Лучи

У Марьиванны случилось. Жизнь ее, как виделось ей, начала приобретать недосказанные и местами гипотетические формы. Конечно, до подобных заумных словосочетаний она бы никогда не додумалась самостоятельно, но нутром она чуяла это со всей отчетливостью. Марьиванна не была из числа мудрствующих, но нынче бытие ее обратилось в лабиринт непонятного, реальность стала перемешиваться с воображаемым, а воображаемое стало сложно отличить от истинного. Не совсем ясным становилось, где оканчивается сон и начинается подлинность, что есть действие, а что – только умозрительное. Стержень жизни стал смазываться, и наружу прорывалось бессознательное бормотание; события теряли взаимосвязь. «Мене, текел, фарес» потихоньку начинало явствовать. Короче говоря, появились завихрения.

*          *          *

     Старушке было вовсе не до смеха. Доля ее была горька и незавидна. Гибель родителей на войне, переезд из безвестной глубинки в столицу, постепенная потеря следа близких, работа в мотально-валяльном цехе – всю сознательную жизнь, скудная пенсия и заброшенность. Всю жизнь – одиночество. Взгляд – простой и беззлобный, измученный и унылый; взгляды – простые и незамысловатые. Доля. Судьба. Предопределенность. Никуда не деться; только та дорога, которая есть – единственная. Семьдесят четвертый год от роду и ощущение приближения … Марьиванну никогда не отталкивало от Храма: в юности – купол над зеленым холмом, упирающимся, как казалось, в самое небо; потом купола не стало. Крестины, именины, праздники, «родительские» никогда не обходились без всепроникающего присутствия креста и обволакивающего запаха ладана; единожды и навсегда – венец. Однажды мужа призвал Господь. Валяльный цех отвлекал, но после очертания Храма стали вновь рельефнее. Душе – успокоение, глазам и улыбке – отдых. Все свои, родные, кровные – кто бы они ни были – здесь, под сводами высокого купола.

*          *          *

     Рыжебородый Алексий сидел верхом на стуле и пережевывал энный по счету банан. Есть было необходимо круглые сутки, ибо, коли не поешь, обязательно хлопнешься в обморок. Таково было убеждение. Алексий вглядывался в мерцающий определитель номера на телефоне, ожидая неотложного звонка. Если на телефон глядеть долго и не мигая, то можно привести его в возбуждение и вызвать звонок собственным волевым усилием. Это тоже было непреложной истиной. Звонить должен был Андрей – давний друг, а ныне – в некотором роде брат по вере: регент церковного хора, патриот и критик самого патриарха. Алексий пел сначала на левом, а после на правом «крылосе», пел по убеждению, и мзды, сколько ни впихивали, не принимал ни денежной, ни натуральной. Андрей, обязанный сообщить расписание завтрашних служб, явно запаздывал. Алексий, сделавши неимоверное усилие и от души искривив физиономию, пустил газ, вызвав тем самым долгожданный звонок. На определителе запрыгали цифры … отличные от ожидаемых.
     – Вольдемар, знакомый номер, – прокричал Алексий на всю квартиру свояку, являвшему одновременно учителя и толковника, – скорей сюда!
     – Чего еще? – прибежал, скорчивши «лице», Вольдемар. На нем были трусы в цветах и выражение недовольства. Его оторвали от чтения журнала «Вокруг света». – Кто там?
     Алексий ткнул перстом в определитель.
     – Марьиванна … – прокряхтел, призадумавшись, Вольдемар. – А ведь отказать старушке неудобно …

*          *          *

     На стенах были тридцатилетние линялые обои, на них – тараканы, под потолком – лампа без абажура, на плите – замызганная сковорода с остатками постных кушаний. Окна – зашторены, несмотря на кромешную темноту на улице. Алексий чеканил шаг вокруг стола на кухне Марьиванны и, заложив одну руку за спину, а другой направляя в разверзнутую пасть порции нового банана, внимал страждущей.
     – … Так … – усвоив общую обстановку, молвил деловитый бородач.
     – … А я тебе и говорю – слушай, Леш, чего, – глазки Марьиванны сощурились, наполняясь бесенятами, сама она скукожилась и философски воздела указательный палец, – враг-то – он все видит, куда ты ни кинь. Везде проникнет и всюду мрази напустит. Это я тебе говорю как человек знающий и полностью с пониманием …
     – … Так, – невозмутимо маршировал Алексий по прежнему маршруту.
     Он разное обличье может принимать. То вселится в мешок с-под картошки, то в животную какую проникнет … – Марьиванна немного растерялась, но, решившись сказать основное, продолжила. – А то и человека…  то есть я не хочу сказать, что в человека непременно обратится. Просто человек – целя его самая неизбывная. Главная его задача – человека в искус ввести да потихоньку со свету сжить.
     – … Так, – произнес Алексий и, доев банан, наметил по привычке метнуть кожуру за окно и протянул было руку к занавеске, но Марьиванна ретиво оказалась тут как тут.
     – Э-э-э, не: этого не делай.
     – Это почему еще? – выкатил Алексий на Марьиванну осоловелые глаза.
     – Ну, коль уж ты так прямо спрашиваешь, то и мне говорить пристало напрямки. Ты, Лешенька, сядь да слушай.
    Марьиванна погладила Алексия по несуразной шевелюре, горделиво именуемой им «власами». Алексий повиновался.
     – Враг-то он хитрый. Враг как угодно сжить горазд. Чую я: невмоготу мне становится. День хожу, два хожу, неделю … – самозабвенно зашлась Марьиванна. – И все не отпускает. В глазах рябит, ноги словно ватные. Чую – его происки. Присматриваться стала к округе. Вижу – будто нет ничего, а чую – что будто и есть. Деревья-то – вон они – за окном – и дух поганый от них идет. Ученые эфиром зовут. ЛУЧИ, одним словом. Там-то враг компьютеры приладил…
     – На деревьях, значит? – участливо вопросил Алексий.
     – На их самых. Сначала одни поставил компьютеры – малость пробрало. Да не слишком – жива старуха, здорова – только в глазах немного рябить стало. Врагу мало: он мониторы поменял. И тут не пронял старуху целиком: надо, думает, сами компьютеры заменить, а то те, что первые, устарели уже. Взялся за дело заново: той ночью скрипело за окнами. А теперь-то – лучи пуще прежнего сильны – всю пронизывают, вся занемогла. Враг-то он, Лешенька, во-о-он где, – скрючив нос и протянув дрожащую руку к окну, проскрипела Марьиванна. Глаза ее горели от передачи открытия первому человеку. – Он лучи пускает – мне и худо. И в телевизир мой те лучи переправил, и когда я новости смотрю – и из телевизира идет. А оттуда – в зеркало, а от зеркала – по всему дому … Молиться не дает спокойно, есть да спать мешает, и даже… – Марьиванна стала заговариваться, а Алексий, не сводя глаз с нее, извлек из сумки новый банан и невозмутимо удалил кожуру. – И чой-то ты – не чуешь сам-то?..
     – Чего?
     – Да как чего? Ай прослушал?.. Лучей-то?
     – Нет.
     – Да почему же?
     – Да все потому, что Вы, Марьиванна, выдумали все. Нет у Вас лучей никаких. Сами Вы их придумали.
    – Это я-то? – Марьиванна всплеснула руками и скрестила их на груди, вперившись взглядом в Алексия, не желавшего уразуметь, как ей казалось, очевидного.
     – Да, Вы. Хотите, докажу?
     – А ну, давай!
     Алексий чеканным шагом проследовал в комнату и быстро возвратился с телевизором в руках. Он распахнул «запретную» занавеску, отчего Марьиванна со страху получить чрезмерную дозу «излучения» закрылась руками. Прошло несколько мгновений, и под окном звучно шарахнуло и послышался звон стекла.
     – Ой, Леша-а-а … А чо было-то?..
     – Это? Да так, пустяки, – отвечал Алексий, небрежно выбрасывая вослед невинно убиенному телевизору банановую кожуру. – Нет лучей больше. Это я телевизор Ваш оземь грохнул. Не через что им теперь отражаться.
     – А мониторы-то? Мониторы-то сами?..
     – А где они? Я не вижу.
     – Да как где? Я ж говорила – на тех деревьях. Аль сам не видишь?
     – Я? Нет. Не вижу. А ну посмотрите.
     Марьиванна высунулась в окно. Сколь ни вглядывалась она во тьму ночи, на деревьях разглядеть было ничего не возможно, хоть и росли они под самым окном.
     – А и вправду как будто нету …

     В квартире Алексия раздался-таки звонок от регента Андрея. К телефону подошел Вольдемар, переадресовав Андрея на номер Марьиванны.
     – Алло, – по инерции схватив трубку, будто всё у себя дома, возгласил Алексий. – Ужас изобразился на его лице, и он швырнул трубку обратно. Марьиванна почувствовала, что рано обольстилась заверениями рыжебородого певчего, и прежнее состояние будто стало возвращаться к ней.
     – Ну, чего? – скорчивши сухощавую физиономию, вопросила Марьиванна, однозначно ожидая подтверждения своей поверженной было правоты.
     – Андрей … – пролепетал Алексий. – Почему же МНЕ он звонит СЮДА …
     – А говорила я тебе, почему. Ну, кто прав оказался? Враг-то работает. И лучи …
     Воцарилось остолбенение. Алексию показалось, что сам он начинает немного «двигаться», а Марьиванна засверкала глазами от укрепления в своей правоте. Пауза длилась, как казалось им, бесконечно долго, но … Телефон зазвонил вторично. После напряженного молчания, видя шоковое состояние Алексия, трубку дрожащей рукой сняла Марьиванна.
     – Алло … – проблеяла она едва слышимым голосом.
   
     На этот раз звонили самой Марьиванне, и была это прихожанка Аполлинария. Паче всенощной, несмотря на преклонные лета, она любила футбол и звонила она, несмотря на ночь за окном, дабы поздравить подругу с несказанной радостью: «Реал» только что одолел «Валенсию» в финале Лиги чемпионов. Кроме того, Аполлинария была взбудоражена слухами о скором переходе в стан триумфаторов любимого Луиша Фигу.

     Марьиванна и Алексий вздохнули с облегчением. Им стало жаль разбитого телевизора.

29 марта 2001 г.