Возвращение гл. 1

Насколько бы глубоко привычка обманывать и обманываться не засела в мозгу Ясэмори, а сам он в иных случаях давно уже утерял надежду найти грань между обманом и самообманом, между правдой и полуправдой, между ложью прикрытой и ложью откровенной... Насколько бы сильно не запутался он в паутине собственных вымыслов, случайно услышанных мнений, твердо усвоенных объяснений и хитро устроенных исключений из самых незыблемых правил... Насколько бы глубоко не погряз Ясэмори в сомнениях явных, сомнениях еще не осознанных и сомнениях, столь давно утративших новизну, что они уже перестали ощущаться как сомнения... Насколько бы сильно... Нет, если мы и впредь будем подражать обычному ходу мыслей Сюдзюкэ Ясэмори, мы рискуем затянуть наше повествование до бесконечности, так и не стронувшись с начальной точки.
Ясэмори понадеялся, что со временем - стоит неприятным переживаниям отойти в прошлое - проблема решится сама собой. Впрочем, изложение наше - вероятно, в соответствие с характером Ясэмори - продолжает иметь характер уклончивый и неопределенный. Но, повторимся, таковой тип изложения угрожает завести повествование в некий бесконечный тупик, нагромождение безмысленных и бессмысленных слов.
Итак, скажем попросту, последняя поездка, поездка в монастырь Общины, оказалась для него тяжелым испытанием, обитатели ее, те, кто, по слухам, должны были твердить ему лишь одно, в крайнем случае, два-три слова, оказались людьми весьма разговорчивыми. Поначалу ему показалось, что он здесь - чужой, что никто не скажет о нем больше двух-трех слов, а, лишь отвернувшись, о нем тут же забудут. Он привык к подобному обращению с собой и не ожидал ничего иного. Так было и на этот раз. Туземцы щебетали о чем-то своем, обсуждали какие-то неведомые проблемы, затевали какие-то загадочные перепалки. Он понаблюдал какое-то время за ними, подивился их малознакомому диалекту и необычному способу высказывания, потом попробовал включиться в их разговоры, как-то заявить о себе, раз уж он здесь появился. Его послушали вежливо, потом вернулись к своим делам. Невнимание всегда пугало его не меньше, если не больше, чем черезчур пристальное внимание. Какие-то материальные, социальные или иные блага мало что для него значили по сравнению со внутренним равновесием. Резкие перепады в количестве уделяемого ему окружающими внимания, как правило, выводили его из этого труднодостижимого состояния. Он уже знал, предчувствовал, что совершает нечто грозящее ему неприятностями, но искушение было велико - ведь Община так далека от его родного города, какая, в конечном счете, разница. Он знал за собой это свойство - тягу к вызывающим поступкам, резким словам, знал, но никогда не умел, быть может, даже не пытался с ней справиться. Эти слова, эти поступки казались ему вполне естественными - так обращались друг с другом его родители, так же они поступали с детьми. Такими были и многие родственники Ясэмори: тетка Мицунэ, сестра матери, вполне могла отстегать веником нашкодившего сына, мужа же, выходца из захиревшего еще задолго до эпохи Мэйдзи самурайского клана, она поставила на место раз и навсегда - когда тот, перебрав сакэ, явился домой и, чем-то недовольный, смазал ее рукой по щеке, она дождалась, пока тот крепко уснет, затем связала по рукам и ногам, взяла валек для стирки белья - крепкую, увесистую палку - и начала охаживать по бокам. Дядюшка, естественно, тут же проснулся, поначалу ничего не понимая, потом попытался освободиться - бесполезно, Мицунэ вязала слишком крепко, тогда он начал ругаться, угрожать, затем просить. Избиение прекратилось, тетушка потребовала от него клятвенных обещаний, что больше он никогда не поднимет на нее руку, иначе наказание повторится, притом в более жестокой форме. Незадачливый потомок самураев, ныне десятник на шахте, обещал. Мир был восстановлен.
Итак, Ясэмори не видел ничего слишком странного, недозволенного или постыдного в резких, вызывающих словах или действиях. Не видел до тех пор, пока посторонние люди не выказывали свое недоумение, возмущение, обиду. "Какая досада, - думал он тогда, - как я мог забыть, что это не свой человек. Свои бы потерпели, промолчали, еще бы, пожалуй, признали мою правоту." Но нет же, слишком часто ему приходилось убеждаться, что он обманывался. Тогда им овладевал стыд - как же, с раннего детства его учили, что мнение окружающих очень важно. "Люди осудят". При этом у всех делались такие страшные и одновременно испуганные лица, как будто за этим осуждением должна была последовать если не изощренная казнь наподобие сваривания заживо в котле, то высылка в дебри острова Хоккайдо, а то и на Сахалин, где из-за промерзания почвы зимой не растет ни рис, ни сладкий батат, и из привычных овощей вызревают только бу-ряки. Итак, стыду сопутствовал страх. К страху присоединялась ненависть - ненависть к себе, неосторожному, ненависть к тем, из-за осуждения которых он мог до конца жизни оказаться вынужденным сидеть в заснеженных дебрях среди заснеженных гор, в жалкой хибарке у жалкого огонька и грызть злосчастные бу-ряки.
Однако все эти чувства слепили его, и невдолге повторялось что-то подобное - злое, подмывающее "ну я вам покажу", затем короткая стыдная радость от исполнения задуманного, потом слабое удивление реакции окружающих и - стыд, ненависть, страх. Так случилось и во время этой поездки - он давно уже никуда не ездил, ехать никуда не хотелось, но тут случилась эта командировка, удобный случай немного встряхнуться. В конце концов, почему бы и нет... Однако все оказалось совсем не так просто. И теперь, когда свои выходки он уже совершил, вдруг оказалось, что Община полна знакомых лиц, пусть смутно различаемых, но от того не менее знакомых, назад отыгрывать поздно.
Поначалу смутность узнавания лиц и слов заставляла его колебаться - прав ли он в своей страшной догадке, или все это лишь проявление знакомого уже, но, к счастью, отступившего свойства - способности напрягающегося сознания искать и находить повсюду тайные связи, намеки, перешептывания за спиной, умыслы и заговоры. Таким он был в старших классах школы, таким же, но в большей степени - в студенчестве. Потом это отступило, прошло. Какой ценой - другой вопрос.
Привычка увиливать, скрывать, пускать по ложному следу, ставить дымовые завесы - навык, с детства необходимый Ясэмори, с детства же им и освоенный - в эти годы лишь окрепла. Он научился сохранять невозмутимое выражение на лице, испытывая крайние степени страха, гнева, отчаяния. Впрочем, с годами все чувства притупились, платой за это стали общее ослабление ощущения жизни и постепенное отвердение лица, превращение его в бесчувственную и неподвижную маску.
Но на этот раз все было бесполезно - смутные маски, окружавшие его в монастыре Общины, превратились в лица. Лица, которые что-то требовали, угрожали, напоминали, разъясняли, иногда просто рассказывали. Сомнение было недолгим - наконец, он не мог больше сомневаться, что никуда не уезжал из родного города. На какое-то время он вообще утратил способность думать. Он ни в чем не мог быть уверен, и это даже обрадовало его - Ясэмори устал от мыслей, которые торчали в его голове, как гвозди. Он ехал в автобусе, мысли ехали в его голове, ни для одной не было за что зацепиться. Не к этому ли он стремился много лет - по одному, постепенно он пытался отловить собственные заблуждения. Вспоминал что-то - с усилием, словно пробиваясь сквозь вязкую, плотную глину. Какая-то часть лица, шеи, спины, давно бесчувственная и отвердевшая, вдруг начинала жить, двигаться - чаще всего независимо от его желания, ощущать себя и то, что к ней прикасается. Процесс был мучительно долгим, растягивался на годы, предполагал неопределенно долгое продолжение. Но он давал хоть какую-то надежду.
К синто, религии предков, он относился с тщательно скрываемым презрением. Ни его, ни кого-либо из его окружающих она не сделала ни веселее, ни добрее, ни счастливее. Впрочем, его образ жизни оставлял ему массу свободного времени, которое он редко - еще пример маскировки - посвящал употреблению дорогого и вредного для здоровья алкоголя, намного чаще - чтению. В какой-то старой художественной книге, конечно, переводной, ему попалась на глаза одна фраза, цитата из какого-то христианского мистика - дословно он ее не помнил, но суть была следующей: спускаясь в ад, небожители испытывают блаженство, поскольку они находятся в облачке рая; поднимаясь на небеса, обитатели ада продолжают испытывать адские мучения, поскольку их окружает частица ада. Эта мысль поразила его своей глубиной, он не испытывал обычно особенных мучений, это был серый и однообразный ад. До тех пор он презирал все и всякие религии, считая их набором бессмыслиц, но тут он увидел точное описание своего существования. До сих пор ему казалось, что всю жизнь ему сопутствует необъяснимое и неснимаемое проклятие. Простенькая фраза какого-то занюханного христианина оказалась неожиданно глубокой. Он подумал, что у всех этих разнообразных церковников, быть может, удастся найти какой-то рецепт, метод, путь снятия этого проклятия. С тех пор он начал подбирать и просматривать, прочитывать религиозную и оккультную литературу, стараясь вслушаться в написанное, сверить с собственным опытом. Большая часть оказывалась для него ненужной, не поддающейся ни объяснению, ни прочтению макулатурой, включая знаменитые Библии и Веды. Но кое-что он принял, прочел, прочувствовал... Хотя порой какая-нибудь короткая новелла какого-нибудь давно умершего француза говорила ему больше целых толстых томов, помогала вспомнить, понять что-то из прошлого, устыдиться, понять свою боль, чужую боль и - не возненавидеть...
И вот теперь, в старом автобусе, он ощущал, что частица ада, так долго окружавшая его, отступила, едва ли не рассеялась. Он вышел из автобуса, дошел до своего дома, открыл двери. Делать ничего не хотелось, в голове был сумбур, хоть и приятный, в общем-то, своей новизной. Мысль-гвоздь, мысль-кирпич, казалось, навсегда обосновавшаяся в голове Ясэмори, на мгновение давала о себе знать, но тут же исчезала, вываливалась, не найдя для себя привычной вязкой среды.
Он налил полстакана горячей воды, вода пахла пробкой, он отпил немного, поставил остаток на стол, потом разделся и лег. Что произошло с ним в Общине? По сути дела, его пинали по полной программе, били со всех сторон, он пытался уворачиваться, но куда там ему, "закосневшему во грехе", хорошее, точное выражение, вина, стыд, злоба, все, что он носил в себе, сделали его негибким, косным. И вот эти удары сделали то, чего бы он сам, наверное, никогда бы не смог сделать. Радоваться надо, радоваться и благодарить. Случилось то, о чем он втайне мечтал всю жизнь. Не надо больше изворачиваться, лгать, играть...
Время было еще раннее, солнце лишь шло к закату, но он стал задремывать. Какие-то мысли, вернее, смутные образы, проскальзывали перед ним...
Ясэмори открыл глаза. Утро? Косой взгляд на часы - так и есть, проспал почти десять часов. Он прчти сразу вспомнил - вчера что-то произошло. Община! Что она сделала с ним! Сделала? А быть может, ему это только показалось, ведь никакой поездки не было. Община оказалась частью его родного города. Значит, Общины не существует?!
Тут же он вспомнил про Ханэко, свою давнюю знакомую, женщину, с которой его связывали причудливые отношения - они никогда не были любовниками, трудно было назвать их друзьями, скорее, они были товарищами по несчастью, потерпевшими кораблекрушение - давно, порознь, неведомо когда и где. Какая-то стихия свела их вместе, они оказались внутренне схожими, почти одинаковыми в своей ущербности, хотя Ясэмори трудно было понять, почему оказались столь схожими он - выходец из малообеспеченной семьи и Ханэко - дочь мэра процветающего города-порта.
Недавно Ханэко рассказывала ему, что ее тоже приглашают побывать в Общине. Теперь он знал, что Община - это миф, заговор, созданный с еще неясной для него целью. Предупредить ее? Но стоит ли, вряд ли она поверит, да и не лучше ли для нее самой пройти испытание, подобное тому, что прошел он. Можно, конечно, сказать, что Община поступает нечестно, что она вводит людей в заблуждение. Но - он в глубине души не слишком-то высоко ценил честность.
Итак, он не собирался открывать Ханэко глаза, скорее, это было желание осмотреть свою диспозицию, ознакомиться с реальным положением дел прежде, чем снова встретиться с так называемой Общиной.
Он начал одеваться - кожаная куртка, широкие брюки, шарф, темные очки. Так любили одеваться якудза, бандиты средней руки. Ясэмори до смерти боялся якудза, что-то где-то он им оказался должен, но сумел скрыться. Позже какой-то тип, похожий на якудза, перебил ему нос и сломал руку. Итак, он боялся якудза, а потому старался внешне уподобиться им - авось примут за птицу своего полета, а не за того, кто он есть.
Прежде чем ехать к Ханэко, он решил зайти в музыкальный магазинчик, чтобы поискать там редкие записи военных маршей красных кхмеров - чрезвычайно непопулярной и извращенной музыки, которую он, однако, любил, поскольку при прослушивании ее ему казалось, что, во-первых, бывают ситуации и куда тяжелее, чем та, в которой он постоянно пребывает и, во-вторых, некоторые, хотя и не сам он, в таких ситуациях чувствуют себя уверенно и легко.
Он миновал квартал, другой, мимо проходили какие-то люди, проезжали машины. Вдруг его кто-то окликнул. Ясэмори остановился. Это была молодая пара, мужчина и женщина. Ясэмори не узнавал мужчину, лицо окликнувшей его женщины было полускрыто широкополой шляпой, из-под которой поблескивали очки.
- Это я, Йоко. - Только тут Ясэмори узнал старую приятельницу Ханэко.
Она спросила его о Ханэко, потом о том человеке, который, по мнению Ясэмори, был главой так называемой Общины.
Ясэмори извинился, что не узнал ее сразу - причудливая перемена внешности ввела его в заблуждение.
- Передавай привет. - Йоко и ее спутник повернулись и двинулись дальше.
У Ясэмори появилось какое-то неясное, не поддающееся еще четкому осознанию подозрение. Он двинулся дальше.
Музыкальный магазин был открыт. Ясэмори подошел к полке с маршами. Маршей оказалось намного больше, чем обычно. Продавцы, обычно скучающие и безучастные, окружили его, стали наперебой предлагать различные кассеты, пристально заглядывая ему в лицо. Помимо кхмерских, ему предлагали также албанские, северокорейские и кубинские военные марши. Ясэмори заинтересовался одной из кассет. Требовались пояснения, которые мог дать только истинный знаток. Таким знатоком вдруг назвалась смутно знакомая ему девушка, имени которой он вспомнить не мог. Ясэмори задал свой вопрос, но ответа не получил. Подозрение, которое стало складываться у него при взгляде на необычную активность продавцов, стало переходить в уверенность. Полная ясность возникла у Ясэмори, когда он посмотрел на ее волосы - разве может ходить любительница маршей красных кхмеров с зелеными волосами. И тут замешана Община!
Ясэмори быстро расплатился, двое каких-то юнцов стали спрашивать его о музыке красных кхмеров, он ответил что-то невнятное и скорее вышел из магазина.
Преследование! Он окружен участниками Общины, а вернее, тайного заговора. Всюду ему виделись направленные на него взгляды, ему казалось, что все окружающие перешептываются, переглядываются, преследуя его. Он махнул рукой, останавливая такси.
Машина свернула к обочине, остановилась, Ясэмори назвал нужный район.
Преследователи остались позади. Ясэмори вздохнул с облегчением. Потом он повернул голову вправо. Шофер был в низко надвинутой шляпе, почти пол-лица скрывали темные очки. Но это лишь укрепило подозрения Ясэмори. Человек Общины! Казалось бы, что ему скрывать теперь, когда он сбросил свой многолетний груз. Однако новый страх зарождался в нем - все окружающее казалось неподлинным, последствием тайных манипуляций загадочной Общины.
Прочитанная вчера газетная статья, листовка на столбе, музыка, изливавшаяся из автомагнитолы, цвет обшивки салона, цвет листьев, лежавших под деревьями - все это выстраивалось сознанием Ясэмори в сложные схемы, вместе с десятками других фактов. Схемы менялись, рушились, выстраивались вновь. Настроение все ухудшалось.
Машина остановилась у нужного дома, возле подъезда крутилась стайка подростков.
Ясэмори позвонил, через несколько минут дверь открылась, на пороге стояла, как всегда, полураздетая Ханэко.
- А, извини, я спала, - она неторопливо запахнула халат.
Хозяйка провела его в комнату, вышла, вернулась через несколько минут, поставила на стол чашки с чаем.
Ясэмори слушал ее болтовню, как всегда, немного бессвязную, перепрыгивающую с одной темы на другую. То она повторяла какую-то несусветную глупость, то неожиданно высказывала трезвое критическое суждение. Он убедился, что и тут Община успела уже поработать, она не только послала приглашение - он уже видел лежащий на видном месте конверт с характерным каллиграфическим росчерком, она окружает свою жертву сетями интриги. Зачем? Очевидно, Община считает, что так будет лучше. Но каково придется Ханэко? Вряд ли легче, чем ему самому.
Ясэмори чувствовал себя все хуже, его жгло изнутри, его изводило внутреннее напряжение. Он по-прежнему не собирался вмешиваться в действия Общины относительно Ханэко. Но сам размах этих действий пугал его. Стоит ли изменять жизнь человека такой вот ценой? Не лучше ли оставить все, как есть, существует множество таких никчемных личностей как он и Ханэко, но никто не вмешивается в их жизнь, им дают пройти их путь до конца. Да, возможно мы кому-то помешали, хотя мы практически ничего не делали, ни вместе, ни порознь. Но если человек кому-то мешает, не проще ли его убить?
Ханэко неожиданно проявила наблюдательность:
- Что с тобой, ты весь белый?
До такого состояния Ясэмори довели его горестные размышления, но он не хотел их открывать Ханэко и сослался на недомогание, какое-то незначительное заболевание.
Ясэмори стал просматривать бумажки, лежавшие на журнальном столике, он почти не слушал Ханэко, вдруг и среди этих дешевых журнальчиков он увидел следы деятельности Общины. Все вокруг пронизано ее влиянием - он окончательно убедился в этой мысли.
Ясэмори встал, начал прощаться с хозяйкой, прервав ее на полуслове. Когда дверь за ним захлопнулась, приоткрылись двери соседней квартиры. Старичок, смутно помнящийся Ясэмори, начал ему что-то излагать, требовать высказать мнение. Делал он это неожиданно неумело, уши Общины торчали столь явно, что Ясэмори захотелось улыбнуться. Как видно, далеко не все там, в этой Общине, были прирожденными актерами, лживыми и двуличными существами. Он постарался поскорее отвязаться от назойливого старика.
Внизу все так же кучковались подростки. Когда Ясэмори прошел мимо, они разразились деланным смехом. Опять Община! Он ускорил шаг.