Жил-был театр...

Жил-был театр. Маленький и почти никому не известный. Но он не обижался. Ему было и так хорошо.
Он был, наверное, богат. Во всяком случае, у него много чего было. Был зал, с поломанными стульями и вытертыми узорами на зелёных стенах. Была сцена, маленькая, вбегавшая в зал деревянными полукруглыми ступеньками. Были кулисы, левой стороной выводившие в окно, а правой – в плотно обитую дверь. Была комнатка под названием Семнадцатая. Длинная, тёмная. Как коридорчик. С одним окошком. Комнатка была Святыней и немножко гордилась этим. Одна её стена была заставлена полу развалившимися шкафами. В них лежали всякие вещи, некоторые из которых были Костюмами и задавались перед теми, которые костюмами не были. А на шкафах лежали доски. Они были когда-то Декорациями, но так давно, что уже успели об этом позабыть. А театр помнил. На другой стене висели зеркала и лампочки, под которыми стояли шкафы. А на потолке жили афиши. Их было так много, и они были такие разные, что театр никогда не успевал запомнить, какая из них на каком месте должна висеть. А они, должно быть, менялись по ночам местами.
А ещё у театра были зрители. Разные. Маленькие детки, которые в антракте подходили к сцене и трогали сетки, служившие занавесами; нагловатые подростки, которые всё время пили колу во время спектаклей и даже солидные дяденьки и тётеньки, рыдавшие на серьёзных спектаклях и засыпавшие на сказках. Театр очень любил их всех.
Но ещё сильнее театр любил своих актёров. Актёры тоже бывали разными. Любящими, нежными, чёрствыми и непредсказуемыми. Они были людьми. И театр хорошо понимал их и знал о них всё. Но не мог сказать. Он видел, как они, приходя к нему совсем ещё детьми, смотрят на своих сверстников, как на богов, только потому, что те пришли чуть раньше и уже играют в спектаклях.
Он видел, как они боятся предложить себя на какую-то роль, как переживают, когда она у них не получается, как ревнуют и злятся, когда их роль отдают другому, как они счастливы, когда, наконец, блистают на сцене и как пусто у них внутри, когда спектакль отыгран и остаётся лишь ждать начала репетиций другого.
Они доверяли друг другу и ругались, спали друг с другом и не общались на следующий день, влюблялись и расставались, причиняя друг другу боль. А ещё они пили, сплетничали, шутили, пели песни и снова пили, плакали, смеялись, обижались по пустякам и тут же прощали друг друга.
Они были людьми. И театр их любил. И хотя он не мог поговорить с каждым, утешить или посоветовать что-то, он мог дать им почувствовать. И они чувствовали. И шли к нему снова и снова.
А однажды театр понял, что что-то не так. Он понял это раньше всех и испугался. Люди уходили. Они уходили со сцены, из зала, из Семнадцатой и вообще из этого старого здания в центре Москвы. Они не говорили об этом, но каким-то непостижимым для театра образом, очень быстро поняли это все. Они уходили тайно, боясь признаться в этом себе и окружающим. И театр подумал, что остаётся один. Он был в отчаяньи, он знал, что без них умрёт, и они чувствовали, как он боится.
Снаружи всё выглядело как раньше. Они прибегали вечером, после школы или работы, или утром из дома, репетировали, играли спектакли… А после спектаклей набивали свои большие сумки вещами из его шкафов, книгами с его полок и уходили. И театру казалось, что они его бросают. А потом наступило лето. Они последний раз убрались в зале и в Семнадцатой и ушли.
Они всегда уходили на лето, и тогда театр жил ожиданием.  А теперь ждать было некого. Театр остался один. Он прошёлся по залу. Шторы были сняты, в солнечных лучах висела пыль. Пыль была старая. Она помнила всё, что происходило здесь за долгие восемь лет, но ей было всё равно. А театру всё равно не было. Он зашёл в Семнадцатую. Афиш на потолке не было, вещей в шкафах было мало. Остались Декорации. Они были тяжёлые, а может быть, их просто не разрешили забрать.
Театр сел в кресло режиссёра и приготовился умирать. Он сидел так, наверное, половину лета, а ему всё как-то не умиралось. В Семнадцатую приходили какие-то незнакомые люди, уносили декорации и оставшиеся костюмы. Театр не обращал на них внимания. Он начал что-то чувствовать и всё пытался понять, что именно. Потом понял. Его тянуло куда-то. Тянуло всё сильнее и сильнее.
А в начале сентября люди вдруг вернулись. Вернулись, внеся фейерверк в скучавший зал. Театр настороженно вглядывался в их глаза. Глаза были совсем не такие, как тогда, в конце мая. Тогда в них был страх. Сейчас они были уверены и насмешливы. Люди вернулись на один день, а когда они снова ушли, театр не остался в пустом зале. Он пошёл за ними на другой конец Москвы, в необорудованный зал, на большую нелепую сцену с кулисами мышиного цвета, в маленькие гримёрки без зеркал и шкафов, с протекавшей крышей. И театр был счастлив. Потому что понял, что его место не там, где его сцена, а там, гда его люди.
Но сцена и зал тоже имеют значение. Люди приходили каждый день, потихоньку обустраивая всё, делая родным. А театр терпеливо ждал, когда же можно будет показать на что он способен. Люди иногда играли что-то, но театру не было достаточно этого. Ему нужен был Спектакль.
И наконец он получил его. Он обрадовался, но сначала смотрел настороженно. А потом, когда понял, что спектакль нравится зрителям, театр задышал. Он ожил до конца. Он накатывал на зрителей волны энергии, он мягко обнимал своих актёров теплом и уютом, он весело грохотад музыкой и подмигивал всеми своими бэбиками и ПРТЛами.
Он знал, что теперь его не бросят. Что он ещё долго будет здесь, а если люди снова уйдут, он пойдёт за ними и не умрёт. Потому что театр бессмертен.