Pogost

© Copyright Татьяна Ива
    
    
Матушка (пролог)

Погост

« Я научилась просто, мудро жить… »

2 октября
Мир вам!
Вот и приехала я на жительство. Дорожкой осеннею для смирения, да под дождичком. По мосту деревянному через быструю речку, в теплую избу, на печку. Подоспела-то в самый раз к стирке, так что обсушилась маленько – и белье полоскать. Мостки залило. Сапоги выше колена – да в реку. Вода жжется! У-ух! А после – банька. Пару поддашь – в глазах дымка, усталость тает, болезни как рукой снимает.
Бабушки мои обрадовались, Наталья Ивановна да Маня. Самовар поставили, чаем напоили, спать уложили. А я не сплю, на море зеленое смотрю. Дом высоко стоит, над рекою. Видать, как небо на землю сходит.

3 октября
Всю ложбинку, что перед мостом, залило. Теперь только на плоту к нам доберешься.
Сажали сегодня сад. Яблоньки, смородину, крыжовник, малину да вишню. С молитовкой. Помогай, Господь!
Обедаем и чай пъем с батюшкой. Кошка Лизка все норовит мне на колени улечъся. Я теперь в платочке. При батюшке-то с непокрытой головой совестно. Батюшка наш – другого такого не сыскать. Не старостью – постом иссушен. Кушает только картошку в мундирах. Раз в день. Не пъет. Строгий. Монашествующий. Бабушки в нем души не чают. А как рассказывать начнет ! Дому сто лет, оказывается. А бревна – как новенькие. Оттого, что из лучшего леса строен, лесопромышленником. Он же и храм возвел. С тремя приделами. Иконостас в нем уникальный. Фаянсовый. Цветной такой весь и гладкий, будто леденец. Из Москвы специалисты приезжали смотреть. Наш храм Господь сохранил от разрушения и надругательства. По милосердию своему и вере прихожан. Еще святой Иоанн Златоуст говорил, что Церковь есть ограда: если ты внутри сей ограды, то тебя не тронет волк, а если выйдешь вон, то будешь похищен зверем. Нет ничего в мире сильнее Церкви. Она – твоя надежда, в ней твое счастье.

4 октября
Вода немного спала. По траве прошел седой иней. Жива одна быстрая речка. Да петух кричит. Вставать пора.
Ведра-то на коромысле носить как неловко. Вон батюшка у своей сторожки, дрова рубит. А мы с тетей Наташей просфоры печем да обед готовим. За семьдесят пять годков тяжелехонько уж столько теста вымесить. Вот она и не нарадуется.
- А Маня где ?
- Газету читает.
- Да ну !
Маня, в очках, на лавке:
- Гляди, теть Наташ, дед с бабой сидят, в газету попавши. Я, э-э… как на пекарне работала, мне, м-м, один там говорил: «Погоди, Мань, тебя в газету пропустют». А я г-говорю : « Это тебя, дядька, пропустют ». А он мне на это : « Не, ты же чистая уборщица, а я грязный кочегар ».
 - Манька ! Поди – тка лучше спроси, батюшка идет ли кушать-то.
Благословившись у батюшки, читаем молитву и садимся за стол. Сегодня четверг – можно молочную кашку. И творог. А батюшке все одно – картошка.
- Ба-атюшка ! Отведайте творожка ! Яичко для Вас варила, - двигает миски тетя Наташа.
- Ничего, ничего. Спасибо… Так говоришь, духовник сказал бросить твою…аспирантуру ? Вот и хорошо. Благодари Господа за то, что открыл тебе волю свою через духовного отца. Науки эти Господу не нужны. Вот, будешь нам помогать…если желание есть. Просфоры печь, да на клиросе петь, ну и по мелочи послушания. Читала когда-нибудь в храме ? Плохо. Раньше с детства приучали петь божественную службу… Вот книгу тебе принес. Старинная. На церковно-славянском языке. Твори по ней молитвы. Утренние и вечерние.
- И кафизму ?
- Да. Почаще читай псалтырь, вслух. Благословляю тебя… Читай по благословению…
У батюшки глаза чистые, блаженные. Говорит, говорит – и станет. Будто черпает силу некую.
- А знаешь, почему псалтырь Давидов ? Эти песнопения молитвенные пел Господу царь Давид. И играл на инструменте музыкальном, струнном, псалтирион называется. Вот как… А воспел он их, когда совершил уже два смертных греха, самых страшных – убийство и прелюбодеяние. Убил воина своего Урию и взял себе жену его, Вирсавию.
Тетя Наташа ручку к щечке и качает головой. Маня старательно вымакивает тарелку хлебушком, смотрит на тетушку да тяжко вздыхает.
- А после раскаялся, и по глубине покаяния, по вере Господь простил его. Даже пророческий дар вернул… Первым-то в рай кто попал ? Помнишь ? Ну,ну… В Евангелии… Разбойник, распятый рядом со Христом. Уже на кресте уверовал и просил : « Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем ». А Иисус что ответил? «Ныне же будешь со мною в раю».
Маня, строго : « Во как, Катюшка ! »

6 октября
Вспахали огород под зиму. Собрали за плугом картошки еще три ведра. Лошадка старая, притомилась.
Засолили капусты две кадки. Одну серую, для щец, другую белую – с сахарком. Поспели ко всенощной.
Батюшка-то наш, как волосы в косичку заберет да бороду спрячет, совсем молодой делается.

9 октября
За сторожкой, под березами да липами – старое кладбище. А во храмовой ограде могилки барина и прежних батюшек. Под одним камушком лежит батюшка да со своей матушкой. Тетя Наташа, как идет в храм, непременно приложится ко крестам-то. « Добрые все были батюшки. Учили меня, глупую. Семейные больше. С деточками. Мно-ого детей. Стол-то и по сю пору у нас большой… А бывали и монахи. Один, спаси его Господь, дом наш выкупил, чтоб сохранить, значить, для церкви. А после даром нам и отдал. » Помянет так всех, а уж тогда в храм заходит, трижды перекрестившись. За нами – Маня – сочно чмокает иконы и зажигает свечи.
Как на клиросе отпоешь – уходить из храма не хочется. Служили четыре дня подряд. Воскресные две службы, следом Сергия Радонежского, а напоследок – апостола евангелиста Иоанна Богослова.
Летний придел, Николая угодника, закрыли еще в сентябре. Холодновато бабушкам стало. Сейчас у Казанской поем. Батюшка нам помогает. Мы-то, бестолковыя, службы не знаем, да и гласы все попутаем. Говорят, есть у нас бас – Петр Михалыч, сын священника, да нынче в запой ушел. Зато батюшка клирос перепоет. Он прежде на эстраде выступал. Сам рассказывал – мальчишкой в ресторанах, потом в группе. Не говорит, в какой.
Бабушки его боятся : « Суров наш-то ». Подойдет с кадилом – кто за Минею, кто за Триодь и ну петуха давать. Кланяемся. Руку подносит повыше и скорее отнимает. « Пальцы холодные. Замерзла ? » Рука его суха и чиста. Благословение могу брать только у монаха. Истинного.

10 октября
Бабушки хотят, чтобы я и в храме прибирала. Батюшка привез свечи и канонный стол. Да семисвечник еще. На тракторе. Васю-то, тракториста, спаси Господи ! Уж через мост он не смог, так по нашему мосту и легковушки не ездят. Сгружать студенты пособили. Медики, что крестились недавно всей группой. Только трактор подъехал – они тут как тут. « Ба-атюшка ! Можно, мы поднесем ? Благословите ! »
Утепляли яблоньки на зиму навозом. Сухим, а тогда жирным. Да чтоб не под корешок. И земелькой сверху прикрыли. Корни-то и согреются.
Вечерами рукодельничаем в светелке. Мы с Наталией Ивановной вяжем. Тетя Наташа в молодости и ткала, и пряла. Даже Маня холсты на логу белила. А нынче горох перебирает у печки да слушает.
Тете Наташе, еще девочке, мама после Пасхи не разрешала песни петь. А только Христа славить. Заболела мама ее под Пасху. Да и говорит :  « Вечером в Христову Субботу помру. Сейчас который день ? » « Четверток ». « Ох, как мне жить еще долго : ночь, да день, да еще ночь. Покрой меня пологом, не хочу больше на этот свет глядеть ». Да так в субботу и померла. Упокой, Господи, ее душу !
- Теть Наташ, а Вы только замуж вышли – и сразу война ?
- Нет, зачем же. Пять годков до войны пожила. Вышла-то девятнадцати лет… На десятую пятницу поехала я в другую деревню, на гулянье. Пообедали с девками, а потом и парни подошли. Выпили. И ссориться зачали. А был там один, хороший такой – их быстро и усмирил, успокоил… Ладно. Тогда пошли гулять. И он ко мне подошел, с ним пошла. Все. После того не видала его…
Мы молчим, ждем, что дальше было.
- А как-то уже зимой заболел отец, сердечник был, - вдруг продолжает тетя Наташа. - И говорит : « Съезди-тко за лекарством. Если за день не управишься, у тети Устиньи заночуешь ». Я и поехала. А там не мне одной нужда, прождала в очереди, смотрю – темнеет уж. Пошла искать тетку эту, Устинью, мамину подругу. Подхожу – она с девченкой дрова пилит. Я думаю себе – вроде та тетка, а, может, и не та. Спрошу. «Вы не бывали в такой-то деревне ? » « Да, была. А ты не Машина ли дочь ? » « Да, я » « Ну, заходи, ужинать будем ». А мама моя тогда уж умерла. Тетушка и говорит : « Кто ж у вас хозяйство теперь ведет ? » « Старшие-то сестры замужем, а младшая еще школьница. Я и веду. И скотинка есть ». « Ай-ай ! Как тебе рано выдалось хозяйствовать ! » А сама девочек своих стала одевать. Я и думала сначала, что погулять, после школы. А они пришли уставшие, все в снегу, вьюга была. Я и смекнула, что она их посылала куда-то. А следом парни заходят. Он, да еще два брата. Поговорили. Пойдем, говорят, в избу-читальню. А я – нет, чего это я туда пойду, скажут еще : вот, такая-сякая, в буден день гулять приехала. Я не за тем пришла, по делу. Ну, нет так нет. Те-то потом ушли, а он вернулся. Эта тетушка, Устинья, его крестная оказалась.
- Как Господь располагает ! – Маня у печки сопит от старания.
- У нас с ним был разговор. Понравился он мне. Спокойный, рассудительный. У них недавно тоже мать померла. Хозяйство большое, дом. Говорит : « Сватов зашлю, как ты ? » А я в ответ : « У меня отец есть. Я против его воли не пойду ». Приехала, отцу все рассказала. А по округе слух уже пошел. И пришла ко мне крестная из соседней деревни : « Слышу, ты не знаешь, что да как. Так я тебе скажу : это по сиротству Господь тебе посылает. Такой парень ! Добрый. Их три брата – он один. Благодари Бога ! » Потом он приезжал. Отцу понравился, сестрам… Маня ! Прикрой окошко, деревенские шалят будто.
У меня мурашки по спине пробежали, я спиной к окну сижу.
- Я уж было отказ посылала. Думаю : надо еще погулять. Женихов-то тогда много было, до войны. Но он сам приехал. Всем понравился. Значит, на то воля свыше. И венчались. Жили мы хорошо. А и хозяйство большое. Две коровы, да телята, да овцы, птица. Ох, крутилась, как веретено ! В двенадцать ложилась, в три вставала. А ночью-то раз снится мне черная женщина. На первом году это было. Подходит и спрашивает : « Хорошо ль ты живешь ? » « Хорошо ». « Будешь так же еще четыре года ». А через четыре-то года началась война. Забрали его сразу. Э-эх-ма !
- Да, Катечка, - Маня круглит глаза, - в войну-то ох как тяжко было. Лен ели, семечко.
Тетя Наташа настораживается :
- А где это вы, Мань, семя льняное брали ?
- Да… тетушка… Мы дырочку в стене сделали, да и кушали потихоньку.
- В какой такой стене, Мань ?
- Ну… это… у нас. Там. Ангар был. Нам сторожить велели.
- Ой, Маня-Маня ! Замок тебе на роток.
Маня еще маленько бурчит себе под нос : « Что уж… У Мани голова что у вола – каку шапку ни надень, то велика, то мала ». И замолкает за печкой.
- Не было ни семени, ни зернушка. У женщин от голода на лице мох рос. Меня Господь миловал от этой беды – пришла беда еще хуже. Дом немцы сожгли, а на руках двое детей. На себе лес таскала зимой – сама сруб срубила. Наши пришли – разобрали. Весной откапывали картошку с кровью из пепелищ после боя. Не уберегла детей-то, прибрал Господь обоих, мальчика и девочку. А как похоронка пришла – затряслась вся. Так и лежала два года, колотило меня. Уж после отошла, сохранил Господь…Меня и после войны сватали, хороший один человек был. Да как подумала, вспомнила – лучше не будет, а хуже не надо. Тогда позвал меня батюшка здешний, покойный, при храме работать. Ты, говорит, Наташа, все умеешь. С Господом-то быть лучше всего. Я и пошла… Мань ! Брось дуться-то. Поди-ка глянь, Лизка дома ли. Того и гляди, собаки ночью загрызут.
- Да я ж ее закрывала, тетушка…,- сюсюкает Маня, прощеная, довольная, -Нету и нет. Ах ты, кошка ! Гуляе, гуляе, глядишь – уж на улице бегает, глазенки выголивши, - Маня идет в сени и орет страшным голосом в темноту, - Лизка ! Ну-ка иди домой ! Я т-тебе !

11 октября
Комнатку мою батюшка освятил, водичкой покропил. Глянул сквозь букет полевой в окно :
- Любуешься красотами ? Монах не прилепляется сердцем ни к чему земному.
- Я же не монах.
- Не можешь знать завтрашний день.
- Это не мое. Не для меня.
- Тут бы тебе с духовным отцом посоветоваться. Но в монахини лучше всего в твоем возрасте уходить, потрудиться на общину.
- Мне старец не о том говорил.
- Господь с тобою… А по душе ли тебе наш монастырек ?
-…Да.
- Нам тут нужен человек… Съездим только благословения спросить у духовника. Живи у нас. Простым трудом не гнушайся. Наталию Ивановну слушай, она всю жизнь при храме. Что не по тебе – смиряйся. Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено – ни одного. Старец говорил, святой Амвросий Оптинский.

12 октября
Ходили в клюкву. На дальние Мхи, потому как всю ближнюю выбрали уж. Петр Михайлович, сосед наш, не пошел, он теперь днями-ночами на гармошке играет. Неделю целую… Так мы с его женой. И собаку взяли. По дороге меточки развесили. А лес-то старый, дремучий. Как чуть поредел – трясина началась. Шли по узенькой тропке друг за дружкой и вышли наконец к болоту. Большое, серое, утыкано худыми елками да сухими березами. Тут уж сам прыгаешь с кочки на кочку. Только бы не промахнуться. Кочки колышутся, внизу булькает. Ноги холод пронизывает, сапоги тина затягивает. Хорошая кочка вся красна. Обдираешь скорее обеими руками : чтобы не замерзнуть. Мох в изморози, колется. Клюква крупная, с ноготь, лукошко полное. Руки тоже красные : сок с кровью. Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных твоих благ !

13 октября
Досаливали капусту. Батюшка сказал, голодно будет, весной-то. Велел сухарей насушить. Кадку грибов, что сам брал-солил, сейчас не дозволяет трогать: на Великий Пост.
Рубили-то капусту в дому. А печка разжарилась! Мы с тетей Наташей одни были – я возьми да сними свитер, в майке осталась. Тут откуда ни возьмись – батюшка. Глянул и глаза опустил. Я – туда, сюда, а потом думаю: «Что такого? Всю жизнь в майках ходили и ничего». Так и осталась.
И только как за стол садиться стали, перед молитвой, - «Ну-ка, прикройся,» - сказал.
Чай вечером пили без него.

14 октября
- С пра-аздничком, Наталья Ивановна!
- Спаси Господи, Петр Михалыч.
- Что ж Вы даже присесть не предлагаете?
-… А и садись, куда хош. Дома-то ни капельки не осталось?
- Обижаете, Наталья Ивановна. Вы, Катенька, хоть пожалейте старика.
- Да у меня же ничего нет, Петр Михайлыч. Тут ничего моего нету.
- А я посижу. Мне идти некуда.
- Уж талоны все проглочены и забыты, небось. Неделю с половиною без тебя пели.
- Катенька! А! Вы кушаете! Я подожду, не беспокойтесь… Я вам расскажу свою жизнь, Катенька. У меня в молодости был очень хороший голос.
- У Вас и сейчас голос замечательный, Петр Михайлович.
- Да теперь уж совсем не то!.. Так вот, отец мой отдал меня учиться музыке. И учился я год. Пел. Только забрали меня скоро. По пятьдесят восьмой статье, как сына священника. И на Колыму, на десять лет. Там страшно… Страшно, Катенька!.. А пришел я – отец уже умер. Он как узнал, что меня взяли – не вынес. Мне-то было шестнадцать с половиной лет. Меня забрали, а посадить не могли, как несовершеннолетнего. Год держали в отделении в райцентре. Я там плакал. И молился. И на Колыме молился. Я ведь верующий, Катенька. Отец мой был священник. И дед священник. Духовного сословия. Это мой отец церковь нашу сохранил. В тридцать седьмом году ему дали митру… Да, а покушались на храм-то. Я даже помню, как колокола сбрасывали. Антон Ломов такой был, и еще с ним из этого … комитета бедноты. Поставили леса, раскачали и – сбросили! Отец мой стоял на террасе, вот тут, смотрел… плакал… Культурнейший был человек, начитанный.
- У Вас, наверное, и библиотека была?
- Библиотеку нашу в войну сожгли… Вернулся я через десять лет – отца нет, мать по миру ходит. На работу нигде не берут. Контриком звали. Пить начал… Вот, Катенька, моя жизнь… А Наталья Ивановна даже угостить меня не желает.
- Не стану, Петр Михалыч, и не обижайся. В прошлый раз жена твоя плакала: она не даст, а я даю. Хоть ее пожалел бы!
- Зна-аю. Моя жена – золотая женщина. Не побоялась выйти за сына священника. Мы же когда сошлись – я контриком слыл. И детей хороших вырастили. Дочь моя тоже, аспирантуру закончила. Правда, не замужем, жизнь у нее не сложилась – сорок лет уже. Все в общежитии жила. Но недавно квартиру дали, однокомнатную. Приезжает. Не терпит, когда я выпью. Вот мать ее привыкла. Любит меня, наверное… Я же заплачу, Наталь Иванна, не даром!
- И денег твоих мне не надо. Что я ими, стены оклею?
- А у меня клюковки есть немного.
- Ах! Ты, штоль, по болоту лазил?! Бесстыжий!
- Ну, Ивановна!... – грозится сосед, - Не приду я на клирос, не ждите!.. Пойду лучше в Кувшиновский храм. Бог везде один. Меня давно-о приглашают.
- Ох, испугалась! И не надо. Обойдемся!
Я смотрю в окно. Петр Михайлыч, чеканя шаг, преодолевает двор, тяжело поднимается на крыльцо. За крышей его дома, за лугом, за синим лесом на холме садится красное солнышко. У батюшки в сторожке загорается свет. «Мо-олится! Аж заполночь кажин день», - шепчет Маня.

15 октября
Отслужили мы праздник Покров. Каков Покров, такова и зима. Денек-то нынче выдался. Солнечный и ясный. Тихий, без ветерка.
Причастилась я сегодня. Впервые без брезгливого смятения, со благоговением и страхом Божиим. Страх Божий – это боязнь оскорбить Его. Суетой и нечистотой житейской, даже после исповеди «как на духу». Это взыскательная чистоплотность и позволила принять благодатное тепло… Не могу передать, не хочу говорить более.

17 октября
Погода простояла дня три. Батюшка говорит, и летом такой не бывало.
Ходила в деревню за хлебом. Дорога-то к нам на погост почти всегда непроезжая. Поговаривают о голоде. На все ввели талоны – на масло сливочное и растительное, мясо, сахар, муку, макароны, хлеб, крупы, мыло и т.п. У нас-то крупы и муки запасено, картошки и капусты, да свеклы. Грибочков засолено полбочечки. Молока тут много. Коровьего и козьего. Простокваша. Не мешало бы, конечно, рыбы. Да иногда тоскую по цитрусовым. Хоть корочку пожевать. Да! Яиц много. С канонного стола батюшка ничего не берет, все портится… Вот такие пироги. Пироги-то были на Покров, да все уж съедены.
Убирали дрова в сарай, на зиму.
Он хмирится, не смотрит. Сердится почему-то. Почему?

18 октября
Переселили меня в зал, где потеплее. Искали доски для кровати. На чердаке. Он … поддержал меня. За талию.
Вечером на крыльце за мной кто-то стоял.
Ночь не спала. К утру на мосту видела приближающиеся огоньки. Задернула шторы. Молилась.

20 октября
Крестили сегодня. Мальчика. Батюшка благословил меня помогать. Вычитал все серьезно, старательно помазывал лобик, шейку, ручки-ножки. Я все малышу улыбалась, чтоб не плакал. И не плакал. Новая душа православная!
Мужики все пьяные, расходились неохотно. Один забрел ко мне на кухню. Батюшка наказал в деревню мне больше не ходить.
Ночью стучали в окно.

21 октября
Вот и первый снег. Проснулась – на траве сивень. А после утрени повалил снежок, завьюжило. Хорошо, что все дрова укрыли. Лежаночки топили раз от разу, а теперь впору и каждый день.
Исповедовала батюшке восстание плоти.
Он прощения просил.

22 октября
Батюшка уехал.

25 октября
Сажала под зиму чеснок. Пекли просфоры.
Сшила халат, прибила зеркало, починила швейную машинку, постирала батюшке, вязала тете Наташе жилетку-обжимку.
Маня ходила в деревню, за хлебом. Вернулась к сумеркам, Наталья Ивановна была недовольна:
- Тебя где носило весь день?
- Там о-очередь, тетушка.
- Знаем мы твою очередь. Вон, глазки блестят. Небось всю деревню обошла, гуляка.
- А… м-м… на деревне говорят, какую батюшка себе завел, чего она не пришла.
- Ай-ай! Это что ж ты мелешь?!
- Да нешто это я? Это ж Тонька кувшиновская.
- Что ты?! Вот балаболка, прости Господи, всю жизнь так.
- Да! Эта Тонька всю жизню просвистела. Ни мужика, ни детей, только и знала что с батюшками…
- Мань!
- Че Мань? – и зажевала недовольно морщинистыми щечками.

27 октября
Приехал батюшка, гостинцев привез. И дров телегу, со знакомым своим. Церковь отапливать. Укладывали поленницы в ангар позади его сторожки, чтобы на виду были. Дрова пустили по цепочке, какой-никакой: батюшка – Маня – я да Петр, знакомый. Была еще Наталья Ивановна, да у нее поясницу схватило.
- Я с батюшкой вашим друг детства, - отрекомендовался знакомый, уже в ангаре. – Он сам родом из города, недалеко уехал.
- А в каком он ансамбле играл?
- Всесоюзного масштаба. Я бы вам сказал, да он не позволяет. Мы с ним в одном классе учились. У его мамаши. У него мать учительница, русского языка.
- Так он домой ездил?
- Погостил… Вообще, по секрету тебе скажу, он голубых кровей, ваш батюшка. Чуть не родственник царской фамилии. Во как!
- Вот и все дрова, - вошел батюшка, - Останешься, Петр? Сейчас будем баньку топить.
- Да нет, спасибо, мне бы вернуться засветло.
- Тогда возьми вот… сухим пайком.
- Благодарствуем, - спрятал чекушку за пазуху и подмигнул: - Счастливо оставаться!
Баньку собрали быстро. Вместе воды наносили, из речки. Я протерла пол да полки. Батюшка пришел, со спичками:
- Ты растапливать-то умеешь? Иди, покажу.
Посмотрела я на огонек и пошла белье собирать, чистое. Дома Наталья Ивановна да Маня, сидят с узелками на лавке, приготовились.
- Мы с Маней первыми ходим как я жару не терплю. Пойдешь с нами?
- Я, вообще-то люблю парку поддать.
- О нет, нет! После зайдешь. Там сама себе хозяйка, хоть в печку залезь. Воду не разливай, оставь батюшке.
Вернулись они, и верно, получаса не прошло.
- Катерина! Запирайся хорошенько, сумерками-то.
Предбанник холодный. По стенам все веники висят, тазики, ледяного вида. Приткнула на лавку свернутые вещички, еще дрожа, погружаюсь в мягкий, словно материнское чрево, банный пар. Окошко запотело, можно расправить члены. Блаженство. Окатить себя из ведра, во весь рост. Плеснуть за заслонку ковшик – другой, и на полку… В дедушкиной баньке тетка моя, Эмма Алексеевна, ох и любила же хлестаться березовым веником!
- Катерина! Ты жива ли?
- Ой! Я уже все, выхожу, батюшка… Подождите!!! Я не одета.
- Ты тогда свет не выключай.
Я уже волосы сушила, за печкой, когда батюшка пришел чай пить.
- Смотри волосы не сожги, угли из печки скачут.
Я на скамеечке сидела, почитай на полу. Схватила халат на груди, новый.
- Ничего, я осторожно.
Не уходит. Смотрит.
- Я сейчас, вернусь.
- Подожди…
- Батюшка! – Наталья Ивановна, из столовой, - Самовар на столе.
На службу вечернюю не пошла. Не могу.
Лучше бы я не шила этот красный халат.

28 октября
Утро
- Ты почему не была на службе?
- Мне нельзя, батюшка.
- Ничего, я тебя благословляю. Приходи.
- Я не пойду.
Он остановился за спиной, как и вчера. Опять я в этом халате! Уйти скорее. Куда-нибудь. Взяла платок, утюг и почти бегом – в соседнюю комнату. Он по пятам. О чем-то спрашивает, следит за движениями. Протягивает руку, чуть касается шеи. Волосы-то распущены! Убрать? Поздно. Оставляю глажение, бегу к тете Наташе – там никого. Подходит. Пячусь, пока не чуствую спиной железные перила кровати. Он делает шаг вперед, распахивает полы моего злосчастного халата. Я перебираю ногами, стесняюсь своих трусов как будто.
Кто-то входит в избу, похоже, тетя Наташа. Я бросаюсь в столовую, втисиваюсь за стол, на лавку у стены, под иконы. Батюшка проходит в соседнюю комнату, бросает сухо: «Катерина! Поди сюда.»
- Садись,.. здесь! - кладет руку на тахту, рядом с собой. Сажусь. Опрокидывает меня на спину, я чувствую тяжесть, вижу длинную жесткую бороду, которая вот-вот коснется моей кожи, глаза ожесточенные… Отталкиваю его изо всех сил.
- Раз так – нам придется расстаться. Я… не могу больше!
- Но почему? Все же было так хорошо!
- Один из нас должен уйти… Меня митрополит не отпустит. Я давно прошусь на Валаам. Митрополит сказал: «Найдешь замену – уходи».
- Вам здесь не нравится?
- Мое место в монастыре. Но тут служить никто не хочет: глушь, приход бедный.
- Странно. Здесь так тихо, так красиво… Я бы осталась на всю жизнь… Но ведь нельзя решать самим, надо спросить у духовника?
- Он не благословил! Я к нему ездил-то. Не благословил…
- Вы мне не сказали… Я уеду. Завтра.
- Зачем завтра? Ты не расстраивайся. Поживи еще… Вот престольный праздник отпоем…
- Да нет, уж лучше завтра… А как Вы ему сказали?
- Сказал – молодую девушку после института берем помогать. Батюшка наотрез отказал… Нельзя женщине рядом с монахом.
- Меня с собой не взяли… А ему и не обязательно видеть, да?.. Но вначале же не было ничего… страшного? Почему все так вышло?
- Вот потому, что все было хорошо, как ты говоришь. Не ищи на земле места бесскорбного. Царствие Небесное трудится и нудится, и только нуждницы восхищают его. Когда Господь видит, что мы забыли о покаянии, о смирении – он попускает искушение. А диавол не дремлет. Здесь, на земле, его власть… Надо всегда быть готову к искушению. Один старец, авва, пустынник, уже в преклонных годах, вылечил девушку – спас от смерти, дан был ему такой дар. И впал с ней в грех…
- А Вы сегодня идете к Лизавете с Марией?
- …Пойдем с Петром.
- Возьми-ите меня! Я у них никогда не была.

Вечер
За погостом какая-никакая дорога вовсе обрывается. Мы идем лесом, раздвигая ветви елей. Ведет батюшка. Он там частый гость. Рассказывает, как с мишкой раз повстречался, полдороги вместе шли.
Нескоро выходим на светлую опушку, к беспомощной одинокой избе. Это родной дом двух сестер, теперь старушек. Они не знают другого. Батюшка говорит: скит. Так оно и есть. Старшая была замужем давно и недолго. Младшая же – девица. С субботы на воскресенье в любую погоду, без дороги, она приходит к службе. Стоит тихонько с котомочкой на паперти. Батюшка выходит из алтаря и приглашает ее на клирос. Радость Лизаветы не теряет свежести от повторений. Когда-то у нее было меццо-сопрано. Теперь голос слабо дребезжит и часто рвется. Она кротка и несчастна. Немного не в себе. В юности ее жених оставил, ушел со свадьбы.
Хозяйки благоговейно суетятся вокруг батюшки. Большой стол под иконами плотно уставлен угощением. Все свежее, домашнее, свое – и курочки, и творог, и сметана, и даже хлеб. Пироги, оладьи, морсы, варенья, соленья – глаза разбегаются. В углу, у печки, аккуратно прикрыта вышитой салфеткой швейная машинка «Зингер». Пол устлан домоткаными дорожками. На бревенчатой стене – старинное ржавое зеркало. Батюшка приглаживает длинные русые волосы. Без рясы очень заметно, что он был рок-музыкантом.
Бабушки жалуются на лесного разбойника Ваньку, в который раз грозящегося спалить все их хозяйство.
- Ан чекушки-то все вышли, - с ужасом в глазах шепчет Лизавета.
- Шантажом занимается. Вы его не бойтесь, ничего не будет, - деловито успокаивает батюшка.
- Уж мы, верно, в последний раз вас всех видим. Простите нас, недостойных, - Лизавета тихо плачет. – Простите меня, батюшка, умру я скоро. Не доживу до другого раза, не доживу. Ох, спасибо, что пришли, навестили. Умру спокойно…
Она склоняет набок головку на тонкой шее. Сердце разрывается, я делаю беспомощные жесты и начинаю плакать сама. «Они каждый раз то же повторяют. Надо идти, поздно», - говорит мне батюшка.
Чаща хватает нас темными лапами. Батюшка идет первым, следом я с керосиновой лампой, Петр замыкает. На просеке батюшка резко останавливается, так, что я на него натыкаюсь, и показывает оконьки деревни. Я не вижу. «Вот, сюда, вот так смотри», - я чувствую его дыхание. Голос слегка дрожит… Тоскливый вой издалека подталкивает нас. У погоста встречают собаки. Идем к церковному дому. Петр заходит поговорить с Наталией Ивановной. Я следом.
- Приходи сегодня ко мне.
Я оглядываюсь: не ослышалась ли? Говорю:
- У Вас в кладовой должна быть прялка, Наталья Ивановна рассказывала.
- Пойдем, посмотрим.
Я иду, как во сне. Немного трясет. Храм нависает темной громадой. Видны пролеты колокольни. Вот и сторожка.
- Заходи, - хриплым голосом, незнакомым. – Проходи, проходи сюда.
Вот это окошко светится каждую ночь. Там, наверное, иконы. Тут, похоже, кровать. Он тянет меня за рукав:
- …Снимай же!
- А прялка?!
Он срывается с места, хлопает дверью кладовки. Я спешу следом.
- Вот.
- Спасибо.
Скорее на улицу и домой, домой. В светелке Петр, тетя Наташа, Маня – все поначалу удивлены, а после – увлекаются учением да рассказами о былых посиделках с песнями и прялками. Когда пол-кудели испорчено, и наконец показалась настоящая нитка, Наталья Ивановна гонит нас спать.
Захожу в свою комнату, прижимаюсь лбом к окну. Слышно, как тетя Наташа читает вечерние. Под месяцем блестит река. Лесная стена высится за мостками. Господи, помилуй мя, грешную!.. Внезапно ухает филин. Я спешно укладываю вещи.

29 октября
Батюшка в столовой долго разговаривает с Наталией Ивановной. Наконец заходит. Я сижу на чемодане.
- Едешь?
- Как видите.
- Ты… Прости меня… - он садится за стол, в руках молитвослов. – Видишь, не смог я побороть…Слишком силен навык. До сих пор дает себя знать. Я ведь лет до тридцати жил как хотел. Во грехе. Играл… Музыканты, артисты вообще, они же самые большие развратники… Привык. От дурного сразу не избавишься.
- Так Вы недавно батюшка?
- Третий год. И до этого год иподьяконствовал…
Я встаю с чемодана и подхожу к окну. Он крепко сжимает спинку стула.
- А может, не поедешь?
- У Вас все слишком грубо… Если бы чуть понежнее. Чувствуется, с кем общались.
Усмехнулся.
- Как можем. Прости, если что не так.
- Вы, наверное, никогда и не любили!
- Нет!
- Мне Вас жаль! С такой ущербностью только монашествовать.
Резко опускает стул и, уже в дверях:
- Когда оденешься, выходи, провожу.
Всю дорогу до станции он шутит и громко смеется. Солнце до обидного ярко осияло окрестности… В последний раз… В автобусе говорит о бывшем неподалеку мужском монастыре, где после революции нашли приют белые офицеры. Выдали их и вырезали, а заодно и всех местных мужчин, под видом подавления восстания. И теперь еще в округе одни бабушки. Раньше, конечно, было убедительнее…
На вокзале он прячет бороду в пальто и покупает билет. Я поправляю городскую одежду, от которой успела отвыкнуть.
- Тебе надо быть осторожнее. Лучше всего в монастырь. Ну и вообще… носи что-нибудь попрямее, посвободнее. На будущее совет. Это ведь все бесовские приманки.
- Да?!
Он крепко завяз в моем взляде.
- Вот опять, чувствуешь? – сам князь тьмы. Стоит между нами… И так сладко… Искушение…
- Да… Сильно... Что, он прямо тут?
- Ну да… Будит страсть, разжигает плоть.
- Но ведь… бывает все… чисто, я знаю.
- Может быть. Но у нас с тобой страсть. Мы пали, по сути, в душе.
- Нет, неправда. Может быть, это у вас так… Я все-таки получила целомудрие при крещении.
- Крестилась когда?
- В прошлом году.
- …Ну и… это сыграло роль?
-… Да, наверное… Жалко… Как и настоящего было жаль.
- Но все равно. Мы мысленно сплелись с грехом. Поедешь к духовнику – исповедуй. Мол, так и так… Мы всегда падаем, грешим по своей человеческой немощи, но кто кается, просит милости у Него, тот ее получает. В это верь.
Мы выходим на перрон.
- А… Как же Вы все это время…
- А вот так. Конечно, нужно усилие над собой, но никакой труд не остается у Господа без награды.
- …Неужели никогда и мысли не было?
- Помыслы были. Их надо не допускать. Стараться избегать повода. Я поэтому сюда и просился, поглуше… В последнее время думал, что прошло…
- Простите и меня, батюшка. Я не хотела. Мне тут так понравилось… И Вы такой хороший батюшка, настоящий!
- Да вот, видишь, какой хороший… Нельзя монаху в миру…
- Вы же еще не монах, не пострижены – обета не давали?
- Монашествующий священник. Знаешь же, есть белое и черное священство. Перед рукоположением в священники ты должен решить, какой избираешь для себя путь. Священником может быть только человек целомудренный. А сохранить целомудрие есть два способа – женитьба и девство. Либо ты сразу женишься, либо даешь обещание, обет – не монашеский еще, но подобный ему. Поэтому семинаристы так спешат завести себе матушек.
- А Вы?
- Я тогда не хотел… не встретил… Я по-другому смотрел на вещи. Новообращенный, горячий… И духовник говорил… В общем, сейчас думаю… поторопился… Очень круто…У каждого свой путь. Теперь что говорить.
- Да, я вот думала, если бы мы… Потом было бы очень трудно.
- И они ведь все чувствуют, бабушки.
Мы молчим виновато. Осталось несколько минут.
- Все равно хорошо, что я тут пожила.
Он поднимает глаза и как бы невзначай:
- А ты… Говорила о кино. И на юге была. Это не ты в Сочи в валютном баре приглашала на съемки?
- Когда? Нет, не помню такого.
- В 198* году. Кажется. Приходила такая, очень похожая на тебя, совсем как ты…
- Боюсь, что это… другая девушка… Мне было тогда двенадцать лет.
Он пытается скрыть смущение. Еще тему? Говорю:
- А как хорошо живут Лизавета с Марией, правда? Совсем одни.
- Да, я хочу занять их домик как-нибудь, потом.
Подходит поезд.
- Батюшка! – говорю я почему-то так громко, что кондуктор оглядывается. – Если что-нибудь изменится… я бы могла жить с Вами, как Лизавета с Марией!
Он улыбается растерянно, неестественно. Я, обескураженная заключительным аккордом, смотрю в окно вагона на свое прошлое…


Рецензии
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.