Соревнование музыкантов. Часть I

Часть 1. СОРЕВНОВАНИЕ МУЗЫКАНТОВ

В древности, в одном очень могущественном городе-государстве - с неизвестным сейчас названием - правил царь, который, помимо войны, богатства, женщин и прочих царских утех, любил поэзию и искусство, а в особенности, просто обожал музыку. Однажды в честь победы над соседним государством он решил устроить для жителей и гостей своего города необычное развлечение - соревнование музыкантов.

Были приглашены музыканты со всего города и даже из других мест. Для них соорудили специальную сцену у основания холма за городом - амфитеатров тогда еще не было - перед сценой поставили кресла, в которых должны были сидеть судьи во главе с царем, а позади них простые зрители могли устроиться прямо на склоне.

День был солнечный и безветренный - идеальный для музыкального представления. Горожане предвкушали зрелище или, если быть точным, слушанье. Настроение у всех было замечательное, приподнятое. Все приходили в своих лучших одеждах. Женщины весело хохотали, болтая со своими подругами. Мужчины пока были более сдержаны. Вскоре все места на холме были заняты.

Собравшийся народ с нетерпением ждал судей. Наконец, в отдалении они появились в сопровождении певцов-поэтов и подыгрывающих им дворцовых музыкантов. Поэты один за другим и хором славили победы царя и воспевали его ум и доблесть. Царь выделялся среди других судей высоким ростом и сияющей короной. А одет он был как всегда - по-военному просто.

Когда судьи подошли к креслам, народ разразился приветственными выкриками. Все встали со своих мест. Главный судья - сейчас царь был в первую очередь именно им - обернулся и поклонился зрителям. И сказал при этом, что главный подарок городу им еще предстоит получить.

Некоторое время зрители шумели, шушукались, делясь друг с другом догадками, что за подарок приготовил царь. Затем, проглотив чью-то последнюю реплику, воцарилась тишина.

Из грота в холме, вырытым когда-то давно и неизвестно кем и зачем, вышел и поднялся на сцену первый музыкант. И хотя было уже совсем тихо, но показалось, будто стало еще тише.

Музыкант обвел глазами зрителей, дождался кивка одного из судей в знак того, что можно начать, и тронул струны музыкального инструмента. Зазвучала звонкая виртуозная музыка...

Вначале музыканта слушали внимательно. Потом на задних рядах, почти на самой вершине холма, послышался шум. Постепенно шум стал громче и перерос в ропот - уже среди всех зрителей. Люди затопали, загалдели... Один из судей махнул рукой в знак того, чтоб музыкант прекратил играть.

Музыкант послушно опустил инструмент, поклонился и стал ждать заключения судей. Ждать пришлось недолго - оценка предвещалась выкриками зрителей - один из судей поднялся и произнес:

- Твоя музыка пуста.

Музыкант еще раз вежливо поклонился и сошел со сцены, казалось, вовсе не удивленный и даже не огорченный.

(Пока выходит следующий музыкант, заметим, что, как и их царь, жители города, были отнюдь не профаны в музыке - напротив, они не только ценили мастерство музыкантов, но и умели отличать подлинную музыку от подделки, искреннюю игру от притворства и настоящий творческий порыв от лицемерного позерства.)

На сцену вышел музыкант с платком, завязанным на голове "по-пиратски", и щегольской бородкой на подбородке. За ним вышли два человека, поставили позади него табурет, а перед ним - установку из множества барабанов, и сразу же удалились. Зрители и судьи вопросительно зашептались. Горожане никогда не видели такого громоздкого музыкального инструмента. Видимо, музыкант был из другой страны. Один из судей спросил барабанщика, откуда он, и тот гордо ответил:

- Я приехал из Качергата.

Зрители затихли, судьи уважительно переглянулись, лицо главного судьи посуровело: Качергат был основным торговым и военным соперником их города-государства, хотя до прямых столкновений дело не доходило.

Музыкант вытащил из-за пояса палочки. Один из судей кивнул, и он сел за установку.

Барабаны зазвучали, заговорили, запели - напористо, решительно, дерзко и в то же время очень... музыкально. Ни зрители, ни судьи никак не ожидали, что барабанный бой может быть столь разношерстным, проникновенным и необычайно поглощающим... Перед ними в их воображении шли в поход бывалые солдаты, вышибая пыль из дороги, стучали копыта боевых коней, бряцали доспехи богатых воинов, гремели повозки с оружием, грохотали сотнями глоток марши, вихрем проносились воинственные гимны... Барабанное биение то сплеталось в тугую нить, то распадалось на отдельные удары, как сердце воина во время битвы. Перед глазами зрителей развертывались боевые сцены. Вот уже заклацали мечи, засвистел пронзаемый стрелами воздух, застучали от ударов, затрещали, раскалываясь, щиты, заревели проклятья, угрозы, истошно заржали кони, зашумела над полем битва... Придворные горнисты и дудочники, сгрудившиеся в стороне от судей, не выдержали и невольно и безотчетно заиграли, загудели в такт барабанам, пока их не прервал один из судей, запустив в них в ярости сандалетой (при этом представив, что это ядро, а сам он - устройство для ядро-метания). Битва тем временем разгоралась. Отчего-то всем было ясно, что это не просто битва, а решающее сражение между их городом-государством и ненавистным им Качергатом, из которого был музыкант-барабанщик. Бойцы клиньями врезались во вражеские ряды, разносилось их тяжелое дыхание - дыхание самой битвы, как от гигантского поддувала в кузнице войны и смерти. Прорывались сквозь дыхание боевые возгласы, резали слух и душу стоны и вопли раненых, в последний раз кляли врагов гибнущие герои... Хлюпала под ногами кровь, воины хрипло ухали, вскряхтывали от напряжения... Страшные звуки войны сливались в один её голос. Среди зрителей женщины в страхе закрывали лица ладонями, дети плакали, лица мужчин исказились так, что сразу было видно, кто боится, кто герой, а кто обычный воин, исполняющий свой долг перед городом-государством и перед самим царем. Побеждала то одна сторона, то другая, перевеса не было ни у кого... Зрители волновались. «Что же с нами будет?» - крикнул какая-то женщина. Люди ждали. Напряжение нарастало. И хотя бойцы изнурялись все больше, и на глазах слабели их натиски, битва не прекращалась... Кто-то должен был уступить. Цари должны решить исход битвы!.. И сражающиеся ряды разошлись, как расходятся плиты скал во время землетрясения. И расступились, образовав проходы, из глубины которых на конях, похожих на чудовищ, выехали цари. Остановились, оценивая друг друга... Вытащили из ножен огромнейшие мечи, выкрикнули боевые кличи и понеслись навстречу другу... Широко раскрыв глаза, зрители замерли. Каждой черточкой напряглись их лица. Какое-то мгновение и... последняя песчинка упала вниз в песочных часах перед судьями. Один из них, очнувшись, махнул рукой. Музыкант прекратил барабанить.

Сунул палочки за пояс. Снял с головы платок и вытер пот с лица и шеи. Потом вышел из-за барабанной установки, поклонился и, ловко свернув платок узлом, кинул его зрителям. Какой-то счастливчик поймал его и спрятал подальше от завистливых глаз. Музыкант выглядел изможденным. Глаза его, казалось, ничего не видели, как будто перед ними все еще мелькали палочки или сражались воины.

Тут встал сам главный судья и поднес музыканту большую чашу с вином. Качергатский барабанщик выпил всю её залпом, отдал обратно и стал ждать заключения судей.

Судьи начали совещание. Зрители тоже переговаривались. Наконец, один судья встал, подняв руку, приказал публике замолчать, и в полнейшей тишине, громко, чтобы все слышали, объявил мнение судей:

- Твоя музыка, качергатец, по-настоящему воинственна!

Зрители одобрительно зашумели. Барабанщик поклонился судьям и неверной походкой сошел со сцены. Двое людей убрали барабанную установку и табурет.

Из грота вышел третий музыкант. Его знали все - он давно жил в этом городе-государстве, хотя и принадлежал другому народу. Почти старик. Под приветственные возгласы и подбадривающие выкрики он взошел на сцену. В руках его был струнный инструмент. Музыкант поклонился и, как только кивнул судья, провел пальцами по струнам и запел.

Один из судей сразу свистнул в специальную свистульку. Музыкант умолк. Судья поднялся и, повернувшись вполоборота, и к музыканту, и к зрителям, заявил:

- Напоминаю, что, по правилам нашего соревнования, петь и вообще произносить что-либо музыкантам строго воспрещено. За повторную попытку пения музыкант будет удаляться со сцены. Спасибо.

Как будто в подтверждение этих слов, откуда-то из-за сцены показались два крепких здоровяка и, строго оглядев зрителей, зашли обратно. Судья снова сел в своё кресло. Другой судья кивнул, и музыкант начал играть уже без пения. Не мешая словами музыке.

 ...И сколько всего в ней было!.. Плач рождающихся младенцев, детский смех и счастливых родителей, плач по умершим близким и дружный веселый хохот, рыдание от безысходности... Первое слово ребенка, последний вздох перед смертью... Сколько всего слышали в этой музыке! Сумасшедший и пьяный бред, рассуждения мудрецов, лепет грудных детей, призывы полководцев, зазывания уличных женщин, навязчивые предложения торговцев, хитрые посулы мошенников, угрозы, приговоры, признания в любви, любовные стоны, просьбы, отказы, проклятья, мольбы и молитвы, споры и ссоры, вопросы, ответы, и без ответов и много, много чего другого... Люди слушали завороженные. Сколько всего они видели в этой музыке! Рождение, детство, вырастание, зрелость, старость, уход из жизни... Поступки, действия, мысли и чувства, помыслы и желания... Всё, чем живет человек. Всё, чем живет народ. Всё, чем живут все люди. Кто-то из зрителей даже заплакал, многих пробирал холод, кого-то бросало в жар, кто-то вспоминал свою жизнь в этой музыке, другие видели в ней своё будущее. Эта музыка не была печальной или счастливой. Она не была бодрящей или гнетущей. Она не успокаивала, не утешала... И не старалась произвести впечатления. Её нельзя было назвать сочувствием, но не была она и равнодушной. Эта музыка показывала всё, как есть, и всем - какие они есть, - люди смотрелись в неё, как в зеркало, и видели в ней только правду... И, как ни странно, им это нравилось.

Песочный холмик внутри часов вырос на последнюю песчинку. Время вышло. Судья махнул рукой - музыкант придавил рукой струны. И стал ждать решения судей.

Люди обменивались мнениями, но не так возбужденно, как в прошлый раз. Мнение судей было единодушным, один из них поднялся и громко произнес:

- В твоей музыке - вся наша жизнь!

Музыкант поклонился и ушел со сцены.

Из грота вышел следующий музыкант. Это был молодой человек, но не юноша, а в том возрасте, когда наступает зрелость, и разгул молодых лет незаметно и даже без сожаления уходит, уступая место всему тому, что свойственно только взрослым, твердо стоящим на земле людям. В руках у него была дудка, но не обычная дудка, а большего размера и как-то по-особому усовершенствованная. Кроме того, судя по её цвету, она была из другого дерева, не из того, из какого их обычно делают. Зрители были особенно удивлены этому обстоятельству и даже заинтригованы.

Музыкант учтиво поклонился. Один из судей кивнул.

И тогда произошло то, что буквально изумило не только судей, среди которых были люди очень знатные и уважаемые, но и остальную публику, которая, в общем-то, ко всякому привыкла. Музыкант повернулся спиной к своим  слушателям. Надо было видеть, какая досада проявилась на лицах судей после того, как они оправились от шока! Ведь правилами соревнования специально не оговаривалось, что музыкант должен стоять лицом к публике, - это было с их стороны явное упущение, и сейчас им стало стыдно перед простыми зрителями, так издевательски захихикавшими сзади. Из-за музыканта, стоявшего к ним спиной, и из-за смешков за своими спинами они почувствовали себя приниженными. Зрители заметили, как покраснели их шеи и уши.

Как бы то ни было, но музыкант приосанился и начал играть. Некоторое время его музыка казалась слушателям волшебной. Потом они поняли, что это не так... Все началось с таяния снега, ручьев, разлива рек, первых дождей - с Весны и воды... И еще Солнца, сиявшего тепло и ярко - настолько, что на деревьях лопались почки и распускались листья, а из бутонов вырывался цвет... Прямо на глазах. Оживала после спячки жизнь, рождалась после смерти... Какое тепло разливалось внутри людей! Как будто заново рождались они! И роженица-природа согревала и ласкала их своим теплом, кормила их своим молоком: светом, воздухом, водой... Дарила им все, что у нее есть... Только, чтоб они жили рядом и оставались её детьми... И как всякой матери нужна любовь детей, так и ей, родительнице-природе, любовь и благодарность... Но любые дети уходят от матерей, и любая мать когда-нибудь... дети когда-нибудь сиротеют. Люди слушали звучанье дудки, а слышали пение птиц и трескотню насекомых, а слышали шум деревьев и голоса животных - и слышали запахи Лета... и слышали его Дух, когда оно разгорелось... Люди слушали музыканта, а слышали своё пение, когда приходила Осень, принося с собой урожай... А слышали пение ветра, когда она уходила, уходя, оголяя землю... Все закончилось снегопадом... Бедные дети-люди!.. Брошенные природой - на произвол Зимы. Природа коварна – мачеха, обманчива оказалась. Иссякло в ней молоко - всё превратилось в холод и снег. Дети ей не нужны. Пусть сами живут, как могут. Она сама по себе... Плохо без матери детям. Все тише и тише играл музыкант... Плотней прижались люди друг к другу. И нехорошее предчувствие почти бросало их в озноб. Вот уже музыка почти стихла... И жизни почти не стало. Музыкант оторвал дудку от губ и сделал паузу. Люди замерли, не смея ни вздохнуть, ни шелохнуться... Все началось с Весны. Вновь заиграла музыка. Вернулась к земле природа. Воротилась, и на сносях. Природа-роженица... Природа-оборотень... Природа -...

Песок высыпался весь. Поскольку музыкант стоял спиной к судьям, и следовательно, не мог их видеть, то взмах судейской руки не завершил бы игру, и одному из судей, тому у которого была свистулька, пришлось в неё дунуть. Он это сделал торжествующе, как бы взяв реванш за то, что музыкант стоял к ним спиной.

Однако, «реванш» сработал ни в его пользу. Свист вонзился в музыку до непристойности грубо. От его нарочитой резкости зрители - но не музыкант - даже вздрогнули. Причем, получилось так, что после обрыва музыки, свист не прерывался еще несколько мгновений (видимо, судье понравился этот звук) - и в ответ на это публика насмешливо загоготала. «Сыграй еще, судья !», «Судья - победитель !» - крикнули кто-то из самых наглых. Судьи были если ни дискредитированы, то окончательно пристыжены, - и главный судья недвусмысленно покосился на «свистуна».

Музыкант повернулся лицом к публике.

Один из судей, самый пожилой и почтенный, встал и, слегка звякнув колокольчиком, вежливо попросил зрителей успокоится (он был достаточно умен, чтобы полностью не разрушить расположение зрителей какими-либо угрозами). Публика выполнила его просьбу, и воцарилась тишина. Судьи приступили к совещанию.

Обсуждение было жарким. Несколько раз в адрес главного судьи со стороны других судей звучали реплики, которые ему (царю) в другой обстановке никто б и никогда не осмелился произнести. Очевидно было, что мнения разделились. По доносящимся до зрителей обрывкам фраз ни о чем нельзя было догадаться, кроме того, что одни судьи считали, что «в музыке это было», «определенно, было», другие - что «было, но не совсем это» или «было, но не до такой степени» или «нельзя же так обобщать !». Впрочем, всё прояснилось, когда, наконец, спор прекратился, и один из судей поднялся и произнес:

- В твоей музыке - смена времен года и... - тут он торжествующе оглядел некоторых судей, включая главного, - ...И окружающая нас среда, иными словами, - природа.

Зрители отозвались одобрительным гулом. Главный судья почувствовал, что мнение зрителей о судьях вновь повысилось, и облегченно довольно вздохнул. Музыкант поклонился и сошел со сцены.

Соревнование продолжалось... На сцену вышел следующий музыкант. По всей вероятности, он был среднего возраста, но поскольку сутулился и был почему-то нахмурен (видимо, он всегда был нахмурен), то выглядел значительно старше. В руках у него был струнный инструмент. Он слегка кивнул: даже не зрителям, а просто в их сторону. Потом он еще более нахмурился, будто пытался вспомнить что-то, и растеряно зашарил глазами по сцене. Внезапно лицо его прояснилось, и он попросил стул. Оказалось, что он забыл прихватить на соревнование стул, необходимый для игры. (Всем сразу вспомнилась предусмотрительность музыканта из Качергата). Поблизости, однако, свободного стула не было.

Тогда судья со свистулькой совершил поступок, полностью восстановивший авторитет судей в глазах зрителей, а своё собственное положение - в глазах главного судьи: он встал с кресла, вынес его на сцену, почему-то сгорбившись, и очень учтиво, с поклоном поставил сзади музыканта. (Правда, тот забыл поблагодарить его.) Затем судья-со-свистулькой, слегка покраснев, сел прямо на склоне холма - хотя и поближе к судьям, но все-таки рядом с простыми зрителями. По его беспрестанному ерзанью было видно, как ему неловко после удобного кресла.

Один из судей кивнул. Музыкант сел на краешек кресла и заиграл...

Музыкант смотрел на слушателей и видел, как словно тухнут их взгляды один за другим. Еще бы: ведь над ними больше не было ни голубого неба, ни облаков, ни солнца, ни даже легчайшего ветерка... Они были погружены - погружены в совершенно бесшумную и глубокую ночь. В кромешную темноту, в которой они видели только звезды и другие светила неба. Казавшиеся неподвижными. Разве что иногда мелькнёт метеор... Отчужденно мерцали звезды. Безразлично мерцали... Какая спокойная музыка! Даже не музыка, а просто звучанье. Бескрайнее, всеохватное... И как издалека оно доносится!.. И, как из глубины, оно доходит... И, как со всех сторон, долетает... Не музыка, а звучанье... Проходящее мимо, пронзающее насквозь - не замечающее преград... Ровное, постоянное... Безвременное и вечное... Ниоткуда и никуда... Прострация пространства... Далеко-далеко... Близко. Высоко-высоко... Низко. Не дотянуться взглядом - так далеко... Рядом. Нет, люди не слушали музыку. Её не надо было слушать - она сама проникала внутрь. И даже глубже. Эта музыка - как сон или как пробуждение. Но ни то и ни другое... И ни сродни рождению, смерти или жизни - ничего такого: ничего кроме зрения, устремленного туда, в ночное небо, где, мерцая, светили светила. И мерцание тонуло в постоянстве - постоянности, неизменности, неизменяемости... Но как-то музыка переросла сама себя!.. И пошла в рост - как дерево из залежалого семени. И твердыня  постоянства рассыпалась - распалась-разнеслась-разбилась - о движение небесных светил, вдруг сошедших со своих  мест и начавших жить. Рождаться, меняться, вспыхивать ярким светом, гаснуть и умирать... Рождаться и снова двигаться... Хвостатые кометы, планеты, звезды - огни, огоньки: как бы ни далеки! - каждое светило знало свой путь. Упорядочено было всё. Люди смотрели, отдавшись своему зрению. А музыка разрасталась... И небо словно становилось больше. Распухало, раздавалось - звездное тесто - и разверзалось бездонной пропастью, над которой нету обрыва... Вдруг людей понесла земля, как быстрая колесница - они это ощутили, хотя и не знали как, - и полетели в бездну - бездну без стен и обрыва, бездну без низа и верха - бездну-воронку, омут...... Приобщились, причастились к всепространственному потоку, повсеместному изменению, вращению и превращению - движению небесных светил...

Песок высыпался... Взмах судейской руки остановил музыку и движение небесных светил. Музыкант откинулся на спинку кресла, прикрыл от солнца глаза рукой и стал ждать решения судей.

На этот раз судьи не спорили. Обрывки долетавших до зрителей фраз позволили догадаться, что они быстро пришли к общему мнению и затем только обсуждали, как лучше оформить его словесное облачение. Слышались слова «пространство», «время», «бесконечность», кто-то даже сказал «полёт», но тут же был раскритикован. Кто-то сказал, что «так слишком аморфно», другой сказал, что «так точнее», третий - что «не надо штампов» и «давайте без стереотипов», и так далее... Наконец, судьи остановились на чем-то одном. Один из них встал и четко и с достоинством произнес:

- В твоей музыке – Вселенная, и то, что в ней содержится, включая светила неба и их движение в пространстве.

Музыкант никак не отреагировал. Он не только не поднялся, чтобы поклониться, но даже не пошевельнулся в кресле. Судья был в недоумении; зрители молча ждали, как он поступит... Судья подумал, что, наверно, музыкант не согласен с принятым решением и, чтоб продемонстрировать его окончательность, решил снова произнести то же самое, только еще громче и отчетливей:

- В твоей музыке - Вселен...

Тут со сцены раздался храп: оказалось, что музыкант заснул. Все замерли, ожидая с интересом, как судьи разбудят спящего. К счастью - для судей, разумеется - рука спящего, прикрывавшая глаза, упала, и он проснулся. Вскочил на ноги, бормоча извинения, зажал инструмент подмышкой, потом неловко поднес кресло к краю сцены, чтобы его забрали обратно, и продолжая бормотать извинения, торопливо покинул сцену.

Наступила очередь следующего музыканта... Из грота вышла женщина.

Горожане знали, что среди музыкантов будет женщина: слух об этом пронесся незадолго перед соревнованием. Они знали также, что она будет играть на арфе. И их воображение нарисовало им образ богини, нисшедшей к людям, чтоб подарить им музыку, которую любят боги. Она представлялась им такой, какой и должна быть богиня: неувядающей и прекрасной.

Но, когда женщина подошла к сцене, горожане увидели, что на богиню она совсем не похожа.

Её возраст невозможно было угадать сколько-нибудь точно. Вероятно, она была средних лет, но было заметно, что и эта пора для неё проходила. И эта - потому что в ней еще угадывались черты ушедшей молодости. Она выглядела того странного возраста, личного для каждой женщины, если вообще он у нее бывает, когда в её внешности, едва заметно, отражаются разные годы жизни: юность, зрелость, середина лет, приближающееся старение... Её темные волосы начинали седеть, на бледном лице появлялись морщины, она была худощава, под платьем едва угадывалась плоская грудь... Возможно, в молодости она и была привлекательной.

Но в ней было что-то притягательное. Что-то, что расположило к ней публику и судей еще до того, как если бы они разочаровались. Взойдя на сцену, она сразу же улыбнулась (правда, забыв поклониться). Улыбка, пожалуй, и была тем, что притягивало и располагало к ней. И еще то, как смотрели глаза. А смотрели они необыкновенно доверчиво - доверчиво и открыто - взгляд у неё был чистый-чистый, как у ребенка, и немного удивленный. Зрители невольно засмотрелись на неё - вернее, на её лицо.

Кто-то вынес на сцену стул. Судья кивнул. Женщина села играть. С её лица сошла улыбка.

Зрители не сразу поняли эту музыку. Не сразу увидели, о чем она. Только через какое-то время из обычных точек стали вытягиваться линии, расходиться плоскостями... плоскости - изгибаться... Стали выстраиваться радугой цвета... Линии, плоскости соединялись между собой и образовывали фигуры... Из которых получались новые фигуры... Из точек, как цветы, вырастали  новые плоскости... И тянулись новые линии... Линии переплетались в плоскости... Плоскости - в пространство... Пространство распадалось на точки... Если бы кого-нибудь из зрителей попросили рассказать, что он видел в этой музыке, то вряд ли кто-либо мог сказать что-либо определенное, настолько все это было трудноуловимо, быстротечно, абстрактно... И в то же время совершенно естественно, натурально. Обосновано. И необыкновенно красиво... Окружности, эллипсы, круги... Спирали... Воронки... Дуги... Волны... Прямые линии, пересечения... Узоры и фигуры возникали, видоизменялись, преобразовывались друг в друга, связывались между собой, смыкались и сливались, разрывались, множились и взрывались, исчезали и возникали вновь... Циклы усложнений и упрощений... Упорядочений и распадов... И все происходило без мельтешения, без напряжения и быстроты, но и ни медленно, а так, как и должно было происходить... Как единственно возможно было происходить, чтоб не нарушался порядок, который царил в музыке и в созданном ею пространстве и обобщал все, что в нём происходит, в одно единое целое... На зрителей эта игра линий и плоскостей производила впечатление незыблемости, вечности, объективности и, в итоге, подлинного величия. Подспудно они догадывались, что то, что они видят - это всего лишь иллюстрация, которую нельзя сделать точней или наглядней, настолько было абстрактно то, что она иллюстрирует. Но абстрактно не означает безжизненно. В том, что они видели, была жизнь, в этом была действительность, но действительность ни в вещественных её проявлениях, а в том, что лежит в их основе, делает действительность такой, какая она есть... Обуславливает само существование действительности. Сколько в этой музыке было контрастов, плавных и резких переходов, всяческих изменений, неожиданностей!.. Но ни разу не была порвана её единая нить, не был разрушен её мир - ни разу не потерялась её целостность, однородность, цельность - напротив, развиваясь, она становилась все  органичней - и, вместе с тем, глубже, как если бы картина превращалась в саму реальность, уходя за горизонты и оставаясь рядом... И не сама ли это реальность, не сама ли действительность пела свой удивительный гимн? Люди видели, как симметрия граничила с хаосом, как хаос побеждал симметрию, а симметрия сменяла хаос... И даже как стиралась разница между хаосом и симметрией. И вся картина представлялась удивительно равновесной - уравновешенной - и как бы не изменялась она, равновесие не терялось. Оно было и фоном, и основой всех изменений - образований, явлений, проявлений, исчезновений - всеобщего преобращения. Равновесие делало все красивым...

Время вышло. Песок пересыпался. Не дожидаясь взмаха судейской руки, женщина прекратила игру. Судьи приступили к совещанию. Зрители стали угадывать, какое они примут решение. Сами же судьи, казалось, находились в некотором замешательстве. Один из них вообще не принимал никакого участия в обсуждении. Другие неуверенно обменивались мнениями, от которых сами тут же отказывались. Кто-то скептически комментировал эти мнения. Кто-то парировал комментарии, но с мнениями тоже не соглашался. Только один судья что-то убежденно доказывал остальным. Его точка зрения, видимо, и возобладала, потому что, когда обсуждение закончилось, то поднялся именно он:

- В твоей музыке, - с видом провидца сказал судья, - пропорции, гармония и закон, определяющий сущее.

Зрители холодно встретили это вывод. Но возмущаться особо никто не стал, потому что их мнения тоже разнились, и никто не был уверен в том, что именно его мнение - правильное. А если кто и был уверен, то не решался настаивать.

Женщина-музыкант сделала поклон и сошла со сцены.

Некоторое время судьи тихо переговаривались между собой. Зрители тоже притихли: им было любопытно, о чем они говорят. Отдаленные ряды смирно ждали, какие слухи дойдут с рядов, расположенных ближе к судьям. Один из судей подошел к главному судье, нагнулся и что-то спросил у него. Тот кивнул. Тогда первый судья выпрямился, повернулся к публике и сказал:

- Сейчас перед вами выступит не совсем обычный музыкант. Необычный в том смысле, что он трофейный. Во время нашей последней ПОБЕДОНОСНОЙ кампании, в честь которой - как вам известно - и проходит соревнование, этот музыкант был взят в плен, сделан рабом и затем подарен царю нашего великого города-государства.

После этих слов судья хотел сесть, но главный судья шепнул ему что-то, и он добавил:

- Да, чуть не забыл... Вам может показаться странным, даже противоестественным, что этот музыкант выступает на соревновании, посвященном победе над его родным городом. Но это не было приказом его хозяина, нашего царя. Музыкант сам изъявил такое желание. И царь великодушно разрешил ему. Это всё, что я хотел добавить - спасибо.

Судья вернулся на своё место. Из грота вывели раба-музыканта. На его руках и ногах были цепи. Перед самой сценой они были сняты. Музыкант растер надавленные запястья; ему дали инструмент, и он взошел на сцену. Которая к тому времени уже была окружена стражниками. Стражники были и перед судьями.

Музыкант слегка, но вежливо, медленно, поклонился. Публика с любопытством рассматривала его. Судьям тоже было интересно изучить его получше, и они не торопились разрешать ему играть. Лицо музыканта ничего не выражало. Впрочем, если приглядеться, в нем был заметен какой-то скепсис. А, может быть - даже скорее всего - это была печаль, и музыкант пытался её скрыть. Он смотрел поверх голов, лишь украдкой взглядывая на главного судью, своего хозяина. Наконец, главный судья кивнул.

И музыкант стал играть. Вначале его музыка показалась людям пустой, как у самого первого музыканта. И последние ряды уже начали возмущаться - сначала тихо... Но потом вдруг в музыке стала прослушиваться совершенно удивительная мелодия - удивительная тем, что необычность сочеталась в ней с притягательностью. Она была строгой, ненавязчивой, не из тех мелодий, которые легко запоминаются, - и в то же время достаточно доступной, без вычурности. Что-то рождало в ней ощущение её пластичности, объема и осязаемости. Изгибы этой мелодии не были ритмически резкими, но они не были и слишком плавными: в ней сохранялась напевность, но без лишней протяжности - мелодичность в ней была сдержанной. Сердцевиной этой мелодии был редкий, как будто слегка натянутый ритм, полностью слитый с мелодией, а не существующий независимо - и то, что был он неотделим от мелодии в целом, делало его совершенно уникальным и неудобным для повторения - было бы, например, невозможно под эту музыку танцевать. В то же время мелодия была отнюдь не тяжеловесной, напротив, она казалась ранимой, но не только потому, что было бы легко её испортить или соврать, а еще в каком-то другом, более глубоком, смысле. Более того, её просто нельзя было бы сыграть плохо, неискусный музыкант вообще не смог бы её сыграть - настолько она была утонченной. Мотив этой мелодии, доходя до определенной ступени, вдруг будто бы отступал перед каким-то неровным звучанием - потом мелодичность возрождалась вновь. Она была совершенно спокойной: трудно было бы назвать чувство или эмоцию, которую бы она отражала. Впрочем, может быть, в ней была какая-то не совсем понятная грусть. Если музыку можно характеризовать как темную или светлую, то это была светлая музыка, но с какими-то темными переливами, недоговорками - исходящий от нее свет не был ни ярким, ни однородным... В ней была, наверно, некая незавершенность: но завершенность её бы убила, лишив её некоей вопросительности, открытости, редко свойственной красивым мелодиям. Вместе с тем, почему-то она производила впечатление добротности, как добротное, сделанное качественно и со вкусом, ремесленное изделие, что придавало её красоте некий «рассудочно-земной» оттенок. Она была удивительным образом обращена к слушателям, и в ней отсутствовало всякое самолюбование, если можно так сказать о музыке. Она не завораживала, не поглощала слушателя, а скорее служила окном или даже входом во что-то иное, непонятное, не могущее быть понятым, что нельзя было назвать ни действительностью, ни вымыслом... - в то, что вообще нельзя было назвать. Она звала к себе слушателя - или, вернее, за собой. В ней прослушивалась устремленность к чему-то недосягаемому. Это была непонятная музыка. Ненамеренно непонятная. Музыка-загадка.

Играя, музыкант посматривал на главного судью, но так, чтобы сам судья этого не заметил.

По мере того, как музыка продолжалась, мелодия становилась все более уверенной, настойчивой, словно совершенствуя, оттачивая свою форму. И в ней все более преобладал ритм, отчего она делалась весомей и сильней... Она развивалась легко, словно сама по себе, незаметно убыстряя темп... Но потом в ней появилась напряженность, растущая напряженность - и, достигнув своей вершины, вот-вот, казалось бы, готовая преобразиться в нечто материальное, мелодия не выдержала напряжения и стала рушиться, терять форму, сменяясь тем дисгармоничным звучанием, которое раньше лишь оттеняло, уравновешивало её... - и этот хаос поглотил мелодию, и её больше не стало.

Музыкант рождал свой «грязный»-неровный-дисгармоничный звук, а сам украдкой посматривал на главного судью.

Постепенно звучанье подуспокоилось, стало тише, медленней, упорядочилось - и каким-то чудесным образом из него снова выросла та мелодия. В этот раз она звучала, казалось бы, свежее, но из-за чего возникло это ощущение было непонятно...

Главный судья заметил на себе взгляд музыканта. Он понял, что взгляд был не случаен. Но музыкант уже и не пытался его скрыть. Несколько мгновений игра продолжалась - затем песочная струйка иссякла, и мелодия прекратилась. Это была единственная музыка на соревновании, необорванная на «полуслове» - завершение было очень уместным, хоть и неординарным, - наверняка, музыкант и сам прекратил бы игру.

Судьи совещались недолго. Публика переговаривалась как-то особенно тихо. Чувствовалось, что мнение, в общем-то, у всех одно. Поднялся один из судей, притянув к себе скептические взоры зрителей - казалось, что они заранее несогласны. Но то, что он заявил, не было неожиданным и воспринялось равнодушно (в отличие, разумеется, от самого предмета суждения). Судья произнес невнятно, тихо, как будто стесняясь произносимого:

- В твоей музыке, музыкант-невольник, есть какая-то тайна...

И сразу снова опустился в кресло - так, словно сбросил груз.

Судьям вновь стало неловко. Ведь, по правилам, их мнение должно было быть конкретным и недвусмысленным. И хотя и они, и зрители понимали, что в данном случае нарушение правил было неочевидным или, по крайней мере - простительным, они все равно ощущали некоторую растерянность из-за того, что «какие же они тогда судьи?..» 

В ответ на объявленное решение, музыкант улыбнулся - то ли с сомнением, то ли с грустью. Потом кивнул и сошел со сцены. На него снова надели цепи.

На этом музыкальная часть соревнования закончилась. Осталось определить победителя. Зрители стали угадывать...

Из грота к сцене вышел человек и поставил рядом с часами какое-то огромное блюдо. Поднялся главный судья. Зрители затаили дыхание: кто же победил? Главный судья с улыбкой (весьма снисходительной, надо заметить) оглядел зрителей и сказал:

- Горожане! Гости нашего города! Вы помните в начале соревнования я обещал вам подарок?.. Так вот, вы слышали мнения судей. Они были честными и беспристрастными. Теперь мы предлагаем вам... - главный судья выдержал паузу - самим определить победителя!!!

Главный судья сел, сразу же встал другой и добавил:

- Обсуждайте и бросайте в блюдо камни с указанием номера очередности выступления того музыканта, которого вы считаете наилучшим. Мы подсчитаем голоса и таким образом узнаем победителя. Обращаю ваше внимание, что после того, как песок пересыплется два раза, камни приниматься не будут. Спасибо, и мы ждем вашего решения.

Заявления судей были встречены радостно-удивленными возгласами. Для зрителей этот подарок был действительно неожиданным. И очень желанным. Послышались слова благодарности. Но очень скоро они иссякли. После них началось обсуждение - настоящий гам, галдеж, какого не случалось даже на самых шумных базарах. Люди волновались, бегали по рядам, спорили, кричали, убеждали друг друга, ругались, даже обменивались оскорблениями - дело чуть не доходило до драки... В пылу произносились какие угодно реплики (но не по поводу музыкантов, а в адрес чужих мнений о них): от густой брани до философских изречений. Спорить не имело смысла, но люди все равно спорили.

Вскоре, однако, выделенное время наполовину истекло, часы перевернули, и к блюду, куда следовало бросать камни, выстроилась очередь. Споры и дискуссии стали прекращаться, люди подбирали камни и торопливо царапали на них цифры. Где-то на заднем ряду прекратился последний спор. Люди заторопились всерьез. У блюда образовалась давка. Каждый боялся, что его голос останется неучтенным. А перевернутый конус песка в часах таял, казалось, быстрей и быстрей. Самые наглые стали проталкиваться, расталкивая остальных. Судьям пришлось привлечь охранников. Времени не хватало... Высыпался весь песок. Охранники оцепили блюдо. Из толпы послышались проклятья, обвинения судей в несправедливости, даже угрозы расправы с ними...

Успевшие проголосовать молчаливо и с любопытством наблюдали за происходящем с безопасного расстояния.

В отличие от толпы, судьи оставались или, по крайней мере, выглядели невозмутимыми и восседали важно, как нахохлившиеся птицы, в ожидании, когда прекратится гвалт. Они не собирались уступать. Весь их вид говорил об этом.

Тогда толпа прибегла к последней мирной попытке изменить ситуацию в свою пользу: она начала скандировать. (Если верить одному из источников, толпа скандировала: «Дай-те время! Дай-те время!» Интересно, повторялся ли еще когда-нибудь в истории человечества этот забавный лозунг). И медленно, но верно теснить охранников... Отнюдь уже ни в сторону блюда. А в сторону судей. Держа наготове те самые камни...

И судьи единодушно, и даже не совещаясь, приняли единственно разумное решение: продлить время голосования, пока не проголосуют все. При этом, однако, было решительно заявлено, что если возникнет «еще хоть один спор», то голосование будет немедленно и уже окончательно прекращено. Толпа издала единый вздох облегчения. В гробовом молчании к блюду снова выстроилась очередь. В таком же молчании она проходила...

Наиболее нахальные пытались бросить в блюдо два или даже три камня за раз или же, бросив один камень, снова вставали в очередь. Но бдительные охранники выслеживали и пресекали эти попытки, ловко и неожиданно наказывая жуликов хлесткой розгой по заднему месту или даже по рукам. Отчего периодически у блюда слышались взвизги. (Конечно, судьи не могли не предвидеть, что некоторые горожане поведут себя подобного рода нечестным образом и отобрали особенно внимательных, зорких охранников и с отличной зрительной памятью. С уверенностью можно утверждать, что все до одной попытки жульничества были пресечены.)

Постепенно, в том же гробовом молчании и в полнейшей тишине, нарушаемой лишь только ударами камней о другие камни, очередь сократилась до нескольких человек. Последний из голосующих бросил камень торжественно и картинно, продержав его несколько мгновений в вытянутой над блюдом руке, будто желая показать, что именно его голос будет решающим, или же возгордясь тем, что именно он замкнул очередь, воплотив собой тем самым саму справедливость. В гробовом молчании очередь завершилась.

И тут же снова толпа загалдела, вновь разгорелись дискуссии, споры - на этот раз ни о том, кто из музыкантов был лучшим, а о том, кто больше всех набрал голосов. Один из судей вынужден был встать и попросить горожан удалиться на такое расстояние, чтобы не слышать их разговоры, способные помешать подсчету, для которого, по его словам, требовались «предельная сосредоточенность и внимание, дабы не произошло ошибки, и никто не остался обижен и не сосчитан». Он назвал время, когда людям следовало подойти обратно. Люди подчинились просьбе судьи и удалились с места соревнования. От споров и дискуссий, да и от музыки тоже, все порядком устали, и большинство разошлись по домам: принимать материальную пищу, обедать. А судьи приступили к подсчету. (Пока горожане обедают, а судьи подсчитывают голоса, читателю предлагается отложить текст и самому угадать, кто из музыкантов выйдет победителем. Напомним, что их было всего семь. Ну, первый «вылетает» сразу...)