, то я где? У Неллички...
- У какой Неллички? У татарки? Ты с ней живёшь?
- Ну что ты... Она ж моя одноклассница. Я у неё кушаю.
Худручка шлёпнула свободной ладонью мне по груди, а другой рукой - с зажатой бутылкой - придержала себя о парапет.
- Да я бы вообще ничего не запомнил...
- Ты тогда - да...
- А историю с Лидой? Разве тогда? У Дуськи же. Недавно.
- И тогда тоже. Она сама ничего не помнит.
- Это ты, всё помнишь - из-за Мариночки. Ма-ри-ночки!
- Кстати, Мариночка недавно спрашивала: Как там Вова?
- Ей письмо напиши...
Теперь на самом деле одиночными, нерассыпчатыми - зелёными и красными, - они умирали в параболах, туманя цветными гало-кругами звёздную перхоть, но тут забух-бух-бухало, и взвилась стая бело-чешуйчатых вертлявых головастиков.
- Ой, я успею? Сколько
- У Вовки часы...
- Как раз час.
Протрубив оставшимся пивом отход, оставили три горна у ограждения реки и, прибавив, подталкивая себя, вступили в направление, в котором толпа густела.
- Вот эти мне... нравятся...
Продавали в темноте: неоновые шланги, гибко превращаемые в браслеты - на руках, на шее: двух базовых салютных цветов: малиновое сияние и фосфоричное. В светящейся бижутерии - кто купил и, излучая, шёл - казался совсем тенью себя, и как будто эти движущиеся яркие колечки, оставляющие в глазу шлейфики, уже сами плыли по воздуху. Особенно - пробиваясь в гущине, делая и соседствующие тени-столбики прозрачными. Издалека.
- Как маленькая…
С лицами совсем плохо. Даже омываемые фонарным душем: на них остаётся слишком много мазков сажи, и сразу не доходит, красота ли миновала? Ведь красота так сложно разбита, - чтобы за счёт непохожести фантиков мы не привыкли к сладкому. Устаёшь от неуспевания понять, - бабочник не управляется с сачком.
И ведь не уехали - так же у дверей автобусика. Картузы и абажурные юбки с фартуками.
- Возвращаем.
- Я позвоню, мальчики. Как я была рада вас!
- Долгие проводы
- Только не слёзы, а вон туда, да побыстрей...
Жестом прощания пощекотав воздух, я - напряжённым шагом, - мы - заворачиваем к посещённой час с небольшим назад подворотне. Проверенное место, и - не треснуться бы лбом - кирпичная стена с еле белеющими линиями извёстки. Компанию нам никто не составил и помойной ругани с веранд - не дождались. Но ждали, - что придётся вилять струями… Даже как-то разочарованно выплываем, озираясь, из арочного свода на вполне людный путь.
- Ящики?
- Надо глянуть...
- Я куплю по пирожку.
- Только без мяс  Там… Капус  Картош
Пиво - местной желанной марки, - что скрадывает его тёплость и перепроизводство пены. Пирожки произошли от частной торговки - из эмалированной кастрюли, из-под махрового полотенца - свисли в руках как грелки: по размеру, по температуре, по наличию полости внутри. С аппетитом дожёвываем, не дойдя до опустевшего после салюта чугуна, растянувшегося траурной бахромой. Засомневаешься в его теплопроводности, он теплей локтей и ладоней, теплей - шипуче-щипучего пива.
Сетка-рабица блёсток затягивает только ближайшую полосу воды, дальше - планетарий, в котором даже звёзды выключили. Засеченная светом полоса - поодаль от нас - обитаема: на воде - баржа с крышей-навесом, гружёная столиками: жарится на противне с бортами - пицца, под музыку. А рядом - рядом же, за спиной: особнячок спасательной станции. Вниз по бетоносклону - их спасательские понтоны, но лодки предусмотрительно убраны. Две девушки спустились с набережной по плиссовому шарфу лестницы - не первые: на понтонах есть желающие постоять, - но длинноногие и короткоюбые приковыляли сюда неспроста. Сразу же. Одна - сразу же. На колени у края.
- Вот это, я понимаю, праздник...
- Интересно... Недавно около, ну знаешь - завод, там щас казино, магазин...
- Ну-ну.
- Прохожу, мужик вышел и рыгает… Приличный мужичок и рыгает - спокойно, без лишних движений. И он при этом - курит. Руку с сигаретой - в сторону, и - бэээ. Стройно, не гнётся. В порядке вещей. Опять покурит-покурит - бэээ... Вот здоровье...
- Там же, это... ночной... Ночной мага
- Холодное.
- Ладно, на рвущихся насмотрелись...
- По ходу.
- Куда по ходу?
- А ты собрался - домой?
- По-о-ошли... Ведун.
- У моста можно постоять...

* * *

Влажным шлепком - плавки. Жаркий мост пересушивает - до шелушения по наружным, самым загорелым полосам рук, где и волосы - отпергидролены. Мокрая кепка с клювом-козырьком не струит уже бегущую каплю на шею или за уши, но ветер, пружинящий весь парус тела, завивается за затылком, и - прохладней. Вовкин и мой - носы - смотрят на чиркающую машинами проезжую спину кита, глаза же сворачивают круче, - и взгляды становятся перпендикулярны к направлению ходьбы. Повёрнутость глаз держится за островной берег вверх по Волге, а перила и решётка - как пожарная лестница, лежащая на боку, - мельканием прячет детали и очертания… Будто всплыла жёлтая подводная лодка, - причалив у зелёного заросшего края острова: коса вспухла, но ни пристани ещё не приставили, ни грибков не вкопали в жёлтую палубу, и благородные обводы и кривизны - только они водят по себе обегающую их лазерную точку моего внимания. Есть несколько пирог, уткнувшихся в умбровую ленту вдоль борта, есть туземцы, осмелевшие на гладком хребте и даже - у холмика, отдалённо напоминающего рубку. Но жёлтая подлодка ещё не закончила всплытие, а значит команда ещё не открыла люки...
- Неделя и... Туда.
- Мы, старые козлы, сколько поколений сменили...
- Три-четыре года и всё. Опять новые.
- Единицы…

* * *

Не без. Людная ночь - с набережной, расходясь, тянутся, затекая и в мой маршрут на пляж. Этот корпус всё-таки наверно - ещё завод. Пожертвовал столовой, буфетом и - не везде - первым этажом. Где-то тут я регулярно в окне вижу цех. Темно и мертво. Зато в конце корпуса, щурясь у дверей - в яркий и весь заставленный, но до потолка ещё очень высоко: даже широчайший выбор собачьей еды, - возраждаем требовательность. Вышли из него как спрыгнули из самой витрины. А такое есть? Холодное? Эй, - продавец продавцу, - Посмотри в том.
- Тоже последнее?
- А что ты, Вова, хочешь, праз
- Вот есть такое
- Я имею в виду - наше.
- Здесь этот рыгал.
Отгребаем от зарева магазина, и зажав, как за маленькие твёрдые головы, двумя пальцами - согретые горлышки отпитых уже на треть бутылок, бредём в сторону моста. Тротуар тут, вдоль портового забора, дан в знании - светомаскировано листвой от фонарей, - и только память о ежедневном ровном асфальте, пляжного направления, сохраняет спокойным шарканье.
- А это, может
- Что?
- К Теле?
- Телебашке? Там же - сплошные дети...
- Да я так... Не знаю... У тебя сколько денег?
Десяток-другой метров в асфальтированной темноте мы повторяем строго назад, и опять пофыркиваем в душевой кабине света, где на оставшиеся, трижды пересчитанные рубли, набираем - потянувшийся к земле пакет.
- Вот тут он рыгал. Предста
- Не оборвутся?
Вовик словно моргнул плечами и ступил на дорогу, опередил, и я с ним - фары-челюсти, клацнувшие сзади. Посередине - мирно ползли полированные четыре ленточки, змеи неядовитые, трамваи на них - сонные улитки. Или - не змеи? А слизистые следы - от предыдущих улиток?
Произведён поворот на девяносто градусов - на восток. Ориентируемся на ориент, по красным звёздам. К одномоментно запущенным красным ракетам телевизионной каланчи - к застрявшим в ней.
- А что скажем?
- Мы скажем...
- Хочешь, вот мы
- Зачем - Миху выгнала?!
- Да, зачем - Миху
- Чо там - скажем, скажем... Захочет
- А чо - Миха?
- Со Старой Кар
- Придём, он
- Вполне, может быть...
- Он сам? Или всё-таки - она - его?
- Ну, у них давно с Каргой.
- Это же - ещё тогда?
- Тогда - Дуська сразу второго родила.
- И чо? Теперь - вместо третьего чтобы родить...
- Вроде кысь... Время ещё мало, - так можно и удариться часами о глаз: Вовка при часах.
Карман, и как мелом по школьной доске, схематично, но в черноте - для ночного зрения - чётко. Многие закоулки огромной внутригородской деревни будто припорошены: где-то вокруг сочатся светом пятиэтажки-невидимки. Между несколькими мы только что пролавировали, но сейчас из кармана - только её, колосящуюся красными зёрнами, с жабо-воротничком из рубинчиков.
- Она так и считает, что это я, интриган, познакомил Миху с Каргой.
- Карга старше...
- Будь здоров смотрится.
- Да никогда бы он не ушёл ни к какой
- Самое... Самое для семейного - у неё ни семьи, ничего.
- Семейник он - от и до!
- А ты думаешь, он у неё живёт?
- То есть он и не уходил? Это Дуська
- По-видимому... Чё ты встал?
Калитка подалась - провалилась вперёд, никакая собака…
- Или не здесь? Кидалась какаэ-тэ...
- Он своего никогда не отвязывал.
- Забрал?
А чем та история - чего это я вспомнил? Чем она началась? Вовка как-то рассказывал, начал - про многочисленную селенскую родню. Дядьки, тётки... Баня, топили баню... Два мужика пили... Тёткин муж? Тёткин брат? - не знаю. С её слов - она же и милицию вызвала... Из Вовкиного рассказа отпечаталась - шлёп - одна вещица. А тётка зашла - куда? В бане или это было уже в доме? В доме тоже печи кирпичные. А где была тогда сама тётка? Заходила - чинно сидят, у них самогон. Вовка не этими словами - по-другому... Снова заходит, через сколько-то. Печка пробита, чёрные кирпичи валяются.. И дядья - сами тоже валяются, в крови, без сознания. Один - стонет. И вот центр: чайник уже помят. Чайник, уже, помят. А? Чайником! Потом она с криком - Убили! Убили! Обоих, кажется, и повязали: то есть - сама своими руками...
 Вовка вернулся и сел, молча: как пришли - исчез. А на смех хозяйки сразу вбежала на кухню - растрёпанная на ночь.
- Бат-т-тюшки! Какие красивые у нас волосы, а мы тебе ничего не принесли... Шоколад тебе нельзя...
- Нет, - сказало цеплячьеволосое, раскинувшее их волнистой фатой, существо из второго класса.
- Невеста моя растёт. Первый? Уже второй? - мне показали два  уха зайчонка.
- Я те дам! Сразу утоплюсь.
- Вот те на, Дусь?! Договаривались же! А волосы у неё, ты смотри...
- Говорю ей: Давай продадим. Согласилась. Потом - нет. Ну нет, так нет.
Я открыл новую бутылку пива и всю распределил по стаканам.
- По тридцать сантиметров берут, так что ль?
- Ей жениха... бизнесмена... Как Динарка, - сквозь стакан и облизывая губы, Вовкино мнение.
- Динарка? Толстый, рыжий? Тогда у вас - второго ещё не было... Ты, Дусь, была, можно сказать, девушкой.
- Тихо вы - ржать! Спит, - братик мог и проснуться.
Как-то поил нас один Телебашкинский полукрутой... Но дело в том - и правда кажется уже давно, - что старт был дан из утра: подходяще-отрешённо-оглушённого. Немножко, вспоминается, унижало: я стал одной пляжнице симпатичен, когда она потолстела. Меня она - помоложе лет на пятнадцать - как, из нынешних, Вовкина Свёкла, - а перед глазами рисуется почти непохожая, красавица из давно прошедшего прошлого: в ту ночь мне постоянно хотелось найти её навсегда утерянную талию... Тоже - всё после какого-то Дня: Рыбака или Флота, всё - у Вовки в доме. Проводил, - Вовка дрых, - ей недалеко: престарелые новостройки, сегодня только что проходили мимо, как сюда шли... А потом вернулся. Всего лишь позднее жаркое утро, - вот мы и снова: По знакомым? Для пляжа - выходной, да и разбег взяли...
- Дусь, пошли покурим.
Она прижала палец к губам и осуждающе. Ах да, дети.
- Они у меня не знают. Пойдите сами - уложу.
Ощупывая темноту, двигаясь по памяти вот-вот виденного, - дверь прищемила уже усик света, - мы прокрадываемся за калитку. После свечного пламени зажигалки: постепенно над углами коньков и капустными листьями крон стало можно заметить поднимающийся словно пар - свет, а туда выше - небо восстановило непрозрачность саперави с восковым налётом из звёзд. Заходим уже назад, покашливая.
- Да нет, и тогда Миха, именно он, позвал на Волгу. Волкодава купать.
- А-а-а, точно... Он его забрал?
- Дусь, Миха свою псину
- Ещё чего не хватало!
- И где же он его?
- У родителей. На балконе.
- Пон-н-н-ятно...
Недалеко от высоко летящего моста - Комсомольская набережная, начинаясь, спускается к воде - близнецами тех, что дальше, перед "Живой рыбой", - такие же две, направленные друг к другу бетонки-лестницы: косолапые руки-лапки сидящей лягушки. В июле подножие этих лестниц выходит из-под воды, поначалу ослизнённым, - язычком-площадкой, - но здесь можно купаться и раньше - не уходить на остров, - разве что, в высокой воде холодно. А так - любимый вариант для по соседству живущих... Они и присобачили доску на уровне тротуара - трамплин, - закрепив в железе заграждения. Кто-то один проходит на край. Подпрыгивая, увеличивает раскачку, и его выбрасывает кульбитом в воду. Клубок голых пионеров-героев выжидает у основания подкидной доски, - будто в особо большой кулак сплетены пальцы трёх-четырёх рук: худые гибкие тельца. С миномётной регулярностью доска переворачивает кого-то в воздухе... Наша датая сборная, взрослая и медленная, - впереди с вытянутой рукой: форштевень - поводок с кавказской овчаркой. Все мужики живо расчехлились и полезли купаться. Единственная - Дульсинея - та нет: стояла нераздевшаяся у ограды. Динарка и Миха прыгали сначала с берега.
- Волнуюсь я за него.
Жена - про входящего в азарт мужа. Но опережал рыжий. Я в мокрых плавках стоял с ней - несоблазнённой разоблачиться, - когда Динарка, эта кускастая туша, полез на трамплин.
- Динарка, прыгай! - визгнули голоски, даже опоздав, за переворотом спортивной бесстрашной девчонки: она-то и была настоящая Динарка.
- Динарка, прыгай! - крикнули мы все - и Вовка, и Миха - уже нашему: поверх голов суетящейся, нарушенной очереди. Толстяк висел в воздухе, - колеблясь на рычаге доски. Отделённый от набережной, он стал ближе мелким деталям фона - морщинам на покрывале реки, - и песчаной далёкой косе с идущей за ней, загибающимся буруном, цунами островной зелени. Голова же при покачивании ударялась о голубой потолок. Уже - тяжело кивал он всем телом, переступая к самому краю лопасти - раз, другой, третий. И - по-паучьи дрыгаясь, вперемешку с обломком… Назад шли - обвешанные улыбками.
- Доской не получил? Вот ты гад - влез и детей лишил удовольствия...
Рыжий, стриженый под газон, самодовольно стеснялся.
- Динарка, прыгай!
- Правильно сделал! А то бы кто-нибудь - из них - шею свернул... Тебя-то ничего не берёт.
Уже не пристыжённый, а оправданный - возведённый в спасатели, - он и стеснение так сразу не хотел отдавать...
- А вот, вот ещё, слышь, Дусь. Ты чо?
- Я на тебя смотрю, мне уже смешно...
- Серьёзней, пожалста... Иду так… спокойно, справа общественные туалеты. Знаешь, у кремлёвской стены? Движения - там нет, только парковка и эти, цыганята, малышня с вёдрами - мыть... Слышу сзади на скорости "Мерс" мимо! Лихо - разворот, с края, в ряд, по тормозам. Оттуда в спортивном костюме - кавказец, лихорадочно запирает... Сразу к нему самый резвый из этих - мойщиков. Подскакивает: Дяденька, помыть машину? А тот - уже бежит - прямо бежит - к туалетам. Видно, повернуть голову боится, и чтоб без вопросов - во всё горло, вперёд, никому - мальчишка уже где-то сзади. "Не-е-е-т!" - как вопль. Я там сам - чуть... Пиво ещё осталось?
- Ц-ц…
- Ну что, Дуся? Посмотрели в твоё прекрасное лицо...
 Снова ласкает её довольный добрый смех, - паря над нами, над выложившимися, а прелесть лица тревожит как, даже предсказанное, солнечное затмение.
- Я уже соскучился. По реке, по солнцу, по голым попам…
- Завтра, завтра. Пол-лета. Ещё пол-лета...
- Не-ет, завтра откиса-ать... Ты, Дусь, почему не ходишь на пляж?
- Ну какой ей пляж?
- Да не люблю я пляж.
- Как я эти - сёмьи - ненавижу...
- У тебя-то - остались?.. Доехать.
- Завтра будет, чувствую, ещё желу-у-док...
- Много, что ли, мы? Посчитай, давай… Значит, смотри, разливное - стакан как кружка - это раз, два…
- Тебе тут рядом, Вовка... Надо тогда - уже топать...
- Всё равно, щас пойду-зайду домой, возьму деньжат, и в ночном - там
- Пойти, что ли, с тобой... Как раз денег дашь на такси...
- Ну, мы тогда
- Покуришь с нами? Напоследочек?
- Я вообще бросила.
- Ух ты... Ну, смотри.
- Дуся, спасибо за
- Ой, ладно вам, приходите, как чо...
- Дусь, вот - скажи... Как твоя фамилия?
- Чо не знаешь?
- Не могу вспомнить. Ну как?
- Шаболдашова.
- Тьфу ты, правильно.
- Не свались ты там с крыльца.
- Как пойдём? Так?
- Так, а как?
- Что Миха в Карге нашёл?