Цвета Индиго

Дима проснулся от болей в пояснице. Он посмотрел на часы: пять тридцать утра – еще часа два можно поспать. Закрыв глаза, Дима стал огромной шахматной доской, по которой ходят только белый фигуры. Белые? Почему только белые, где черные?!?

- Славь, славь, славь Еди-н-ого! – воскликнула пешка. - Ое эль унго дерогиннунретив выгр! Тхен лоргос кусчато цутель.
- Есферо залмас свыягенд Уkбар, - добавила ладья проплывая над горизонтом поля. Анакскеиаву ротт-уеано долпгш ыр. Млё сыварген ит тхен.
Король и королева чему-то улыбались.
- Эль Ое лозсабат дэгощъ сдыггр, - сказала белая королева (а какая же еще, если черных фигур нет?). Она смотрела прямо в глаза, от нее било током, она излучала величие и горела холодным, сиреневым пламенем.
-  Aye, Masters! Viva la Orbis Tertius! – воскликнули все белые фигуры (а какие же еще, если черных фигур нет?)   
Всем спасибо! Занавес, титры и бонус – «Как все это было… или кровь, шахматы и киноплёнка».

С шумом, выдохнув из легких тяжелый воздух, человек-шахматная-доска проснулся вновь, в какой раз уже за ночь он не помнил. 
Тупая боль сжимала теперь голову, изображение окружающей действительности куда-то уплывало, позабыв про Дмитрия. Темнота.

Жизнь состоит лишь из мгновений, верлибром оседающих в ассоциативной памяти. Мнимость всего сущего становится затем фигурным стихом (в виде оригами), оригами – диким танцем shimmy, а тот – глоссарием холодного огня смерти, смерти, которая верный спутник и советник. Бред, сон-итерация, сон-déjà vu. Дима понимает только одно: жизнь и смерть неразрывны, и даже не потому, что люди смертны (такова наша природа), а… Н-не знаю, как сказать. Слова – это приговор; слова – это диагноз, слова – это обречение (на что-то скользкое и неприятное), они мешают…всё и всему. Попробую noch einmal: жизнь и смерть неразрывны, только, зная, что ты умрешь рано или поздно, можно до конца ощутить всю прелесть бытия, всю его невыносимую легкость, прочувствовать каждое мгновение, которое теперь становится вечностью. Человек, не удовлетворенный своей жизнью, - несчастный человек, ведь он думает, что бессмертен! Какого же будет его разочарование и удивление в момент его дефлорации смертью!   
Темнота.

Вязкий и липкий сон-бред, сон-déjà vu. сквозь него Дима услышал скрипку будильника.

Дима проснулся; он был уверен, что это окончательное пробуждение. Теперь главное – дойти до ванны. Есть контакт. Вода с урчанием изрыгается блестящим краном. Умывшись, Дима побрел к телефону.

- Алло, привет. Скажи им всем, что я заболел. Чем? Не знаю, скажи грипп. Нет, не думаю, что это серьезно, просто я пару раз потерял сознание, высокая температура, - Дмитрий, тяжело дыша в трубку, продолжал. – Да, врача вызвал. Сейчас чувствую себя уже получше, спасибо. Ладно, пойду я, а то ты вообще на работу опоздаешь. Спасибо. Пока.

Врач приехал только через три часа. До этого времени Дмитрий успел кое-как прибрать комнату и померить температуру, градусник показывал почти сорок. Сил не было. Было непонятное щемящее чувство, близкое к тому, когда пытаешься оторваться от земли на легком биплане и при этом неясно еще, радоваться ли предстоящему полету или опасаться, что взлетная полоса внезапно оборвется, а у твоего самолетика не хватит сил взмыть в высь.   

- Собак, кошек нет? – спросила врачиха, еще не войдя в квартиру.
Дима поднял глаза, едва ворочая языком, произнес:
- Был, теперь нет, - последнее слово далось ему труднее всего. Под «был» он подразумевал своего кота, скоропостижно скончавшегося несколько месяцев назад.
- Нет! Я не спрашиваю, был ли! Вопрос ставился следующим образом: «Есть ли сейчас»? – женщина лет сорока, в белом халате злобно таращилась на половик и заглядывала в приоткрытую дверь, будто действительно ожидала встретить кошку или собаку. – Мне еще целый день ездить по домам, и я прошу, нет, я требую, чтобы вы отвечали только на те вопросы, которые я вам задаю! Послушайте, смогли бы вы целый день рассекать городскую слякоть на санитарке, зная, что как только, позвоните в дверь, вас обдадут потоками слов, упорно обходя сторонами те вопросы, на которые действительно требуется ответить? Настанет ли всему этому когда-нибудь конец, - сказала она, несколько смягчившись, - думаю, только в могиле.   
Сказано сильно, и лексикон необычен, а какие сравнения!

- Когда конец кончал бы всё, - как просто!
  Всё кончить сразу!
          - заметил пациент Дима и после театральной паузы добавил, –
      Нет никого! Быть может, вы войдете в мои покои?
- Разумеется, - выдавила она.
После всех необходимых процедур, врач подвела итог:
- Постельный режим, старайтесь передвигаться по минимуму, пока не спадет температура. Вот направления на анализы, - Дима заметил, что направлений было не меньше семи. Выписали множество таблеток с труднопроизносимыми названиями, анализы сдать – как только станет легче.
Дима кивал головой.
- И что у меня? – спросил он, когда врач уже собиралась уйти.
Та вначале удивленно взглянула на больного, но спустя мгновение, с видом человека, на хрупкие плечи которого возложили тяжкое бремя нести знания, стала, щурясь, излагать вероятный диагноз:
- Я не знаю точно, что у вас. Скорее всего, осложнение, воспаление…
- …Чего? – вставил притихший Дима, упираясь ногами в пол.
Качало и штормило.
- Не знаю, - немного раздраженно сказала врачиха, - анализы покажут. Будет худо – госпитализируем.
- Понял. До свидания, - хотелось упасть в постель и отчалить.
- Да, кстати, - выходя уже из квартиры, женщина обернулась, - «Макбет» приносит неудачу и…
- Смерть при весьма странных обстоятельствах, - закончил за неё Дима. – Спасибо, утешили.
- Ничего, вы поправитесь, - доктор улыбнулась. Улыбнулась? Вот это и правда странно. Шекспир способен на многое, Shakespeare – гений, он свой в доску. 
- Удачи! – Диме больше не хотелось слушать мрачные прогнозы и общаться с доктором-театралом или еще хуже – поклонником Шекспира (ядерная смесь).  Голова кружилась, мутило.
Доктор ушла. Дима дополз до постели и провалился в беспокойный сон. Проснулся он от неистовых воплей будильника, то есть, проспав сутки. Чувствовал себя хорошо и был голоден как волк. В холодильнике стоял сок, лежали мясные полуфабрикаты (товары-заменители) и зелень. Со всеми запасами Дима расправился за полчаса.

Температуры не было. Диму это обстоятельство немного смутило, и минувшие события показались вообще нереальными, зато жизнь стала бесконечно-приятно-долгой-и-упоительной – то, чего Дима был лишен многие пасмурные года своего существования. На письменном столе лежали направления и список лекарств – значит, все-таки, вчера было. «Да, случается и такое…» - подумал Дима и провалился в глубокое кресло напротив окна.

Светало. Комната сверкала огненным блеском. Димины глаза, цвета индиго, были устремлены вдаль. Он наблюдал из окна за нескончаемыми потоками людей, которые подобно муравьям, но, преследуя более неопределенные цели, суетились и торопились по своим делам. Людей стало много; много в городе, много в стране, много в мире. Почему у людей страстное желание создать как можно больше себе подобных? Почему бы просто взять, да перестать «плодиться и размножаться», остановить порочный круг, спокойно дожить свою жизнь, оставить Землю – предоставить её самой себе. У Димы не было детей, не потому что он их не любил, - он просто не хотел заводить семью, быть может, он просто боялся ответственности, а может быть, мечтал сохранить иллюзию свободы и независимости. В последнее время Дима стал часто задаваться вопросом, что для человека свобода и нужна ли она ему вообще. Он думал: «У меня есть хорошая квартира, машина, довольно-таки высокий оклад. Я образован и красив, но хочется свободы. Что же эта за «свобода» я не совсем понимаю, зато знаю – я пойман в ловушку, капкан. Раньше я полагал, что капкан – это жизнь, она тебя ловит, и ты всецело занят её одной, ты принимаешь её условия. Не ты выбираешь, а тебя выбирают. Рожденный в определенном государстве, в определенное время, определенными родителями, с определенным цветом кожи, с определенном именем и отпечатками пальцев и много всего другого определенного. Определенность давит и в то же время является стимулом к победе над самой собой. Определенность может перейти и в безысходность, которую тут же окрестят судьбой. Слишком просто. Теперь такая концепция перестала меня удовлетворять, наверно, стареть стал в свои тридцать…»

Бывают минуты, когда тлеющая сигарета становится осью мироздания; когда телевизионная антенна – шпилем готического храма, а глубокое кресло – образом мысли. Тогда и только тогда понимаешь всю нелепость нашего пребывания здесь.

- Ты молодец, правда, - заметил Холден Колфилд. – Чертовски интересно, особенно всякие там вставки с посторонними лицами. Думаю, моей Фиби твой рассказ понравился бы. Но, по-моему, ты не можешь решить в каком жанре пишешь. Как сказал бы мой отец: «Ты не знаешь, чего хочешь». Уф, холодно у вас…
- Да, - согласился я. – Когда-то я мечтал написать фэнтезийный роман, порой мемуары несуществующего человека, иногда эссе или кучу стихов, - я улыбался, хотя было грустно. – Ничего не вышло, я бездарный автор. Единственное, что могу делать хорошо – так это лакать пиво «Löwenbräu» и жевать картошку фри(к). Действительно холодно. Тебе купить еще пива? 
- Давай, - Холден медленно втягивал дым сигареты.
Несколько минут спустя мы уже наслаждались отличным пивом. Я смотрел, как курит мой друг, и на ум невольно пришел один тост:
- Слушай, старик, мой тост! – объявил я.
- Нет, только не это! – взывал Холден Колфилд, но остановить меня уже было невозможно.
Я закурил и начал вещать, глядя на тлеющую сигарету.
- Жизнь – сигарета, прикуренная от другой такой же. Можно смотреть, как медленно бесконечность слизывает миллиметры жизни, изменяя своей медлительности лишь при порывах ветра или при сквозняке. Пассивное курение. Некоторые люди боятся подцепить рак легких, - я затянулся и выпустил пару колец дыма. – А можно глубоко затянутся, и это приятно, на любителя, конечно, ведь и жизнь сгорает быстрее, зато не тлеет как… вата или еще что-нибудь. Можно наслаждаться созерцанием тлеющей сигареты, а можно, как я уже сказал, курить её, курить жизнь, жадно и глубоко, - я отхлебнул пива и перевел дух, Холден заинтересовался. Я продолжал. – Присутствуют также и промежуточные варианты и не важно, курильщик ли ты или нет. Просто однажды выбираешь себе путь и по нему следуешь. Важно, есть ли у этого пути сердце. Так давай же спросим у самих себя, тот путь, который мы выбрали когда-то, есть ли у него сердце? За путь с сердцем!
Холден чему-то улыбнулся и поддержал мой тост.
- И Кастанеду опять приплел, - заметил он.
- Эй! Тебя написали раньше и ты…
- Поэтому и знаю. Ты забыл, малыш, меня нет.
- Кто тогда пьет моё пиво, кроме меня самого за этим столиком?
- Кто ж знает? «Who is Mr. Сolfild?» - цитата года!
- «Эта таинственная загадка все еще бросает вызов современной науке двадцатого века» - цитата века, – парировал я.   
- Удар ниже пояса, вспоминать ту работу по истории!
- Прости, не хотел тебя обидеть, но эту работу помнят, по крайней мере, несколько тысяч человек.
- Думаю, теперь меньше, - Холден Колфилд допил пиво «Löwenbräu и добавил, - а что
мне-то до этих лю-дей…       

Вам случалось ли когда-нибудь жить с момента сдачи анализа до получения результатов? Перефразирую: «Любите ли вы сдавать анализы, так, как люблю сдавать их я?» Думаю да, потому что находится в подвешенном состоянии как можно дольше – это нечто захватывающие, чего не хватает в обыденной повседневности. Подвешенное состояние – это экстремальный вид спорта нового тысячелетия, вызов определенности, безысходности, а, следовательно, и судьбе. Именно результаты анализов повергли Диму просто в шоковое состояние. Кроме того, что он находился относительно них в неведении больше недели, оказывается надо лечь еще и на обследование. Полная разгерметизация.

В больницу Дима лег – а что еще оставалось делать?
Звонил шеф, узнавал, как дела. Дела… Нормально? Нормально. А что стряслось? Кто ж знает, но врачи говорят все поправимо. Рабочее место не уйдет. Правда? Да, правда. А ваша дочь… В порядке. Это радует. Анализы показали, что с кровью не все гладко. Неужели? Точно, поэтому и обследование. Читаю Кортасара, роман «Игра в классики». Читали? В каком порядке, как обычную книгу или в альтернативном варианте? Может чего-нибудь тебе надо? Нет, спасибо, но вот, если бы вы были… Кем? Не важно, просто хочу через мгновение оказаться в далекой тени и с Грейсвандиром на поясе шествовать по черно-розовым пескам великого моря. Все пройдет. Да, и это пройдет…

- Смотри, - сказал Мерлин, подняв глаза к небу, - я научу тебя летать, пришло время…  Но вначале, скажи мне, что ты чувствуешь, видя в облаках парящую птицу, Икара или легкий самолет? Пойми же, умение оторваться от земли – всего лишь дар тому, кто рожден летать.   
Сын Корвина, приняв облик старика с молочно-белой бородой, улыбался, и рукой рисовал в воздухе тайные символы.

- Я пригласил вас для обсуждения хода вашей болезни, - главврач, Алексей Егорович, был отличным специалистом, как говорили коллеги, - на самом деле, это даже не болезнь…
Дима слушал.
- Вы вполне здоровы и, уверен, проживете хоть до ста лет, - главврач, Алексей Егорович, напоминал Диме Петра Аркадьевича Столыпина -  манерами, походкой, долгим взглядом и бородой. Дима никогда не видел министра царской России, но Алексей Егорович очень похож на Столыпина. – Здоровье – это дар, иногда имеет место случайность, но я верю, что ваш организм крепок и силен по иной причине.
Дима внимательно слушал.
- Вы, безусловно, знаете, каким бичом была для человечества в свое время чума, - Алексей Егорович посмотрел на Дмитрия, в ожидании подтверждения сказанного.
- О, да… Конечно, «юстинианова» чума, «черная смерть» и Лондон 1501 года … - Дима, будто восстанавливал события недельной давности, минуя века.
Что-то должно было произойти. Он ждал.
- Я вижу, вы знаток истории. Уважаю! Да… - Столыпин прокашлялся и продолжал. – Не хочется пользоваться заезженными и сбитыми, как шестерни коммунизма, шаблонными фразами, но скажу об этом словами большинства.
Вот он, тот самый момент. Дима напрягся и подался всем телом вперед так, что сидел уже на самом краю стула.   
- СПИД – чума двадцатого, а теперь и двадцать первого века, - Алексей Егорович спешно продолжал, но Дима успел развить мысль.
- Так у меня…
- Нет! Что вы, право! – ну, истинно говорю вам, министр царской России! А Дима был озадачен, силлогизм не клеился. В ушах – свистящий шум ветра, ветра перемен.
- Пойдемте.
- Куда?
- Вы сами все поймете, идите, пожалуйста, за мной.
И они пошли. Дима облачился в белый халат и следовал за министром. Коридоры с холодными стенами образовывали причудливые лабиринты, сад расходящихся тропок. Они шли в хоспис.
- Смотрите, - доктор взглядом показал на людей, сидящих на подоконнике, - я не случайно взял вас на вечерний обход.
- Они все больны СПИДом?
- Да, Дмитрий Андреевич, - они все больны, больны неизлечимо. У кого-то более тяжелая стадия, у кого-то нет, а исход все равно один.
Что есть смерть, эти люди не знают, знают только, чего стоит жизнь. Если представить их после фантасмагорического исцеления: станут ли они жить, всецело отдавшись только одной разумной цели жизни? Какой цели, разве есть цель и смысл?
Извините, не совсем верно выразился. Единственное что стоит сделать в жизни, так это прожить её (без всяких вставок, вроде «достойно», «с честью» etc.).
Дима увидел множество людей, которые, скорее всего, смогли бы просто прожить жизнь, сожалея лишь о том, что не успели прикоснуться ко всему, что нравится. Маленькие дети, получившие опасный вирус через бормашину, молодые люди, заразившиеся от партнера, много еще всего. Одно дело, когда ты не видишь глаза этих людей, другое – ты смотришь в них. Дмитрий Андреевич ждал, Дима смутно догадывался чего. Некую фразу, опять же клише, необходимое в данной точке пространства, в данный отрезок времени.
- Если бы… - начал Дима тихим, шуршащим голосом, - мог им помочь… Просто невозможно находится с ними рядом. Их ведь много?
- Очень.
- Если бы мы могли им помочь, - фраза, ключ, дверь заперта, ставни закрыты. Холодный и мятый пол усеян трупами черных бабочек – слова с шипением горят.
Вот она, та самая фраза.
- Мы можем им помочь, Вы можете им помочь.         
А дальше началось что-то невообразимое. Диме стали объяснять, что он в каком-то смысле слова chosen one и может спасти людей, больных СПИДом. Дима слушал, но, казалось, как-то рассеянно, со стороны, будто происходящие не имеет к нему никакого отношения, будто никогда не затягивался сигаретой. В его крови особенный тип антител (или чего-то другого), не совсем обычная структура ДНК (вроде бы), одним словом, человек-Х. Диму отсылают в Европу для дальнейших работ (над ним).

Странное состояние души, ощущение асимптотической близости к совершенству. Приятно сознавать, что через несколько недель тебя не будет, но только сознавать! Думать об этом не стоит.

Неприятность всей сложившийся ситуации состояла в том, что для выполнения дерзкого плана, с кодовым-идиотским названием «Overturn», необходимость дальнейшего пребывания нашего героя на грешной земле не требовалась. Если точнее,  нужную концентрацию антител (или чего-то другого) возможно получить при температуре тела, равной, примерно 45 градусов. Исход понятен, река впадает в воды Леты…

Неужели нет других решений?

 Как говорится, решений нет. Даже не «корней нет», а именно «решений нет» и баста.

На самом деле, можно ретироваться обратно в quiet life, при условии не способности реставрации слайдов минувшей (мнимой) действительности, и посвятить всю оставшуюся -хочется сказать «жизнь» - восстановлению мнемонической матрицы. Общество, социум, племя, черт его возьми, задавит, сломает – и хватит уже юлить, ходить вокруг да около. Нельзя, будучи всего лишь человеком («Человек» - это звучит гордо?), отречься от человечества. 
 
Где ж она, чудо-медицина? Диме объясняли, почему так, а не как по другому, да только теперь он не помнил, решив перед смертью память чепухой не забивать. Перно, канья, абсент- какая гадость - добрая рюмка другая заменяет собой знания всех врачей и профессоров мира.

Дима спал на жесткой больничной койке и думал, спал и/или думал, думал или/и спал:
В эпоху СССР – решили бы все просто, не спрашивая. Умереть за Родину, за Дружбу-На-родов! Нет, вряд ли… Просто бы пришили, чтобы империализм затух от чумы, порожденной им самим, и хрен с Дружбой. Умереть за Родину – как патетично! А в голову лезут всякие глупые мысли, например, возведут ли его, Дмитрия, в ранг святых, канонизируют ли его, так сказать. Чем не мученическая смерть?
Умереть за людей – это счастье (или fatum). Ergo смерть – это счастье, пусть не для всех, но ведь и счастье – понятие объективно-трансцендентное. Счастье не изменяется в количестве (доказано современной наукой), а значит, счастье просто либо есть, либо нет. Даже, предположив, что на Земле остался только один счастливый человек, уже тогда счастье «просто есть». «В смерти счастье», – малость двусмысленно, зато вкусно.   

Смерти требовали!

Смерть способна дать жизнь тысячам или даже миллионам. Да, кстати, и будущим поколениям вакцина против СПИДа, изготовленная из Димы, пригодится…
Вот тут Дима и сел, нет, он не сомневался в правильности и очевидности (причем тут очевидность?) своего решения, только вот люди стали для него далеки как некогда раньше.   

Дима спал на мягкой огромной кровати в шикарном гостиничном номере (охраняемом со всех сторон всевозможными органами)  и думал, спал и/или думал, думал или/и спал:
Люди думают о будущих поколениях, а зачем? И откуда желание поработить всю планету, галактику, вселенную своим существованием.  «Я ведь размышлял уже об этом, сидя в кресле, смотря на муравьев с высоты нескольких этажей, - вспомнил Дима. - И тогда, казалось, приоткрылась дверь в целостность. На миг я понял, что обрел целостность самого себя, потом же… Дальше понятно. Я всегда мечтал попробовать дайквири, так живописно расписанный у Хемингуэя. Лайм дайквири, Дерби дайквири, Черри дайквири, Минт дайквири – обретаем целостность после очередного бокала, холодного (cool) как любовь и джаз. Теперь я не сомневаюсь ни в чем – нет времени на сомнения, просто живу, как следовало мне начать жить десять лет назад. У меня есть месяц, предлагали больше – я отказался, ведь, сколько не бери всё равно мало. Возможно, ли прожить жизнь за месяц? Я отвечаю: «Да!»
Как быстро мысли меняют направление своих воздушных потоков. Я попал в турбулентный поток той же идеи. Я вижу людей, которые беспокоятся о том, что через тысячу лет упадет на Землю метеорит, и, не моргнув глазом, посылают мальчишек на смерть ради еще более эфемерной цели, чем создание программы глобальной защиты от угроз из космоса (сокращенно – «П-Г-З-У-К»). Свою жизнь люди перепроживают в будущем, действиями следующих поколений, которые не чем не отличаются от предыдущих (и действия, и поколения…). Происходит симбиоз между людьми, находящихся в разных точках временного отрезка. Те, кто населяют планету в условном будущем, оправдывают своими действиями деяния предков в условном прошлом, ибо, как я уже говорил, разницы между их поступками нет. Предтечи, в свою очередь, передают «experience» и, конечно же, непосредственно саму жизнь будущим поколениям. Все честно. На страховке прогресс, и он становится независимо живущим от человека организмом, когда в его клюв затягиваются все новые идеи и умы. Прогресс не даст остановить распространение людей повсюду, и тут уже можно говорить о Тройственном Союзе, Антанте Человек_Прошлого-Прогресс-Человек_Будущего. В оппозиции только я со своей чертовой целостностью и знанием того, что один из участников Антанты точно круто подставит всех. А теперь я чувствую пора сходить прогуляться по ночным улицам Парижа».
За Димой кордон, его охраняют, его оберегают – такая работа у ребят из спецслужб, за что им и платят деньги, на которые большинство из них содержат семьи и покупают белые домики с искусственным газоном, где резвятся детишки; им, скорее всего, тоже предстоит завести семью, и некоторые сыновья, уверен, пойдут по стопам отца… Работа их устраивает? Maybe  so.
За Димой кордон из людей, больных СПИДом, они с Димой, их чувствуешь и ощущаешь; они ждут, хотя ничего и не знают; они живут вне социума; почти ни у кого нет дома с искусственным газоном и мало у кого здоровые дети; скорее всего никто не пойдет по их стопам, кроме тех, кто станет одним из них.    
Дима шел в публичный дом, после нескольких посещений которого, познакомился с одной милой девушкой. Дима заходит за девушкой, они идут в маленький ресторанчик. Охрана повсюду… В ресторане Дима рассказывает ей «о жизни и не-жизни». Забавно, но многие, кого знал Дима, разделяли жизненный процесс - звучит пошло, зато меньше путаницы, - на жизнь и не-жизнь, довольно-таки известная концепция. Жизнь –  все происходящее и случающееся, следовательно, существующее и существенное, к данной категории относятся: неформальные застолья, стихийные бедствия, покупка мебели в стиле барокко, признание существование лохнесского чудовища, опровержение теории Дарвина, занятие сексом по технике даосов, несчастный случай с незнакомым человеком и много другое. Не-жизнь – часто работа, рутина, беспокойный сон и сериал по региональному телевидению, подготовка к экзаменам, тесная и душная квартира, муж, от которого разит чесноком, или жена, не способная к чувствам, сухой, грязный помазок, мокрый снег и севший аккумулятор… Зачастую, некоторому событию трудно дать определенное место в одной из двух категорий, что и наводит на мысль о равнозначности всего происходящего, существующего, существенно-важного или существенно-не-важного.

О, она умела слушать, еще она знала все самые замечательные мосты Парижа, которые есть и были. Сен-Мишель, Дез-ар, О-Шанж? Другие тоже.
 Дима любил её, естественно, она не знала о его миссии и не замечала агентов за соседними столиками, ибо была одной из них.

- Растворись, тебя много и ты можешь контролировать каждого себя, - шепчет Осирис своему сыну и ученику Гору, который сидит, скрестив ноги. Осирис знает, кто из сотни Горов, восседающих в позе лотоса, истинный, а кто проекция во времени (недаром же Осириса считают одним из самых умелых мастеров темпоральной фуги), но сам ученик потерялся в себе, в своих будущих и прошлых телах. Гор умеет полностью контролировать не больше десяти самих, дальше – больше… Потеря контроля - потеря якоря времени. Сотня Горов сидит в позе лотоса, так и не решаясь двинуться с места. Осирис встряхивает одного из Горов и тот исчезает. Затем Повелитель Дома Жизни в одно мгновение обегает всех, слегка дотронувшись до их плеч. В зале теперь только один-Гор и один-Осирис.
- Ты потерял контроль, - доносится хрустящий голос, из птичьей головы Осириса.
- Я знаю отец, но к этому я шел не одно столетие, - замечает первый эмиссар в Средние Миры. – Потерять себя среди сотни чрезвычайно просто…
- Нет, мой мститель. Ты не понял самого главного – среди множества можно найти всегда себя, исключив всех и всё лишнее, и это называется «стать мудрым»; но лишь среди себя одного бесконечно сложно найти этого себя, вспомни, к твоим проекциям фуги я прикоснулся – и они исчезли, дотронься я до твоего плеча, - исчез ли ты? Нет. Обретение целостности себя самого – глубже мудрости и ненужных знаний, - после небольшой паузы добавляет Осирис, - и гораздо сложнее. Спроси хотя бы Стального Генерала, - улыбается Осирис (если все-таки решить, что клюв способен растянуться в улыбке).
- Он уже мертв, - медленно говорит Гор, - ибо, кто как не я уничтожил Стального Генерала?

Осирис молчит.
Он тоже однажды уничтожил Стального Генерала.       

Вчера приезжал сам Патриарх Московский и Всея Руси. Очень интересный человек, правда, Диме показалось, будто бы батюшка в сомнениях.
Когда позвонили и объявили, что сейчас поднимется важный гость, Дима был поглощен созерцанием теней. В дверь постучали, затем вошел пожилой человек с красивой седой бородой, в митре и ризе. Дима предложил присесть патриарху и завязался примерно такой разговор:       

- Вы верующий человек? – спросил патриарх с надеждой в голосе.
- Я понимаю, примерно, что вы хотите услышать.
- Что, сын мой?
- Ладно, отец, - начал Дима, - понятно, в чём дело. Могут возникнуть проблемы из-за вероисповедания человека, который станет в недалеком будущем упаковкой таблеток. Кто-то не захочет есть меня, видя в лекарстве козни иноверцев или что-нибудь в этом роде, - закончил Дима.
- Вам самому-то не смешно? – спросил патриарх.
- Мне – совсем не смешно. Просто дайте мне спокойно умереть.
- Неужели вы думаете, будто бы я стал разговаривать с вами на подобные темы. Неужели вы думаете, я бессердечен?
- Нет, конечно. Просто я сам не знаю, что уже и думать. Простите, ради бога.
- Бог простит, - сказано как в Прощальное воскресенье. – Православная церковь рассматривает вопрос о причислении вас к рангу мучеников.
- Мучеников? – удивился Дима. – Я не умираю за веру, во время пыток в чеченском плене; я не проповедую веру в Бога, шагая по пыльным улицам в грязном балахоне нищего; у меня не открываются, наконец, стигмы!
- Но вы умираете за людей, жертвуете во благо других своей жизнью! – разве такой поступок, столь важное решение, не заслуживает памяти?
- Поставьте мне маленький бюст в сосновском парке и все. Чем я лучше остальных? Сколько людей погибло «на благо человечества»? - Да тысячи, сотни тысяч людей можно причислить к рангу мучеников или святых. Они верили в Бога, в Родину, в Царя, в Правду, в Добро, в товарища Сталина. А во что верю я?
- Верьте в бога, всё зачтется на небесах. Ваш поступок должен быть увековечен в памяти будущих поколений.
Диме сей разговор с духовным лицом стал надоедать. Дима устал. Патриарх рассказывал ему о святых, о мучениках, о боге и о религии в целом. В конце концов, Дима сделал то, чего делать не хотел (но все-таки сделал) – прервал повествование отца о предназначении и спросил в лоб:
- Что требуется от меня? – сказано быстро, но с расстановкой.
Патриарх опешил, затем спешился.
- Нам надо знать, во-первых, веруете ли вы в бога, - сказал патриарх уже не мягким голосом, каким повествовал об истории, а холодным и чистым, как воздух над Ганготри. – Если да, то соответственно, желаете ли вы перед смертью причаститься, это, во-вторых, и, наконец, в-третьих, желаете ли вы перед смертью оставить завет будущим поколениям, - закончил отец.
- А такое возможно? – удивился Дима, про себя усмехнувшись.
- Что? Оставить завет, - конечно, возможно, - поспешил ответить патриарх.
- И я могу завещать в своей рукописи все, что пожелаю не предавать забвению? – Диме стало интересно. У него появилась одна идея, которую, однако ж, он отбросил почти сразу (а потом снова к ней вернулся).
- Почти, - замялся главный слуга божий России, - если, конечно, вы не будете призывать людей забыть бога, или, скажем, убить самих себя, - это было сказано с улыбкой в бороду, и отец ничуть не сомневался в Диме (как казалось самому Диме). Совершенно напрасно. Мистеру Скоро-Я-Стану-Пачкой-Таблеток идея об auto de fé как акте веры понравилась.
- Не буду, обещаю. Хорошо я соглашаюсь на все предложения церкви. Я верю в бога, - Дима лгал, но его оправдывали чистые помыслы и мотивы, а также намерение помочь заблудшим душам, - хочу причаститься и оставить свой завет. Мне неудобно вам говорить об этом…
- О чём же, сын мой? – поинтересовался батюшка.
- Есть одно условие… Вы обещаете, что «завещание» будет прочитано впервые пре народно, до этого не распечатывая конверта. Идет? 
- Что же, в свою очередь, сможете предложить вы?    
- Духовному лицу не престало торговаться, - улыбнулся Дима, сделал паузу и уже без улыбки добавил, - Я обещаю лечь на операционный стол и точка. Все.
Батюшка расстроился, но согласился и слово дал.
- Да, кстати, разве информация о проекте «Overturn» не полностью секретна?
- Это так. И вы правильно заметили, что не все захотят употреблять медицинские препараты из грешника. По мне, так это их дело. Очень цинично…
- Да… - Дима отхлебнул из кружки зеленого чая, который несколько минут назад заварили. – Не желаете ли чая? – обратился он к самому Патриарху Московскому и Всея Руси.
- Почему бы и нет. – согласился тот.
Дальше они мило беседовали как наставник и наставляемый. Временами, правда, было не понятно, кто же из них наставник, а кто наставляемый. В остальном, беседа осталась в памяти у обоих на всю жизнь. 
Дима поделился с батюшкой своими размышлениями о возможных причинах, почему в последний месяц ему разрешили так славно оттянуться. Когда Дима оговаривал условия, он не надеялся получить всё. По правде говоря, выбора все равно ведь не было, поэтому окружавшая роскошь стала неожиданностью (приятной).

«Для дерева есть надежда, что оно, если и будет срублено, снова оживет, и отрасли от него выходить не перестанут. Если и устарел в земле корень его, и пень его замер в пыли. Но, лишь почуяло воду, оно дает отпрыски и пускает ветви, как бы вновь посаженное. А человек умирает, и распадается; отошел, и где он?»
Он шел по узким улочкам и наслаждался своим последним днем. Завтра уже не будет зеленого чая, перно или просто водки. Завтра встреча с бесконечностью, с неизвестным. Трепещите.
 – Трепещу…

Плюнуть раз, другой ничего не стоит, очень легко. Теперь можно посвистеть. Вначале тихо, затем громче, еще громче и легкая трель переходит в оглушительный крик в ночи. Эркер дает слабый, едва теплый свет. А камень чувствует свою волшебную мощь и предназначение. С легкость, как Мерлин бросает экзорцизмы, Дима с боевым кличем выпускает из ладони булыжник. Точно в цель – фонарь убит во благо колонии муравьев. Вообще-то, за одну крохотную жизнь (ночь) можно успеть сделать или наоборот – не сделать (что является синонимом) чертовски много всяких вещей, как-то: выпить с уже и без того пьяным клошаром, разбить двенадцать фонарей, плюнуть с крыши в прохожего, свистеть под окном, где мужчина и женщина по очереди отдаются друг другу, перевести все свои сбережения на счет бедного российского детдома, позвонить из телефонного автомата по случайному номеру и в три часа ночи у сонного француза спросить на финском сколько времени, передать квартиру в собственность бедного художника или…  Попрощаться, сказав, что завтра в Париже его не будет, а дни, проведенные с ней, были самыми лучшими в его жизни.
Он наворачивал, как мог, а она догадалась, ибо была в курсе всего и того, что завтра должно произойти нечто особенное и неумолимое, надвигающиеся лавиной со дня их первой встречи, и, заканчивая сегодняшней, последней. Она, казалось, всё поняла и со слезами, обнимая его горячее тело, отдавалась ему в последний раз.
Как войны опускаются на землю, сраженные вражеской стрелой, он опускается на операционный стол. Где-то справа еще различается силуэт батюшки, начальника спецслужб, Петра Аркадьевича Столыпина; множество незнакомых лиц, которые спустя мгновения становятся мириадой пестрых огоньков, свечением прошлого, несуществующим настоящим и ненаступившим будущим. Дима слышит голоса друзей, утерянных им в лабиринтах времени и печали, они зовут его к себе. Он идет к ним, ведь на земле больше нет нужды в нем. В толпе встречающих можно различить и Холдена, и седобородого Мерлина, и все шахматные фигуры, в том числе и черные и много кого еще из гениев вне времени. Диме грустно за еще живущих людей, потому что они не осознают возможных последствий своей очередной роковой ошибки. Диме радостно, наконец, он получает то, к чему стремился подсознательно всю жизнь – свободу, смерть. Свобода и Смерть идут бок о бок друг с другом, и каждая из них является продолжением друг друга. Дима  теперь видит свою свободу – разверзнувшуюся перед ним бесконечность цвета индиго.               

Спустя несколько лет, а если быть более точным – семь лет, двести двадцать один день и это утро, после смерти Димы, люди, которые и ведали всей той минувшей суетой, собрались на внеочередное совещание по проблемы новой неизвестной эпидемии. Между присутствующими не было единого мнения. Каждый предлагал идти лишь по старому пути, за разницей в том, что одни желали проделать избитый путь со шприцем и скальпелем в руках, а другие с огнеметом и напалмом, выжигая все следы эпидемии. Каждое предложение, прозвучавшее на обсуждении, было абсурдным, потому что путь, выбранный собравшимися людьми и большинством человечества, - это путь без сердца. Да, все предложения, прозвучавшие на обсуждении, были абсурдным, все, кроме одного. И когда Патриарх Московский и Всея Руси встал, держа в руке распечатанный конверт, лица собравшихся обратились с надеждой к нему и богу. В распечатанном конверте лежал завет человека, о самопожертвовании которого так и не узнали люди, и чьё наставление, было предано всеобщему забвению. Диму не сделали святым мучеником, и, конечно же, его имени не осталось в анналах истории. Батюшка  прочитал участникам проекта «Overturn-2» последний завет Димы, коим и является весь этот странный рассказ, а, может быть и не рассказ вовсе. Прочитанного хватило на то, чтобы собравшиеся на мгновение задумались о мимолетности и бесконечной глупости в нашем существовании, а затем всё благополучно забыли в обсуждении стандартных и нестандартных методов  борьбы с неизвестной эпидемией. Странные слова патриарха были преданы погребению, ровно, как и сорок миллионов людей, съеденные коррозией через полгода после описанного совещания.