Платиновая Рыбка, Стивен Кинг отдыхает

Фильм Ужасов в Прозе

ПРОЛОГ

Рука в перчатке ударила по красной кнопке, и лифт остановился между этажами.

— А ну-ка дай ему как следует по соплям!… Дай ему!.. Дай!.. Ну-ка отойди, я ему сам врежу… Н-на, сука, н-на, падаль, н-на, гнида!..

Двое мальчиков били третьего, своего ровесника; лифт болтался в шахте как ложка в стакане. Строго говоря, мальчиком стоило бы назвать лишь одного из них, — того, которого били. Невысокий и худенький Костя Воробьев никак не выглядел на свои шестнадцать лет. Двух других стоило бы назвать юношами или даже молодыми людьми; по внешнему виду впору было отправляться им в армию: оба рослые, с большими кулаками, уже бреющиеся, но небритые. Одного юношу звали Вова, а у второго известна была лишь кличка — Седой.

Били Костю не просто так, а за дело. Все трое мальчиков (или юношей, как угодно) были приглашены на день рождения к девушке Свете, и именно там, на дне рождения, Костя и провинился. И именно здесь, в этом лифте, едва попрощавшись с хозяйкой и еще не покинув ее дома, он уже расплачивался за свои грехи.

Много в чем провинился Костя с точки зрения Седого и Вовы. Ну, во-первых, одним своим присутствием на дне рождения. Приглашала его Светка или нет — неважно; мог бы и отказаться, сам допереть, что ему, додику, там не место, потому что придут нормальные пацаны. Во-вторых, уж коль пришел, — сиди, сука, и не высовывайся, не хера тут стихи читать, умного из себя корчить. В-третьих, посидел чуть-чуть, хлопнул пару рюмок, — и отваливай вместе со всякими там Петями, Ирами, Танями, Манями! Ты думаешь, для чего Светка упросила мать к подруге на ночь поехать? Чтоб твои гребаные стишки всю ночь слушать? Она, может, нормальным пацанам дать хотела, а ты, падаль… Н-на, сука, н-на!..
 
ГЛАВА 1

Оставив Костю лежать в лифте, приятели вышли на улицу; немного тошнило. Утро было раннее и морозное, небо было звездное.

— Это ты там весь толчок заблевал? — неожиданно спросил Вова.
— Одурел ты, — сдержанно отвечал Седой.
— Тогда кто. Опять Светка от матери по рогам получит, потому что сама убирать, ясен пень, не будет.
— Тебе не все равно?
— Тоже верно.

Навстречу попался ларек.

— Ну-ка погодь, у меня еще, кажется, тут на пиво найдется...
На пиво у Вовы нашлось пять рублей. Четыре рубля нашлось у Седого. Купили два "Клинских".
— Пошли в подъезде засосем.
— Пошли.

Подъезд, однако, оказался с кодовым замком; других поблизости не было.

— Ляааа!!! — от огорчения люто завыл Вова и угостил железную дверь душевным пинком.
— Не боись, ща какая-нибудь тварь выползет, — рыгнул в ответ Седой, который уже успел открыть свою бутылку и выпить пару глотков.
— В пять утра?! Одурела твоя голова!

Седой пожал плечами и сел на лавочку. Вове пришлось последовать его примеру. Ворчливым голосом он произнес:

— Ща все яйца себе отморозим. Нет ни хера в жизни счастья.

"Есть оно. Понял, да?" — послышалось вдруг откуда-то.

Сказано это было достаточно тихо и каким-то странным голосом, который и голосом-то назвать было трудно: что-то среднее между чириканьем воробья и стрекотом сверчка.

— Слыхал?.. — выкатил глаза Вова на Седого.
— Слыхал... — выкатил Седой глаза на Вову.

Некоторое время они молча прислушивались. Затем Седой тихо спросил у окружающего пространства:

— Ты кто?
— Член в пальто, — незамедлительно отреагировал волшебный голос и тут же разразился тирадой: — Счастье есть, его только надо брать уметь, понял, да. Если ты фуфлыжник, то у тебя его никогда ни хера не будет. Если лох, то тоже не будет. А если ты нормальный чувак, ля, то не хера звездить, что у тебя его нет, понял, да.

На этот раз голос удалось запеленговать и определить, что вещает он из мелкой, но грязной лужи, что имела место быть метрах в десяти от подъезда. Приблизившись, друзья разглядели в ней небольшой, крайне омерзительного вида предмет, более всего напоминавший набитый бычками презерватив. Самое же неприятное было то, что дрянь эта не только говорила, но еще и периодически сдувалась и надувалась, — дышала.

— Чего вылупились-то?
— Не, в натуре, ты кто такой-то? — не сробел перед чудом Вова.

После некоторого молчания презерватив с расстановкой произнес:

— Я золотая рыбка. Если не трудно, на "вы".
— Ага, а это, значит, синее море, — сострил Седой.
— Дурак ты, — обиделась рыбка.
— А чего сразу дурак-то?! — вскипел Седой.
— Погоди, погоди, вломить мы ему всегда успеем, — задумчиво проговорил Вова. — Я одного не пойму: какая такая, на хер, золотая рыбка? Как в сказке, что ли?
— Не как, а прям оттуда, дурень.
— Не, чувак явно нарывается! — начал терять терпение Седой.
— Погоди, погоди... А если из сказки, зачем же ты тут в говне-то валяешься?
— Вот в том-то весь и хер, — печально вздохнула рыбка. — В оборот попала я, понял, да. В какой — не твое дело.

Глаза у Вовы блестели. Ажиотажем было его состояние.

— А если ты та самая рыбка, так ты же, ля, желания выполнять можешь. Так или не так?
— Так. Только вам, грубым педерастам, с этого один хер ничего не обломится.
— Э, ты не гони... — вкрадчивым голосом заговорил Вова. — Откуда мы знали, что ты золотая рыбка, — прикинь сама, да... Ты, короче, не быкуй, а слушай. Давай так: мы тебя в Терлецкие пруды бросим, там тебе клево будет, — не то что в этой параше, сама, небось, соображаешь. Короче, мы тебя туда оттаскиваем, а ты нам каждому по пять желаний исполняешь. Лады?

Ничего на это ему рыбка не сказала, а лишь махнула хвостом и вяло отвечала:

— Ты долбанулся. Ни хера мне от тебя не надобно, отрок.

Седой начал что-то доказывать рыбке, а смышленый Вова сразу сообразил, что толку в этом не будет. Расстройству его не было предела. Присев на корточки, он обхватил голову руками и начал мерно раскачиваться из стороны в сторону, а слезы при этом текли из глаз его. Сжалилась над ним государыня рыбка.

— Ладно, так и быть, черт с вами. По два желания каждому. Не больше.
— Ур-ра!.. Вот спасибо! — возликовали друзья. — А уж мы тебя....
— Я ж сказала: ничего не надо. По одному разу в зад меня поцелуете — и все.
— Ура, ура! Да хоть по пять раз.
— По одному, а то разбалуетесь, — строго сказала рыбка.

После этого Седой и Вова отошли в сторону и принялись жарко обсуждать всевозможные варианты желаний. До рыбки доносились обрывки таких фраз:

— За миллиардом следующий триллиард, я тебе говорю!..
— Надо не так. Короче, столько нулей, сколько веток на этом дереве...
— Еще скажи, сколько звезд на небе. Она так и послать может...

Спустя некоторое время рыбке надоело ждать, и она чирикнула суровым голосом:

— Эй, там, быстрей, да. Пять минут, и я сваливаю.

Наспех закончив совещание, друзья вновь предстали перед рыбкой, и Вова сказал так:

— Короче, все очень просто, никаких заворотов. И у меня и у него два одинаковых желания. Первое желание — это, ясен пень, бабки. Много бабок. В баксах, естественно. Короче, я цифру не называю, но чтоб так, что когда мне нужно столько-то и столько-то, — всякий раз у меня в кармане в два раза больше оказывается. Могешь такое вот желаньице оформить?
— Как нечего делать. Дальше.
— А второе... второе — это желание особое... — глаза у Вовы мстительно сузились. — Это такое, знаешь, ля, выстраданное желание, которое к бабкам не имеет никакого отношения...
— Пришить, что ль, кого-то? — устало зевнула рыбка.
— Ага. Только я сам... мы сами. И их, короче, до хера, кого надо... Могешь?

Рыбка на секунду задумалась.

— Вот тут, братан, надо подумать. Что значит "до хера"? "До хера" — это сколько? Формулировочка требуется.
— Короче так. Мы решили пришить всех — слышишь, всех! — всех тех козлов, которых мы с Седым вообще когда-либо хотели пришить. Желательно прямо сегодня, чтоб не откладывать. Могешь?

Рыбка произвела у себя в голове некоторую калькуляцию и отвечала следующим образом:

— Действительно до хера. Но в пределах допустимого. Будь по твоему.
— Ура, ура! — снова было закричали друзья, но дотошный Вова тут же спохватился: — А как?

Важным, слегка мистическим голосом рыбка произнесла:

— Ровно в полночь ты со своим корешом должен будешь подвалить на станцию метро Мочильская Кольцевой линии.
— Разве есть такая станция? — усомнился Седой.
— В полночь будет. Между Курской и Таганской. Не перебивай меня, понял, да.
— Все, все. Базара нет.
— Спуститесь вниз. Справа будет состав стоять, а слева ничего не будет. Вам направо, понял, да.

Друзья переглянулись.

— Ну и что — состав? — не понял Седой.

Золотая рыбка пронзила его нетерпеливым взглядом и, возвысив голос, чирикнула:

— Там разберетесь, да. А теперь целуйте меня в зад и сваливайте, пока не передумала!

Зад у рыбки пах весьма плохо.
 
ГЛАВА 2
 
Поздно вечером того же дня Вова и Седой сидели на лавочке в парке, пили из горла "Наполеон" и заедали глазированными хлопьями. Молчали.

— Ну чего, готов? — громко пробубнил наконец Вова, по-молодецки отшвырнув в сторону бутылку, в которой оставалось еще больше половины.
— Ага, — сдержанно отвечал Седой, аккуратно отставляя в сторону свою. — Только... Кажись, я в доску... Кабы кого-нибудь за зря не замочить...
— Не боись, там все схвачено... Рыбка и к-компания гарантируют...

Шатаясь, поднялись на ноги. Из набитого кармана Вовы вывалилось несколько стодолларовых бумажек.

— Секи, секи, бабки вывалились... — встревожено показал пальцем Седой.
— Плевал я на них... — неотразимым голосом отвечал его друг.
— А, ну да... — вспомнив что-то, глуповато и радостно хихикнул Седой.

Везти долго никто не хотел. Даже за две тысячи долларов.

— Думают, что фальшивые, дурачье, — икая, объяснял это Вова.
— Без двадцати двенадцать! Опоздаем, гадом буду, опоздаем... — нервничал Седой.

Наконец один таксист согласился. Правда, сказал, что двух косых зеленью ему не надо, а вот пятьдесят рублей устроило бы. К счастью, нашлась и такая монета, — успели.

Станция Мочильская выглядела мрачно: вся из черного мрамора, на стенах еловые венки и красные ленты. Состав, правда, был весьма обыкновенный, если не считать того, что состоял почему-то всего из двух вагонов.

— Ничего себе... Прямо как в крематории... — неуютно почувствовал себя Вова, разглядывая убранство станции.
— А мне по барабану, — сказал неправду Седой.

Зашли в вагоны; сначала в один, потом в другой. В каждом из них на полу лежало по бензопиле.

— Вот это мне нравится, — повеселел Вова. — Вот это, ля, настоящий западный сервис, скажу я тебе. Покупаешь задницу, а к ней бесплатно вазелин дают. Клево, чего скажешь, а?
— А ты думал, их руками будешь душить? — угрюмо отвечал
Седой, ковыряя носком ботинка зубастую цепь. — Не нравится мне это...
— Да не дрожи ты...
— Инструмент не нравится! — оскорбленно возвысил голос Седой. — Не такой бы я хотел.
— А какой?
— Ломик. А на конце чтоб как гарпун. Чтоб в горле проворачивать...
— Ну, знаешь, ля. Много вас таких мозгоклювов, каждому не угодишь.
— Тогда не вопи: "сервис, сервис"!.. — проворчал Седой и вдруг потащил пилу к двери.
— Э, ты чего? — не понял Вова.
— Хочу в тот вагон снести. Чтоб вместе сидеть. Не так, типа, скучно будет… Как считаешь?

Седой вопросительно посмотрел на Вову. Подумав, Вова отвечал следующим образом:

— Нет, корешок, оставь-ка ты ее в покое. Видать, так положено, — две пилы в двух вагонах. В одном пилишь ты, в другом — я. А иначе, зачем бы их два было?

Возразить против такого аргумента было сложно, и Седой молча согласился. Вышли на платформу, закурили.

— А ведь дрожат, дрожат ручонки-то, — ехидно заметил Вова, указывая подбородком на прыгавшую в пальцах Седого сигарету.
— Дрожат, суки, — ворчливо подтвердил тот, пытаясь застегнуть трясущейся рукой верхнюю пуговицу своей куртки, словно бы на станции было очень ветрено. — Все-таки первый раз мочить буду… Да еще сразу столько… Да и ты тоже… на себя посмотри! Бледный как смерть. Сам-то не боишься разве?
— Это не страх, — с достоинством проговорил Вова, действительно бледный как смерть, — это решимость. Я сейчас, знаешь, очень ожесточенный и хладнокровный. Это ярость благородная, это она меня бледным делает. Это…

Неожиданно включившиеся громкоговорители не дали Вове закончить свою речь. «Поезд отправляется, просьба к пассажирам занять места в вагонах!» — звонко и безапелляционно чирикнул из репродуктора голос, и оба друга с неприязнью и некоторым испугом узнали в нем свою новую знакомую.

— Ишь, тварь, под контроль решила взять, — пробормотал Седой, заходя в вагон.

А Вова…

ГЛАВА 3
 
А Вова, едва лишь за окнами загрохотал тоннель, почувствовал себя крайне неуютно. Он вдруг явственно ощутил себя абсолютно неподготовленным к такому ответственному мероприятию, как распиливание врагов на куски, и то самое чувство, которое выдавалось им за благородную ярость, а на деле являлось весьма неблагородной трусостью, охватило его с полной силою. Ведь еще только что, сидя в такси и смакуя дорогой дурман французского пойла, он представлял себе эту процедуру совсем иной, — попроще, чуть менее хлопотливой и чуть более опосредованной. Состав, например, по его мнению, нужен был вовсе не для того, чтобы куда-то в нем ехать, а всего лишь должен был служить… ну, скажем так, контейнером для размещения подлежащих истреблению лиц. Лица эти, охваченные безумием в предчувствии скорой гибели, должны были бы биться внутри него за плотно закрытыми дверями, как стая перепуганных ворон в большой клетке. И где-нибудь подальше от состава, в самом конце платформы, находился бы пультик с кнопкой, как в фильмах, чтоб только лишь нажать, и — бабах!.. — готово, дело сделано, можно ехать искать девок... Ну, или если уж так необходим личный подход к каждому отдельно взятому лицу, — что ж, давайте сюда пистолет и несколько обойм, открывайте двери, он вполне сможет осуществить этот подход, к каждому по отдельности, крепко связанному и блеющему от страха… Но ехать неизвестно куда, да еще не с пистолетом, а с бензопилой! Спросите любого пацана, у которого есть компьютер, и он скажет вам, что огнестрельное оружие предпочтительней, что крутого монстра бензопила не отпашет, даже одного. А ведь монстр будет не один, их будет много, — все, кого он хотел — и что, если на следующей станции они толпой ворвутся в вагон и растерзают его на куски прежде, чем он… Пила!!!

Плавно нараставший страх внезапно разорвался внутри Вовы несусветным ужасом; он вдруг сообразил, что еще даже и не запустил эту самую пилу, а ведь станция уже близко, — состав притормаживает!.. Одним прыжком юный терминатор оказался возле инструмента истребления.

— Ничего, ничего, спокуха, — бормотал он себе под нос, лихорадочно дергая шнур запуска. — Все будет нештяк, рыбка лажи не допустит. Договор-то был, что мы их мочим, а не они нас…

С третьей попытки пила завелась. Он тут же дал ей максимальные обороты, и под оглушительный треск, перекрывший шум поезда, по вагону поплыли сизые клубы дыма.

— Ну вот, теперь можно и гостей принимать, — улыбнулся Вова страшной улыбкой, убирая газ и с любовью поглядывая на смертоносное, метровой длины полотно. — Тяжелая, падла, пусть полежит пока…

Тем временем поезд уже въезжал на станцию. Архитектурой и убранством эта станция сильно напоминала Мочильскую, но имела и свою отличительную особенность: мраморная облицовка колонн была подобрана таким образом, что создавалось полное впечатление стекающей ручьями крови.

— Станция Кутилово-Бирюковская! — гаркнул из репродуктора рыбкин голос, едва лишь состав полностью остановился, и двери со свистом открылись.
— Название-то какое гнилое, — поморщился Вова, не вполне при этом понимая, чем именно оно ему не нравится, и искренне удивляясь этому.

Удивления его, впрочем, длились недолго. Широко расставляя ноги, в вагон вдруг вошел сосед по подъезду Витя Кутилов, и Вова тут же с ужасом догадался, что станция названа в честь его грозного недруга. Вите шел уже двадцатый годок, он знался со взрослыми дядями, ездил на БМВ и даже, говорят, имел пушку. Росту в Вите было около двух метров, и бицепсы — жутко сказать — катались по его рукам среднего размера арбузами. Как будто одного культуризма было недостаточно, ублюдок занимался еще и каратэ; не раз и не два давал он Вове по шее разными техниками, — то школа Тигра, то школа Дракона, — несильно, просто так, для разминки. Лютой, сводящей зубы ненавистью ненавидел его Вова, и вот теперь… А что теперь? Теперь можно глушить пилу, снимать штаны и поворачиваться к Вите задом. Что толку в этой дурацкой пиле, если Витя в одном великолепном прыжке способен вышибить ее из рук, а изо рта — все зубы?

— Здорово, Витек! — хриплым голосом пискнул Вова, стараясь звучать как можно более естественно. — А я вот тут, ля, еду, понимаешь… Да, просто еду, понимаешь… Вот, видишь, пилу тут какой-то мудак забыл…

Широко расставив ноги и бессмысленно глядя в пространство перед собой, Витек молчал.

— Да… Вот… А ты… ты тоже куда-то едешь, да, Витек?..

Витек молчал.

— Послушай, я вот тут это… Я тут немножко бабок нажил… В картишки повезло… Могу поделиться, если не побрезгуешь… А, Витек?..

Витек молчал.

— Мне все равно не нужно… А тебе пригодятся… Для тебя это, конечно, не бабки, но все же… От чистого сердца…

Вова вытащил из кармана ворох зеленоватых бумажек и, несмело приблизившись к соседу, протянул ему деньги.

Оловянным взглядом Витек смотрел сквозь Вову и, казалось, не замечал его. Радостная догадка медленно вползла Вове в голову; неспешно и осторожно он убрал деньги в карман.

— Витек, а Витек?… Может, тебе и бабок не нужно?.. А?.. Может, тебе чего-то другого надо?.. Так я могу оформить, у меня не заржавеет… Слышь меня, Витек?..

Сосед не реагировал. Собравшись с духом, Вова тихо произнес:

— Витек, ты козел.

Ноль эмоций. Изрядно осмелев, Вова топнул ногой и прокричал во все горло:

— Тварь, гнида, пидарас, говно, падаль!…

И много, много других, более выразительных слов. Потом несколько раз стукнул кулаком Витю в широкую грудь, — сперва тихонько, затем все сильнее и сильнее, — потом по лицу, и наконец, словно опомнившись, радостной припрыжкой подбежал к пиле, продолжавшей мерно пофыркивать на полу в центре вагона.

— Ну, рыбка, ля, ну молодец, все предусмотрела!.. Век тебя помнить буду, подруга!..

С трудом неся перед собой дрожащую пилу на вытянутых руках, Вова подошел к Вите и вдруг почувствовал себя хирургом, которому предстоит весьма сложная операция. Как именно следует резать? Просто вспороть живот? Нет-нет, инструмент может вырвать из рук, а то еще и заглохнет. Поднять пилу вверх и аккуратненько отделить голову от туловища? Слишком высоко поднимать придется, можно не удержать… Боже, как он неопытен и недогадлив. Ну кто же оперирует стоящего человека, — больного надо уложить!

Зажмурившись от удовольствия, Вова поднес пилу к Витиной ноге на уровне коленного сустава и дал газ. Гранатовым соком тут же брызнула кровь, полетели во все стороны липкие мясные опилки, и Витя, продолжая стоять как вкопанный, вдруг заревел раненым бизоном.

— Что, Витек, больно тебе? — поинтересовался Вова, подняв глаза на перекошенное до неузнаваемости лицо соседа. — Потерпи, дружбан, немного осталось.

Через несколько секунд нога отвалилась, глухо стукнув по полу, и Витя рухнул на диван, аккурат под надпись «Места для пассажиров с детьми и инвалидов».

— Имеешь право, — цинично проговорил Вова, опустив пилу и вытирая рукавом с лица мелкие ошметки Витиной плоти.

Работать стало легче; за несколько минут, наслаждаясь постепенно слабевшим ревом своей жертвы, Вова успешно четвертовал Витю и приступил к обезглавливанию.

— Кайф-то какой, а?.. — с натугой пыхтел он, вжимая изо всех сил инструмент в увитую дорогими цепями, плохо пилившуюся шею. — Не-ет, господа товарищи, это не золотая рыбка, скажу я вам, это просто пл-л-л-л-атиновая рыбка!..
Вскоре голова свалилась с Витиных плеч и шустро покатилась по пыльному полу; Вова догнал ее и весело пнул. Хотелось курить. Заглушив пилу, он вышел на станцию и с чувством глубокого удовлетворения расправил свои детские, немного уставшие плечи.

По станции гулял приятный ветерок, горел зеленым глазом выходной светофор, и электронные часы над черным зевом тоннеля показывали без двадцати час ночи. Из первого вагона, в котором ехал Седой, доносилось громкое свинячье хрюканье; зайдя туда, Вова застал своего друга утомленно топтавшим что-то сизо-красное и бесформенное. С большим лишь трудом в изуродованной человеческой тушке, слабо дрыгавшей обрубками рук и ног, можно было узнать еще живого Игоря Васильевича Бирюкова, преподававшего физику в том колледже, где обучались Седой и Вова.

— Чего это?.. — задумчиво спросил Вова, садясь на диван и закуривая сигарету. — Мужик-то вроде не особый козел был, один раз мне даже четверку поставил.
— Ну, это кому как. Кому четверки ставил, а кому и… — Седой не договорил и принялся пинать Игоря Васильевича с удвоенной энергией; затем, остановившись, поинтересовался: — А ты кого замочил?
— Витька Кутилова, — пустив кольцо дыма, с неподражаемым равнодушием отвечал Вова.
— Ух ты, — с радостной завистью в голосе сказал Седой. — Я б такого крутого кента и сам с удовольствием… А вообще-то, Витюха нормальный пацан. На тачке своей давал прокатиться… Не, я б не стал.
— Потому-то, братан, мы с тобой в разных вагонах и едем, — философским тоном резюмировал Вова, вставая и направляясь к выходу. Обернувшись в дверях, добавил: — Ты, ля, короче, не вошкайся, пили скорей башку. Лучше отдохнешь чуток, — работы, видать, еще много предстоит.
— Без тебя разберусь, — буркнул Седой.

ГЛАВА 4

Работы и в самом деле было много. За Кутилово-Бирюковской последовала станция Воронцово-Анисинская, на которой Вова запилил Юру Воронцова из параллельной группы, слишком сильного и дерзкого, слишком действовавшего ему на нервы, а Седой расправился с Геной Анисиным, когда-то перешедшим ему дорогу на пути к постели некой Маши. За Воронцово-Анисинской была Гранкино-Оглоблинская, где все случилось наоборот: Вова искромсал Сережу Гранкина, который в прошлом году отпугнул от него девушку Юлю, рассказав ей, что у Вовы триппер, а Седой порешил однокурсника Петю Оглоблина — за то, что тот занимался в какой-то спортивной секции и на занятиях физкультурой нагло притягивал к себе всеобщее внимание. Потом были Вася Коротков, Гриша Доценко, Слава Немоляев, Миша Коровин, Дима Потапов, и много еще кто. Под утро стали попадаться станции с неузнаваемыми фамилиями, но вполне узнаваемыми лицами: сначала, один за другим, свое получили кое-какие ребятки из соседних микрорайонов, затем почти все сотрудники районного отделения милиции во главе с участковым, потом некоторые нерадивые продавцы, упрямо не желавшие отпускать малолетним водку…

А потом началось что-то невразумительное: все чаще и чаще в вагон к Вове стали заходить совершенно незнакомые, казалось бы, люди. И хоть всякий раз он честно старался вспомнить, где, когда и чем они могли его обидеть, удавалось это далеко не всегда. Один раз, распилив пополам худого очкарика своего возраста и вглядываясь в его костистое, быстро синевшее лицо, он вдруг узнал в нем отличника Сеню Маликова, с которым сидел за одной партой в третьем классе, и который, кажется, однажды не дал ему списать. Другой раз, выпустив розовые и неимоверно длинные кишки из какой-то толстой бабки, он вспомнил, что это уборщица тетя Глаша, когда-то работавшая у них в школе и шлепнувшая его как-то раз на перемене тряпкой. Но в основном материал не поддавался идентификации, и работа не приносила никакого удовольствия. К тому же, все сильнее и сильнее чувствовалась физическая усталость: ныли руки и плечи, железные рукоятки пилы натерли на ладонях волдыри, от выхлопа и запаха крови болела голова. На одном из перегонов, отчаявшись, Вова подошел к табличке с надписью «Экстренная связь с машинистом» и нажал на кнопку.

— М-мм… как вас… Госпожа ры… А, во. Государыня рыбка. Не могла бы ты не слать сюда тех, которых я не помню? А то и так уж целый вагон, потроха с кровищей, — ходить скользко… Или, может, хоть перерывчик сделаешь? Ей-богу, ля, уже руки отваливаются.

Из круглых дырочек на стене послышался треск, и голос рыбки молвил:

— Будь по твоему, отрок. Стоянка два часа.

Состав въехал на серую, безликую станцию без названия.

Спихнув с дивана останки Володи Пономарева, своего тезки и друга детства, Вова плюхнулся на сидение и с наслаждением вытянул ноги. Попробовал вздремнуть.

— Ну и бардак у тебя здесь! — уже почти сквозь сон услышал он возглас Седого.
— У самого, что ли, лучше, — вяло огрызнулся Вова, открывая глаза.
— У меня, брат, хе-хе, все как положено. Все по полочкам. Пошли покажу.
— Ломает, — скривился Вова.
— Пошли, пошли.

Неохотно, ворча себе под нос, Вова последовал за Седым в его вагон. Оказалось, что там и в самом деле царил образцовый порядок: плотными стопками возле дверей были сложены туловища, — те, что побольше, распилены на две части, — в одном из углов под самый потолок вздымалось некое подобие поленницы, состоявшее из конечностей, а головы лежали на диванах ровными, аккуратными шеренгами.

— В сложенном виде человек занимает меньше места, и помещение выигрывает в объеме, — хвастливо и назидательно заговорил Седой, закуривая сигарету. — К тому же сортировка. Захотел ты, к примеру, еще разок на какого-нибудь козла полюбоваться, из ранних, — где будешь искать? — у тебя там сам черт ногу сломит. А здесь — пожалуйста, все разложено по категориям. Вон тот диван…

— И когда ты успеваешь только! — вставил Вова.

— А вот успеваю. Сачковать не надо. Вон тот диван у меня мавзолеем служит, я туда только важных персон определяю. Вон, видишь, директор наш, вон завуч, а вон та башка с краю — узнаешь? — инспектор по делам несовершеннолетних… Вот этот диванчик Бабий Яр называется, здесь те кошелки, которые мне не давали… Вон там, последние три дивана, — братская могила, все те, кого я так и не признал… А вон место особое, семейный уголок, так сказать… Вон папка щурится, а рядом с ним мамка. Прямо как у нас на фотографии в большой комнате, только там я еще между ними… М-да. Твои-то где?
— По-моему, где-то возле последней двери, справа, если покопаться, — отвечал Вова, ковыряясь в зубах спичкой и глядя в потолок. — Слушай, тебе жрать не охота? Мне кажется, я бы сейчас слона схавал!
— Эх, что б ты без меня делал! — покровительственным тоном изрек Седой, доставая откуда-то полиэтиленовый пакет, в котором оказались два литра молока и батон хлеба.
— Откута фсял? — прокартавил Вова, надрывая кончик пакета и жадно присасываясь к нему.
— Откуда взял, там больше нету, — важно отозвался Седой. — У бабы Шуры с собой было, видать из магазина шла… Вон она, кстати, среди соседей.
— За что? — коротко поинтересовался Вова, скользнув взглядом по окровавленной голове старушки.
— Чтоб я так помнил!

Заморив червячка, приятели некоторое время молча курили. У обоих слипались глаза.

— Надо чуть-чуть отдохнуть, — сладко зевнул, наконец, Седой. — Кто его знает, сколько нам ехать придется. Мало ли, кого я еще там пришить хотел, я же не знаю…

Сказав это, он улегся на один из незаполненных диванов и тут же захрапел. А неожиданно побледневший Вова встал с места и принялся ходить по вагону широкими шагами, бросая на своего спящего друга пристальные взгляды. Последние слова, сказанные Седым, встревожили его не на шутку; вдруг ясно вспомнилась погожая летняя ночь, а также подвал и липкий от портвейна стол, за которым Вова с друзьями играли в карты, — всего человек шесть, среди них Седой. Вова был тогда в выигрыше: умело извлекаемый из рукава крестовый туз безотказно работал весь вечер. То ли Седой почуял подвох, то ли просто от зависти, но под конец, глядя на то, как Вова в очередной раз сгребает со стола деньги, он вдруг тихо, но внятно промолвил: «Убью, падлу». Сжатые кулаки и ненависть в глазах не оставляли никаких сомнений в искренности его желания… А это значит только одно: что рано или поздно, волею туповатой рыбки, и его, Вовина голова появится на одном из этих диванов, — скорее всего вон на том, который, кажется, называется «Братва»…

С другой стороны, ведь и он сколько раз хотел замочить Седого, и тоже вполне серьезно, было за что. В таком случае, значит ли это, что их желания как бы взаимно нейтрализуются и останутся невыполненными? Ведь не может же эта тупоголовая рыбка устроить так, чтобы сначала он замочил Седого, а потом Седой, собрав себя по кускам, замочил его!.. Но что, если эта тварь подойдет к проблеме математически, начнет считать, кто кого чаще хотел пришить, и вдруг окажется, что Седой чаще?.. Не следует искушать судьбу. К черту размышления, нужно действовать. Кто смел, тот и съел. Мертвые не кусаются.

Заводить пилу было нельзя, Седой мог проснуться. Вытащив из кармана и раскрыв большой складной нож, Вова на цыпочках подошел к спящему. С минуту он смотрел на закрытые глаза друга, словно выбирая один из двух, и затем, истошно взвизгнув, вонзил нож в левый, по самую рукоять. А после, глядя на корчившегося в агонии Седого, вдруг почувствовал к нему неподдельную ненависть. Припомнились старые обиды, — все то, собственно, за что он когда-либо и желал ему смерти: не оставленная докурить сигарета, не поровну налитые стаканы, не одолженные полсотни…

— Собаке собачья смерть, — сквозь зубы процедил Вова и запустил пилу.

Спустя пару минут голова Седого заняла свое место в «Семейном уголке», между папой и мамой. В точности как на фотографии.

ГЛАВА 5

После перерыва перегоны стали заметно длиннее, станции появлялись реже, и в промежутках между ними Вове удавалось немного покемарить. Как долго уже продолжалось это увлекательное путешествие, — сказать было трудно, но, судя по накопившейся усталости и желанию спать, — немало. Организм требовал сна настолько сильно, что один раз Вова проспал несколько станций, а когда открыл глаза, то спросонья пришел в ужас от вида обступивших его людей, — трое пожилых мужчин, два подростка и одна женщина средних лет; бледные и безмолвные, словно зомби, смотрели они на него тусклыми и как бы вопрошающими глазами. Чертыхаясь, Вова тут же схватил пилу, но минуло еще несколько станций, прежде чем ему удалось, наконец, «наверстать график».

Шло время. Кроме сна организм требовал и иного; в одном из углов вагона Вова мочился, в другой ходил по большому, благо было чем: многие из входящих пассажиров имели при себе продукты, порой неплохие, — обедая или ужиная, вполне можно было выбирать между красной рыбой и салями, между финской водкой и армянским коньяком. Да-да, не просто кушая, а обедая или ужиная, ибо время все шло и шло, и поездка, судя по количеству куч в углу, длилась уже третьи сутки…

Понемногу ему удалось отоспаться, — перегоны сделались небывало длинными, иной раз даже по несколько часов; клиентура иссякала, казалось, что рыбке все трудней и трудней отыскивать следующего. От нечего делать Вова взялся наводить порядок: шинковал «незнакомцев» и частями выбрасывал в форточку за пределы состава; тщательно, по примеру Седого, сортировал «избранных». На пятый день (опять же, судя по кучам) Вовой овладела скука, вдобавок стал сильно мешать трупный запах, и поэтому он страшно обрадовался, когда на очередной станции голос рыбки объявил:

— Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны!
— Уже? А я только размяться успел, — небрежно проговорил Вова, выходя на платформу.

Состав уехал. Некоторое время Вова стоял и думал: куда теперь? Домой не имеет смысла: матери нет, жрать, стало быть, нечего, кроме того и менты могут нагрянуть, — вдруг как-нибудь прознали, что хозяев-то тю-тю?.. Домой, короче, не стоит. Тогда куда?.. Господи, да мало ли куда может податься человек с деньгами! В отель, например. В пятизвездочный. Кофе в постель, ****и по тыще баксов за палку, все как положено. Это пока, отдохнуть просто. Потом, естественно, за кордон. Нечего ему делать в этой гнилой стране, абсолютно нечего. То, что ему еще только шестнадцать, никого не колышет, деньги сделают все, — и загранпаспорт, и все остальное… Кстати, деньги. Сколько ему нужно на первое время?.. Трудно сказать. Кто же знает, какие в нормальном мире у нормальных людей бывают цены, — сколько стоит, например, новый Ягуар или вилла в Калифорнии?

Подумав, Вова громко сказал:

— Хочу чемодан с баксами, не очень большой, чтоб нести можно было.

Тут же над головой его раздался негромкий шорох, и два оцинкованных чемодана рухнули перед ним на пол, чуть не отбив ему ноги.

— Один я сказал, а не два! — возмутился Вова, но, вспомнив что-то, лишь грустно улыбнулся.

Продолжая улыбаться, о чем-то задумавшись, он двинулся по направлению к выходу, сгибаясь под тяжестью ноши, — все шел и шел, пока не уперся в стену. С недобрым предчувствием, с холодком внутри, Вова обернулся и глянул в противоположный конец зала. Сердце его дернулось и остановилось: выхода у станции не было.

Кто знает, застучало бы его сердце снова, если бы в этот момент из тоннеля не послышалась далекая сирена приближавшегося поезда. Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, Вова покачал головой. Нельзя, нельзя быть таким пугливым. Ведь совершенно же ясно, что у этих станций нет и не может быть выхода, он просто здесь ни к чему. Выход есть у нормальных станций, таких как, скажем, Павелецкая или Таганская. И именно туда его сейчас и отвезут, за ним вон уж и поезд едет…

Вова поднес чемоданы к краю платформы, аккуратно поставил их, полез в карман за сигаретой, и… сердце его снова замерло. Прямо перед ним, на черном кафеле рельефными буквами блестело название станции: «Скотининская». А фамилия у Вовы была Скотинин.

Ничего-ничего, — попытался он успокоить себя, — это совпадение. Ведь линия кольцевая, — вполне может статься, что он уже проезжал эту станцию, что здесь просто-напросто был кто-то из его родных, отсюда и название… Да и вообще — мало ли однофамильцев.

Подъехал поезд, двери открылись. Вова схватил чемоданы и торопливо зашел внутрь, даже не обратив внимание на то, что поезд этот странным образом состоял всего лишь из одного вагона.

Салон порадовал его взгляд своей стерильной пустотой, ставшей такой уже непривычной. Ни подтеков крови на стенах, ни мерзких, обезображенных трупов, абсолютно не загаженный пол. И народу почти никого, — всего лишь один пассажир сидел в углу, — как-то скромно и неприметно, словно старался не привлекать к себе внимания. В пассажире этом Вова узнал Костю Воробьева.

«А, это ты, придурок», — хотел было сказать Вова, но неожиданно почувствовал, что не сможет этого сделать; нижнюю челюсть его вдруг словно прибинтовали. В мгновение ока все тело оказалось будто парализованным, — негнущимся, не слушающимся, неподвижным. Недюжинный страх посетил Вову. С внезапной ясностью он понял, что через несколько минут будет мертв. Удушливая паника медленно упала на него черным покрывалом. Стоя под этим покрывалом и продолжая держать в руках чемоданы, Вова испытал последнее в своей жизни приятное ощущение: тепло и нежно защекотала левую ногу струйка мочи.

— Зд… здорово, Вовчик, — сказал меж тем Костя, заикаясь и нервно поигрывая зажигалкой, странно смотревшейся у него в руках, ибо всем было известно, что он не курил. — А я вот тут еду, понимаешь… Просто еду… Вон, видишь, канистру с бензином какой-то чудак забыл…


Москва, ноябрь 2000