Дурной Сон

      На что похож этот цвет?
 
     На желток давно сваренного яйца, на кожуру подпортившегося лимона? Латунная бирка на казенном ключе? Железо немытого таксомотора ненастным вечером? Древняя вода за три копейки в залапанном стакане?

      А эстакада?

      Одевшаяся в бетон меланхолия. Пугающая неподвижность. Претензия на значимость. Пересыхающий рукав в дельте воспоминаний. Темная скука до слез.

      А звонок телефона?

      Это сложнее. Прохладный, волнующий ключик, бьющий давнишними вече-рами, скрывающий в себе обнаженные голоса пятнадцатилетних девочек... На-зойливое жужжание электрического насекомого, опыляющего не мои цветы... Ржавое лезвие, трущееся о нить надежды на то, что беды не будет... Визг пилы, валящей сосну для моего гроба...

      — Сынок, это тебя.

      Ах, мама, спасибо. Как приятно, если б ты знала. Как приятно слышать боль и заботу в твоем голосе, как приятно быть названным этим светлым словом в невеселый полдень цвета тел в анатомичке... Как приятно.

      — Мама...
      — Что, родной?
      — Ты знаешь, чего бы я хотел больше всего?

      Она тоскливо молчит. В побелевшей бронзе ее густых волос я различаю утвердительный ответ: мама знает. Мама знает, что больше всего на свете мне бы хотелось услышать от нее "Сынок, это не тебя."

      Я начинаю медленно пятиться, не в силах оторвать взгляд от эстакады за окном — каменного ногастого динозавра, забредшего в рыжую мглу железнодорожных испарений... Почему так все желто на улице? Может быть, просыпался где-то вагон с селитрой, и ветер гоняет ядовитую пыль по огромному городу? Почему так желты окна дома напротив? Потому что пыль проникает в дома. Я смотрю на свои дрожащие руки и понимаю, что пыль проникла и сюда, в наш с мамой дом — дом, в котором я ел и спал первые двадцать лет своей жизни... Или это просто желтый туман?..

      Телефон стоит в маленькой комнате, где по-настоящему темно, не только лишь по вине тумана. Окна завешены черной материей, и в комнате по-настоя-щему тихо. Мне грустно, вдобавок я не люблю когда по-настоящему темно и тихо, поэтому я чувствую себя готовым заплакать ребенком, которому помимо его воли начали рассказывать страшную сказку. На ощупь нахожу кровать и лежащую на ней телефонную трубку.

      — Алло.
      — Артур? — в голосе тетки прячутся извинения.
      — Да. Я.
      — По второй программе мультики. Включай быстрее.

      Тетя. Вторая мама. Любовь к племяннику, разросшаяся густым плющом на известковой стене бездетности. Мультики. Милая тетя. Для тебя я всегда хотел оставаться пожирающим книжки и сладкое мальчиком...

      — Спасибо, бегу смотреть.
      — Артур...
      — Да, тетя.
      — Отец не звонил?
      — Нет.
      — Он обязательно будет звонить.
      — Я знаю.
      — Артур...
      — Да, тетя.
      — Что-то хотела спросить. Вылетело из головы.

      Лукавость преклонного возраста. Ороговевшая за семьдесят лет застенчи-вость. Омут сиропообразных чувств. Засахарившийся утопленник, опознанный всеми как бескорыстная преданность мне. Кровожадное любопытство, — соль, немного добавлена в сироп для вкуса. Все мы люди. Хлеба и зре-лищ застенчивым. Я все равно люблю тебя, тетя.

      — Наверное, ты хотела узнать когда.
      — Ну конечно, именно это я и хотела.

      Злая и несомненно случайная мысль: дорога правды куда менее терниста, когда по ней ведут за руку.

      — Точно не знаю, но скоро. Может быть, через час, может быть через два. Они должны сообщить. Телефон лучше долго не занимать.
      — Да-да, конечно... Они сами за тобой приедут?
      — Сами. Я так думаю.

      Всхлипы. Мне становится жалко тетю — такую маленькую, сидящую в телефонной трубке и всхлипывающую. Мне жалко ее за то, что ей жалко меня.

      — Можно я позвоню еще раз, если успею?
      — Звони. И не переживай.

      Пластмассовый кувырок бросаемой трубки. Латунная ненависть к маленькой комнате. Склеп, из которого нужно искать выход. Находка: большая комната и тщедушие угасающего за окном дня. Латунная усталость. Латунное раздражение.

      — Мама, ведь уже поздно. Неужели нельзя включить свет?
      — Света нет.

      Она на кухне. Имитация занятости. Бессмысленное чирканье спичками. Гортанный лязг откупориваемого железа: холодильник берется за белую грудь, жестоко и поминутно. Мытье мытой посуды.

      — Почему?
      — Не знаю, — поспешно отвечает она. — Наверное, так положено. Или просто выбило пробку.

      Ей хочется молчать. Я знаю свою маму. Ей хотелось бы не произнести за этот вечер ни единого слова, кроме одного, самого последнего: "Прощай". Ей хотелось бы быть доброй, но беспристрастной, любящей, но справедливой. Ей хотелось бы уподобиться многодетной Родине-матери, которая умеет любить своих сыновей бессловесно и оплакивать их беззвучно. Беда в том, что я у мамы один, и ее правильное желание уступает неправильной боли, неправильному страху, неправильному инстинкту. Ей хочется молчать, но она не может.

      — Как все-таки это произошло? Может быть, расскажешь?

      Я снова рассматриваю желтую улицу. Опять, завороженно и безразлично, разглядываю эстакаду, бурую червоточину в деревянном теле усопшего за окном пространства.

      — Я расскажу. Если ты подойдешь ко мне.
      — Я сейчас немного занята.
      — Брось... Это вздор. Иди ко мне, мама. Пожалуйста.

      Мама в раздумье. Ей предстоит проделать путь из кухни в комнату. Перемещение тела из точки А в точку Б сегодня описывается новым законом физики. Желтая формула неоткрытого закона в разделе классической механики траурных шествий. Из точки А в точку Б сегодня перемещается тело моей мамы. К телу своего сына.

      — Да, сынок. — Путь проделан, и на губах ее синус скорби — жестокая ошибка в вычислениях, истинная константа в формуле ложного закона.
      — Ты хочешь узнать как это произошло?
      — Да... Нет... Впрочем, было бы любопытно.

      Я достаю из кармана зубочистку. Мама не любит когда я при ней ковыряюсь в зубах, но сегодня, мне кажется, она должна мне это простить.

      — Несчастный случай. Нет, правда. Мы стояли на остановке и курили. Автобуса долго не было. И мы пошли пешком. Просто взяли и пошли. И забыли потушить сигареты... А навстречу патруль.

      Я замолкаю, но не надолго; мама задает вопрос — тяжелый, простой и ненужный, как гаечный ключ в сумочке светской дамы:

      — А дальше?
      — Дальше?... Ты ведь знаешь, что курить на ходу не положено.

      Мама знает. Мама знает все.

      — А потом?
      — А потом нас привели в какое-то помещение где-то в центре города и заставили ждать перед закрытой дверью... Мы сидели за свежевыкрашенным столом, от которого пахло олифой...

      — А потом?
      — А потом за дверью вынесли приговор.

      Она старается собраться с мыслями, старается не плакать, старается молчать, но у нее ничего не получается, и мысли ее идут вразброд, она плачет и приговаривает сквозь слезы:

      — Это хорошо... Хорошо... Хорошо...
      — Что хорошо, мама?
      — Хорошо, что перед казнью приговоренным положено проводить последний день дома...
      — Наверное, все-таки, дозволено? — несмело предполагаю я, не будучи безупречным знатоком уставов.
      — Это все равно... Главное, что ты пришел домой...

      А пришел ли я домой? Нет. Мой дом далеко отсюда, и вообще, уж если на то пошло, домов у меня несколько. Небольшая и неуютная комната в коммунальной квартире на восточной окраине — дом номинальный. Сырое, пропахшее носками общежитие — казарма, разбухшая от вынужденного присутствия полторы сотни условно гражданских лиц — дом фактический. Еще одна небольшая и неуютная комната, в которой я провожу свои увольнения, валяясь в кровати с не очень красивой, не очень любимой и вечно потной женщиной — тоже, наверное, какой-то мой дом... дом свиданий? А это... как сказать?... Это там, где живет моя мама. Где когда-то жил я.

      — Этот дом давно уже не мой, мама.

      Она вздрагивает, поднимает на меня красноватые от слез глаза и молвит, ворчливо и укоризненно:

      — Все равно. Я рада, что ты пришел именно сюда. Ко мне, а не к этой своей потаскушке.
      — Зачем ты? Она добрая и во многом порядочная девушка, — заступаюсь я за потную женщину, которая сейчас, без сомнения, сидит в своей небольшой и неуютной комнате и ждет меня, ни о чем еще не зная. Заступаюсь без особого пылу, из врожденного чувства справедливости.

      Мама начинает раздражаться, привычно и умело. Большое, но мало ценимое окружающими искусство — суметь завестись в любой ситуации без всякого повода; она им владеет. При этом она все-таки хороший человек. Золотой, на мой взгляд, человек, и с золотым характером, сколь беспристрастно любящий сын может судить о своей маме. Спонтанно же возникающая гневливость... что ж, своя изюминка, маленький аккуратный булыжник в массивной золотой оправе. Сегодня я весьма сильно люблю свою маму.

      И снова звонит телефон. И снова я прохожу в маленькую комнату, где по-настоящему темно и тихо, и снова беру трубку. На этот раз отец.

      — Сынок. Рад… м-мм.. рад, что тебя застал. Мне нужно поговорить с тобой. Я знаю, что у тебя очень мало времени, поэтому буду краток... Алло?.. Ты меня хорошо слышишь?
      — Да, отец, хорошо.
      — Сынок. Главное — успокоиться и принять все случившееся как должное. Главное осознать, что наказание справедливо и неизбежно. Главное не волноваться… Ты ведь не сильно волнуешься?..
      — Нет.
      — Вот и прекрасно. Мы с тобой уже не увидимся, поэтому я хочу сказать тебе то, о чем не говорил никогда прежде… Сынок, я горжусь тобой. Даже теперь. Ты честный и порядочный гражданин, ты просто совершил ошибку. Прощаясь с тобой, Родина будет плакать, как плакал Тарас Бульба, убивая своего сына… Тебя приговорили к расстрелу — гордись этим. Лишь истинные патриоты удостаиваются права быть расстрелянными, для остальных — веревка, ты же знаешь. Поэтому…
      — Отец…
      — Да-да, я знаю, тебе тяжело все это слушать. Я только хотел узнать…

      Тактичность не дает отцу спросить то, что он хочет спросить. Я помогаю ему.

      — Тебя интересует когда?
      — Ну… В общем, да…
      — Уже скоро. Должны позвонить.
      — Тогда надо освободить телефон.
      — Прощай, отец.
      — Прощай, сынок. И помни, что…

      Я кладу трубку и закрываю лицо руками. Темнота ладоней чернее, чем темнота комнаты. Чернее темноты ладоней может быть лишь темнота слепоты. Но темнота небытия, наверное, еще чернее… Мысль о последней вызывает во мне страх, и я поспешно отнимаю от лица руки.

      Мама снова на кухне. С рассеянной сосредоточенностью она вытирает пыль с небольшого железного ящика. Откуда он взялся и на что он похож, этот ящик? На угрюмого незнакомца, пришедшего к нам в дом. На его каску. На квадратную солдатскую каску, снятую незнакомцем со своей кубической головы и поставленную в центр стола. На зеленое военное пятно, маячащее в серо-желтых гражданских сумерках…

      — Что это?

      Со вздохом мама открывает крышку.

      — Образцы. Принесли пока ты разговаривал… Посмотри.

      Я брезгливо заглядываю в ящик. Внутри два отделения; красноватой медью переливаются в одном из них патроны от пистолета, в другом — патроны от автомата. Я загребаю полную горсть, высоко поднимаю руку и развожу пальцы. Блестящим дождем металлические ампулы сыплются на стол, подпрыгивают с глухим звоном, падают на пол,  и катятся, и катятся…

      — Ну что ты балуешься? — устало произносит мама и зачем-то протягивает мне лист бумаги.

      Блеклая копия казенного документа. Две широких графы. В одной написано «Автомат», в другой — «Пистолет». Напротив «пистолета» стоит фиолетовая, из-под копирки галочка.

      — Выбор патрона. Последнее право, гарантированное Конституцией приговоренным, — пряча глаза, напоминает мама. — Попросили заполнить… Я не стала тебя отвлекать, сама указала… Мне кажется, маленькие лучше, ведь правда?.. Я ведь правильно сделала?.. Ведь маленькие лучше, правда?..

      Не отвечая ей, я подхожу к окну.

      — И еще… еще они сказали, что звонить не будут. Сказали, что скоро приедут, минут через десять… Может быть, выпьешь чая?..

     Дымная желтизна улицы манит меня. Соблазнительным убежищем стелятся по земле клубы пыли. Опоры эстакады уже давно исчезли из виду, и лишь спина ее, утыканная столбами, все еще подрагивает в мутной дали, будто кто-то причесывает воздух гигантским гребнем.

      — Переживаешь? — мама осторожно берет меня за рукав. — Не бойся, сынок, больно не будет… Ты даже ничего не почувствуешь… Там хорошо стреляют, сразу в голову…

      — Знаешь… — шепотом говорю я, отводя ее руку в сторону и равнодушно удивляясь тому, что собираюсь сказать, — знаешь, я хочу попытаться сбежать…

      В немом испуге мама подносит ладонь к щеке.

      — Да. Хочу убежать.

      Проходит несколько мрачных секунд, прежде чем она обретает дар речи.

      — Ты что?.. А если поймают?..

      Я пожимаю плечами. Зачем она спрашивает, разве не знает? Меня повесят. А так расстреляют. Какая разница как умирать, — патриотом или нет, — если есть шанс прожить еще несколько дней?.. Но есть ли у меня этот шанс?..

      Что со мной происходит?.. Куда подевалась моя уверенность? Я словно забыл, что решение о побеге уже принято мною, что возле подъезда меня ждет машина, — желтая, как все вокруг. В машине мой товарищ по несчастью, такой же приговоренный, как и я. Нужно просто спуститься вниз и довериться этой машине. Нужно позволить ей умчать себя в желтый туман. Она сольется с ним, станет невидимой, и меня не найдут…

      — Мне пора. Я могу опоздать.

      Прохожу в коридор. Согнувшись, завязываю шнурки на ботинках и чувствую затылком отрешенный взгляд мамы.

      — Сынок… Ты хорошо подумал?..
      — Сейчас уже слишком поздно думать о том, хорошо ли я подумал.
      — Ты не ответил мне.
      — Нет, не ответил.
      — Может быть, все-таки выпьешь чая?.. На дорожку?
      — Прощай, мама.

      Выбегаю на лестничную клетку. Недобрыми красными глазами горят кнопки лифтов. Мне кажется, что я знаю, кто едет в этих лифтах.

      Шестой этаж. Сломя голову, прыгая через две ступеньки, несусь вниз. Пятый. Четвертый. Третий. Второй. Первый.




      Туман настолько силен, что я с трудом нахожу в нем машину. Рывком открываю дверь и сажусь за руль. Краем глаза различаю справа от себя немое серое пятно, — мой товарищ молчит. Сейчас не до приветствий, нужно быстрее уезжать. Ключ прыгает в руке и не желает попадать в замок зажигания. Сзади хлопает дверь парадного, и кожа моего затылка покрывается мурашками. Несколько секунд оцепенения. Мимо машины проплывает старуха с третьего этажа. Я облегченно вздыхаю. Ключ благополучно находит свое место, мотор заходится судорожным кашлем, и мы отъезжаем.

      — Первым делом поедем ко мне на дачу, — объясняю я план действий, поспешно выруливая со двора. — На даче нас обязательно найдут, поэтому долго мы там задерживаться не будем. Отдохнем, соберемся с мыслями, и дальше. Но первым делом обязательно туда.

      Мой товарищ молчит.

      Через несколько минут я благополучно миную патруль и выезжаю на кольцевую дорогу. Туман вдруг рассасывается, воздух становится прозрачным. За лобовым стеклом желтые и синие пятна облаков воюют в вечернем небе. Стрелка спидометра дрожит на отметке сто двадцать, в салоне прохладно и скулит ветер. Взгляд на приборы заставляет вздрогнуть: бензина в баке осталось меньше трети.

      — Хорошо, что туман рассеялся. Меньше вероятность попасть в аварию на такой скорости. С другой стороны, в тумане нас было бы не так заметно, — стараясь звучать хладнокровно, вслух рассуждаю я. — Ты не заправлялся?          

      Мой товарищ молчит.

      Комком холодного снега в душу закатывается тревога. Нужно срочно залить в бак бензин, — за кольцом заправок не будет. Слово «бензин» цепляется в сознании за слово «деньги», слово «деньги» цепляется за что-то еще, и прежде, чем я успеваю сообразить, что это нечто — слово «забыл», комок тревоги во мне разрастается до размера головы снежной бабы. Без денег мы пропадем.

      — Черт. Кажется, я забыл деньги. Слышишь меня?

      Мой товарищ молчит.

      — Нужно вернуться. Может быть, они еще не приехали. Надо попробовать. Другого выхода нет. Без денег мы не сможем даже заправиться. Слышишь меня?

      Мой товарищ молчит.

      Я бросаю в его сторону вопросительный взгляд. С безучастным видом он смотрит в сизую асфальтовую даль и продолжает безмолвствовать.

      — Слышишь?

      Медленно, он поворачивается ко мне лицом. Глаза его светлы, водянисты и бессмысленны. Мне делается страшно. Я неожиданно понимаю, что он не верит в то, что нам удастся спастись. Спустя мгновение мне делается еще страшнее. Я понимаю, что ему все равно.


               
      
      Возвращаюсь к дому и снова попадаю в туман. Влажная тишина липко обнимает меня, едва я захлопываю дверцу машины. Запрокидываю голову и считаю этажи. Один, два, три… Шестого этажа почти не видно, — темные пятна окон то исчезают, то появляются в клубящейся желтизне. Но что именно я собирался увидеть в этих окнах? Фуражки?..

      Тусклая лампочка слабо освещает грязную кабину лифта, где-то в машинном отделении тихо воет электродвигатель. Лифт останавливается. Железо-фанерный грохот разъезжающихся створок предваряет нездоровую тишину лестничной клетки. В полутьме я осторожно нахожу мамину квартиру и прикладываю ухо к двери. Сочащаяся изнутри тишина еще более нездорова.

      — Мама!.. — громко шепчу я спустя одну, долгую и страшную минуту. — Мама!.. Слышишь меня?... Поди сюда!.. Мама!.. Они там?.. Мама?..

      Тишина. Лишь ветерок тихонько насвистывает в замочной скважине унылую мелодию. Похоже, в квартире никого нет. Но, может быть, маме велели молчать? Вдруг, они притаились на кухне и ждут меня? Но если я войду очень тихо, на цыпочках, — быть может, меня не услышат?

      Опасаясь скрипа, осторожно приоткрываю дверь и протискиваюсь в прихожую. Вокруг меня чернота закрытого склепа, я не вижу собственных пальцев. Почему так темно? Завесили на кухне шторы?.. Почему?..

      На ощупь добираюсь до маленькой комнаты и начинаю лихорадочно шарить вокруг себя. Где? Где я оставил деньги? Совершенно не могу вспомнить, где я оставил деньги…

      Слева коротко и глухо стонет пружина: кто-то пошевелился на кровати. Деревянный страх фиксирует мою нелепую позу, — вытянутая шея и искривленное туловище продолжают искать деньги вместе с руками. Кто? Кто там лежит?

      Бабка. Наверное, бабка. Это ее кровать. На ней она спала много лет, возможно, спит и сейчас. Но почему она не спала здесь раньше, когда я разговаривал по телефону? Я совершенно точно знаю, что ее не было. Нигде не было. Помню, я собирался спросить мать, — не умерла ли она, но так и не спросил. Так кто? Кто там лежит?..

      Вязкая непреодолимая сила — гидравлика подкорки — медленно подтаскивает меня к кровати. Я знаю, что сейчас эта сила заставит меня согнуться над изголовьем  и протянуть в темноту руку. Я знаю, что результат будет страшен, но ничего не могу поделать, — сознание не контролирует движения.

      Пальцы касаются холодной кожи, и ужас останавливает мое сердце. Проходят секунды, и неожиданная благодать запускает его снова. Канонада болезненных толчков счастливо терзает мне грудь, и тело вновь подчиняется разуму. Я дотронулся до бумажника.

      Зажав в кулаке деньги, долго ищу выход. Снова скрипят пружины, — теперь уже непрерывно, — и мой возродившийся страх, такой же слепой, как и я, шарахается вместе со мной из угла в угол. Спустя несколько жутких минут выбираюсь из комнаты, потом из квартиры.

      Выбегаю на лестничную клетку. Недобрыми красными глазами горят кнопки лифтов. Мне кажется, что я знаю, кто едет в этих лифтах.

      Шестой этаж. Сломя голову, прыгая через две ступеньки, несусь вниз. Пятый. Четвертый. Третий. Второй. Первый.


               
      
      Туман настолько силен, что я с трудом нахожу в нем машину. Рывком открываю дверь, сажусь за руль. Ключ прыгает в руке и не желает попадать в замок зажигания. Сзади хлопает дверь парадного, и кожа моего затылка покрывается мурашками. Несколько секунд оцепенения. Мимо машины проплывает старуха. Я облегченно вздыхаю.

      Через несколько минут благополучно миную патруль и выезжаю на кольцевую дорогу. Туман вдруг рассасывается, воздух становится прозрачным. За лобовым стеклом желтые и синие пятна облаков воюют в вечернем небе. Стрелка спидометра дрожит на отметке сто двадцать, в салоне прохладно и скулит ветер.

      Поворачиваю голову вправо и вижу, что моего товарища нет. Секундное беспокойство сменяется облегчением: это хорошо, он мне не нужен. Ни он мне, ни я ему. Да и был ли он? Бросаю взгляд на приборы и чувствую легкую досаду: топлива полный бак. Зачем было возвращаться?

      Сворачиваю с кольца на областное шоссе. Мелькающие за окном деревья царапают желто-синее небо темными ветками, — все чаще и чаще, — цифры на километровых столбах растут, и город остается за спиной, — все дальше и дальше. Сто четвертый километр — мой.



               

      На даче туман. Все тот же туман. Оставляю машину на дороге, открываю калитку и направляюсь к дому. Темные очертания фасада подрагивают в желтой пелене, вселяя в меня неуверенность: слишком велики. У нас никогда не было такого большого дома. Мы никогда не клали его из бревен. Мы никогда не красили его в этот жуткий, грязный цвет…

      Может быть, я ошибся улицей? Но даже если это так, — не следует искать, нужно остаться здесь. Излишние перемещения могут выдать меня. Но кому? Свернув с шоссе, я проехал через весь дачный поселок и не встретил ни единого человека… Все равно. Излишние перемещения могут выдать меня. Нужно остаться здесь.

      С отдающим трухой дуновением распахивается тяжелая дверь. Крадучись, я захожу внутрь, оглядываюсь. На террасе древний беспорядок. Тонкий слой пыли покрывает разбросанные на столе журналы трех-четырехлетней давности. Тут же, на столе, вперемешку с журналами, остатки давнишней, незаконченной трапезы: поросшая серым тарелка, зеленоватый булыжник хлеба…  Странное чувство посещает меня: будто бы я сам когда-то сидел за этим столом, орудовал вилкой и листал журналы, — с детства любимое занятие: есть и читать… А эта чашка… Боже мой, это же моя чашка… А эта сахарница…

      Озираюсь по сторонам и нахожу все больше знакомых предметов. Хромовые останки велосипеда в углу, — дорогого и взрослого, помпезно подаренного мне в юном возрасте. Шланг для полива свернулся возле двери гофрированной, размеченной изоляцией коброй, — постоянно тек… А вот и бадминтонные ракетки висят на стене; та, что с разорванной сеткой — моя, любил с налету гасить… Боже, да это же наш дом… Это все-таки наш дом…

      Достаю из кармана бумажник и пересчитываю деньги. Могло бы быть больше. Сажусь на табурет, ставлю локти на стол, упираюсь лбом в ладони, разглядываю узор скатерти, пытаюсь собраться с мыслями… Надо поспать. Самое умное, что сейчас можно сделать, — это немного поспать. Восстановить силы, а потом… А потом будет видно.

      Подняв голову, с тревогой обнаруживаю, что вокруг резко потемнело. Встаю с табурета и подхожу к выключателю. Загорающийся на потолке плафон рассеивает лишь крохотную толику темноты. Удивительное и очень неприятное явление: отсутствие света в освещенном помещении…

      Стараясь ни обо что не споткнуться, осторожно подхожу к обитой дерматином двери в дальнем углу террасы. Там спальня. Должна быть большая кровать. Тусклые вишенки должны быть рассыпаны по одеялу и двум подушкам, — постельный комплект, стиранный не один десяток раз…

      Дверь не открывается. Это очень и очень странно, — ее никогда не запирали. Ее просто не на что запирать, потому что нет, и никогда не было замка. Разбухла по весне, перекосилась?..

      Ухватившись за массивную металлическую ручку, я начинаю изо всех сил дергать дверь, и с каждым рывком она выползает из своей коробки на миллиметр. И с каждым рывком я чувствую, что она вот-вот распахнется. И с каждым рывком я чувствую, что не хочу этого. Потому что с каждым рывком все более отчетливо рисуется мне картина, откроющаяся в тот момент, когда дверь, наконец, отворится.

      Влажный и затхлый воздух пахнет мне в лицо. Кровать будет стоять у стены, где стояла всегда. Окажется, что вокруг розовых вишенок на одеяле распустились зеленые листочки,— плесень хорошо растет на ситце. Само одеяло будет что-то прикрывать и вздыматься над кроватью продолговатым горбом. Может быть, будут мухи.

      В страхе я отпускаю дверную ручку. Мне нужно уйти. В этом доме царит измена, нужно срочно отсюда уйти. Неважно куда. Сесть в машину, вырулить на шоссе и просто ехать. Просто ехать, и все. Чем дальше — тем лучше. До тех пор, пока не кончатся деньги, и не на что будет заправляться. Просто ехать.



               

      Машина не заводится. Раз за разом я поворачиваю ключ зажигания, и с каждым его поворотом завывания стартера становятся медленнее и басистее. Аккумулятора надолго не хватит. Вылезаю из машины и поднимаю капот. Куда-то исчезла крышка трамблера, — без нее не уехать. Куда она подевалась, кто мог ее взять? Странные вещи творятся у меня на даче.

      Решаю идти на шоссе. Буду стоять и голосовать. Пока у меня есть деньги, меня будут охотно сажать. Главное не оставаться на месте.

      Тумана нет, и облака более не воюют в небе: боевая ничья, предложенная ветром. В прозрачном воздухе уже бездельничают первые звезды. Рысцой добегаю до центральной улицы, сворачиваю на нее и перехожу на шаг, чтобы не привлекать внимания. Но чьего? Поселок по-прежнему пустынен, и ни в одном из домов, мимо которых я прохожу, не горит свет. Вскоре я замечаю вдали странное темное пятно. Вряд ли это человек. Вряд ли это куст. Подхожу ближе и вижу, что на обочине дороги околела большая черная собака. Дурные ассоциации приходят мне в голову. Поспешно отворачиваюсь и убыстряю шаг.

      Возле водонапорной цистерны в конце улицы мне нужно повернуть налево, но вместо этого я останавливаюсь. К забору, ограждающему цистерну, пристроен навес. Под ним телефон. Нелепое и опасное желание гложет меня. Я хочу позвонить домой. Маме. Зачем? Я не знаю. Я просто хочу позвонить.

      Подхожу к телефону и набираю номер. После нескольких гудков мама снимает трубку.

      — Да.

      Голос ее… не то что бы весел. Но внятен и спокоен. Мне кажется, что у нас дома играет музыка. Впрочем, может быть, это помехи на линии.

      — Мама…
      — Сынок!.. — радостное удивление. — Ты где?
      —…
      — Знаю, знаю, на даче. А мы тебя тут ждем!..
      — Мы?
      — Ну да. Господин майор и я. Уже по три чашки чая выпили.
      — Выпили чая?
      — Ну да. Приезжай быстрее. Господин майор говорит, что все обойдется. Алло! Ты слышишь меня?
      — Да-да.
      — Господин майор говорит, что можно закрыть глаза. Хочешь сам с ним поговорить?

      Прежде, чем я успеваю ответить, представитель власти берет трубку.

      — Сынок, слушай меня внимательно. Ты, конечно, понимаешь, что ты натворил. Это уже даже не веревка. Газовая камера, как всем предателям. Но мать у тебя — замечательная женщина. Мы тут с ней поговорили, она мне про жизнь свою рассказала. За тебя, дурака, просила, в ногах, можно сказать, валялась. Только ради нее. Возьму на себя ответственность… Эй, ты там где? Слышишь меня?
      — Так точно, господин майор.
      — Короче. Даю тебе два часа, и ты здесь. Встанешь к стенке как патриот, со всеми медалями, если они у тебя есть. Слово офицера. Нет — пеняй на себя. Все понял?
      — Так точно, господин майор.
      — Мать твоя еще хочет что-то сказать тебе.

      Шорох передаваемой трубки.

      — Сынок… Сынок, ты сейчас приедешь?         
      — Нет, мама.

      Она знает, что убеждать меня бесполезно. Поэтому начинает плакать.

      — Не плачь, мама. Что в этом толку? Прощай.
      — Подожди, подожди, — сквозь всхлипы быстро говорит она. — Сынок, ты опять забыл свой кошелек…

      Я опускаю руку в карман, и тут же вспоминаю, что оставил бумажник на столе, среди разбросанных журналов и грязных тарелок, где пересчитывал деньги. Досадная оплошность, влекущая за собой потерю драгоценного времени.

      — Откуда ты знаешь?
      — Мама всегда все знает…
      — Спасибо, что сказала. Сейчас сбегаю заберу.
      — Сынок…
      — Что, мама?
      — Не иди назад той дорогой, которой шел. Иди другой.
      — Почему?
      — Помнишь собаку? Не ходи туда. Иди другой дорогой. Обещай мне.
      — Хорошо, хорошо. Прощай.

      Вешаю трубку. Что бы ни было у мамы на уме, я не могу позволить себе пойти в обход, крюк слишком велик. У меня не хватило духу солгать, сказать, что возвращаюсь, и теперь… теперь сюда уже едут. Теперь на счету каждая минута. Мне следует идти кратчайшей дорогой.

      Я выхожу из-под навеса. Воздух сделался прохладней и темней, словно кто-то сверху опрокинул на землю пузырек холодных чернил. Поросшие травой придорожные кюветы источают белесый пар. Звезд стало больше, они стали злее. Во всем, что окружает меня, есть союзники, и есть враги. Вот эта сосна сочувствует мне, но что она может сделать? Лишь плакать смолой, после того, как меня не станет. А вон тот дом хочет мне зла. Жутко представить, что он таит за своими ставнями. Господи, зачем я смотрю по сторонам, мне нужно торопиться!..         

      Даже издалека заметно, что собака изрядно увеличилась в размерах. Своей безжизненной тушей она напоминает черного теленка, зарезанного где-то на скотобойне и невесть зачем привезенного и брошенного здесь, среди покинутых дач. Мне становится не по себе. Мама права, туда нельзя ходить. Нельзя. Нельзя.

      Я пытаюсь остановиться, но вязкая непреодолимая сила — гидравлика подкорки — медленно тащит мое тело вперед. Я знаю, что сейчас она заставит меня согнуться над этим большим и черным предметом. Я знаю: то, что предстанет моему взору, будет отнюдь не собака, и мне не стоит на это смотреть, но ничего не могу поделать, — разум не контролирует движения. Несколько ватных шагов, и я замираю. Самообладание покидает меня, как воздух покидает разгерметизировавшийся космический корабль. Сознание мое расходится по швам при виде лежащего на земле существа, и страх, — тоскливый, кислотный страх, — обильно струится ко мне в душу со всех сторон сквозь расползающиеся трещины.    

      Собака это, или теленок, или что-то еще, — я не знаю. Сверху надета телогрейка. Или просто наброшена, — я не знаю. Я не знаю ничего, кроме одного: сама телогрейка хорошо знакома мне. Квадратная заплатка на левом рукаве, творчество моей матери. Полянка легкомысленных цветочков в черной, простроченной пашне. Однажды, семнадцати лет от роду, гуляя с друзьями в окрестном лесу, я зацепился рукою за сук. Мать зашила мне телогрейку, а спустя год сожгла ее вместе с другими старыми вещами, я хорошо это помню. И вот теперь она снова здесь. Снова. Моя сожженная телогрейка. Моя.

      Быть может, под ней я сам? Быть может, меня убили еще тогда?..

      Отчаянный страх вдруг становится отчаянной яростью.

      — Будь все проклято!!! — реву я, сжав кулаки и подняв лицо к небу. — Я устал, я хочу сдохнуть!! Будь все пр-р-р-о-оклято!!!..

      Звезды плюют в мои полные слез глаза. Я в бешенстве опускаю голову. Кровь пульсирует в висках, силуэты деревьев вспыхивают вокруг красноватым светом. Чудовищная, неимоверная сила вдруг наполняет меня. Я чувствую внутри себя раскрученный свинцовый маховик, — гигантская копия тех, что ставят в инерционные игрушки. Помимо моей воли ноги начинают двигаться, переступать механическими шагами, — сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, — и вот я уже несусь во весь дух, раскрыв рот и раскинув в стороны руки, глотая холодный, безвкусный воздух.



               

      Я выбегаю на шоссе и без труда развиваю огромную скорость, недоступную самому мощному автомобилю. Есть в этом что-то неестественное и пугающее, но остановиться я не могу, да и нет желания. Не в том ли и смысл побега, чтобы убегать, и чем быстрее, тем лучше? Быть может, это есть вечное существование, — движение без оглядки и без устали? Быть может, кто-то, всемогущий, с лихвой выполнил мою невысказанную просьбу? Быть может, кто-то великодушно подарил мне бессмертие вместо нескольких дней жизни?

      Увы. Энергия чудодейственного маховика начинает понемногу иссякать, бешеный темп замедляется, и вскоре я уже тяжело дышу и шлепаю подошвами по асфальту, — обыкновенный человек пытается убежать от обыкновенной смерти.

      Над темным горизонтом поднимается рыжее зарево незнакомого мне города. Приближаясь, я замечаю, что город этот маленький и странный, — по бокам единственной, ярко освещенной улицы искрящимися кольями вбито несколько небоскребов. Издали вижу рваные шеренги прохожих, — серая, безликая рябь на серых же тротуарах. Спустя несколько минут я вбегаю в эту рябь и перехожу на быстрый шаг. В спешке задеваю плечами идущих навстречу людей, прошу извинения, снова задеваю, снова прошу извинения… Мне не отвечают. Лишь некоторые оборачиваются и смотрят вслед равнодушным взглядом.

      Куда я иду? Надо поспать. Самое умное, что сейчас можно сделать, — это немного поспать. Восстановить силы, а потом… А потом будет видно. Нужно найти место, где можно поспать.

      Захожу в первый попавшийся небоскреб, — круглая, испещренная окнами труба, упирающаяся в звезды. Внутри такой же круглый холл, мраморным колодцем уходящий в невообразимую высь. Посредине колодца огромная и прозрачная шахта для лифтов, — стеклянная труба внутри каменной. Многоярусные стены опоясаны круговыми балконами, — к каждому из них на разной высоте от шахты ведет по несколько широких, огражденных перилами мостков.

      Мне не до архитектурных изысков, мне нужно найти место, где можно поспать. Открываю неприметную дверку, что сразу при входе, и вижу перед собой черную лестницу, — это то, что мне надо. Шагая через две-три ступени, одолеваю не один десяток пролетов, устаю, останавливаюсь передохнуть. Отдыхая, замечаю в стене странный проем непонятного назначения. Пролезаю в него и попадаю в узкий и длинный коридор, освещенный единственной лампочкой. В конце коридора обнаруживаю темную, глухую комнату без окон. Запахи фанеры и тряпки выдают в ней подсобку. Лучшего не найти.

      Я сажусь в угол и прислушиваюсь. Откуда-то извне доносится тихий монотонный гул, — многоголосье толпы в большом магазине… Под этот гул я медленно растворяюсь в небытии.



               

      Открыв глаза, мучаюсь ярким, бело-зеленым светом. Но свет — не единственный источник неприятных ощущений. Еще есть холодный, пахнущий машинным маслом ветер и терпкое жжение в ладонях и на внутренней поверхности бедер. Оглядываясь по сторонам, собираю куски реальности, примериваю их друг к другу, поворачиваю так и этак, меняю местами, — пытаюсь создать цельную картину, и мало-помалу это у меня получается.

      Бело-зеленый свет — эффект пустого аквариума, или, лучше сказать, пустого стакана. Вкруг меня бесконечными гранями вниз и вверх расходятся стеклянные витражи. Машинного запаха ветер создают снующие справа и слева кабины лифтов. Терпкое жжение вызвано железным, плохо смазанным тросом. Повиснув на этом тросу, я путешествую по шахте вместе с одной из кабин, напряженно болтающейся в нескольких метрах подо мной.

      Неприятней всего то, что я абсолютно голый. Гуляющий в шахте сквозняк продувает меня до костей, и острые заусенцы царапают мое тело. Зачем я разделся и как я попал сюда?.. Об этом думать не время, нужно выбираться наружу.

      Осторожно, стараясь не пораниться, медленно спускаюсь по тросу на крышу лифта. Пока я спускаюсь, мне приходит в голову, насколько смешно и отвратительно это должно выглядеть снаружи, — бледная, безволосая, сошедшая с ума обезьяна, лазающая по тросам… К счастью, на меня не смотрят. Проплывающие за стеклом балконы полны людей, но все они заняты своим делом и не обращают на меня никакого внимания. В надежде проникнуть в кабину, тщательно исследую крышу лифта на предмет люка, но поиски не дают результатов. Зато нахожу ржавую шестерню размером с тарелку. Что ж, это тоже выход.

      Лифт останавливается на этаже. Размахнувшись, я швыряю шестерню в прозрачную стену. Едва затихает звон осколков, закрываю глаза руками и, коротко разбежавшись по крыше, прыгаю в зубастую брешь, открывшуюся на балкон.

      Падаю плашмя в груду битого стекла. Поднимаюсь на ноги и, морщась, осматриваю себя, ожидая увидеть ручьи крови. Странно, но на мне нет ни царапины, лишь бурая полоса вдоль всего тела, — след от троса. Еще страннее то, что окружающие словно не замечают происшедшего. С индифферентным видом проходят они мимо меня, мимо осколков, мимо шестерни, — мимо всего…

      Прикрываясь рукой, куда-то иду по балкону, краснея и опуская глаза всякий раз, когда навстречу попадается женщина. Скоро, впрочем, до меня доходит бессмысленность моего стеснения, и я опускаю руку. Меня не видят.

      Спереди балкон вгрызается в стену, образуя небольшой зал, в котором располагается что-то наподобие буфета. Румяная девушка торгует пирожными и прохладительными напитками, несколько человек стоят в очереди. Я подхожу к прилавку и беру с подноса одно пирожное.

      — Смотрите, я взял у вас пирожное и не заплатил за него.

      Она не реагирует. Тогда я хватаю поднос и опрокидываю его на пол. С чувством топчу наполеоны, эклеры, язычки, корзиночки.

      — А теперь??

      Девушка мило улыбается кому-то в очереди и достает из-под прилавка еще один полный пирожных поднос.

      — Господин, смотрите, я срываю с вас шляпу и кидаю ее вниз, — внушительно говорю я пожилому усатому мужчине, стоящему у края балкона.

      Перегнувшись через перила, мужчина сокрушенно смотрит вслед своей шляпе и, не сказав мне ни слова, направляется к лифту.

      — Госпожа, я только что поцеловал вас в губы.

      Миловидная барышня вытирает рот тыльной стороной ладони, вытаскивает из сумочки зеркальце и начинает с удивлением в него смотреться.

      Еще некоторое время я пристаю к людям, потом мне становится тоскливо и скучно. Обхватив руками мраморную колонну, я громко, по-детски плачу в голос. Все равнодушно проходят мимо.

      — Не плачь.

      Я с удивлением опускаю глаза и вижу подле себя совсем маленького мальчика. Он очень бледен и абсолютно гол, так же, как и я.

      — Не плачь. Пойдем.

      Его маленькая ручонка тянет меня за палец.  Я вытираю слезы и улыбаюсь.

      — Ты знаешь куда надо идти?..
      — Да.

      Мы долго едем в лифте. Последний этаж. Кольцо балкона пустынно, мы здесь одни. За широкой дубовой дверью большая, без мебели комната, — четыре стены и открытое настежь окно, в котором плещется холодное, лазурное небо. Мальчик показывает на него пальцем:

      — Лети.
      — Ты считаешь?.. — задумчиво спрашиваю я.

      В ответ он серьезно кивает головой.



               

      Зеленые лоскутки лесов и бурые прямоугольники пашен медленно проплывают подо мной. Тонким голосом поет ледяной ветер, но мне вовсе не холодно. Мне вовсе не страшно. Мне хорошо и свободно. Я чувствую блаженное облегчение, как будто расстался с тяжелой ношей. Мысли мои прозрачны и неуловимы, как высокий весенний воздух, сквозь который я проношусь невидимой, непокоренной птицей.

      Я не задумываюсь о том, куда лечу. Подобно любой птице, я безоглядно доверяюсь инстинкту и чувству направления, — они, несомненно, приведут меня в родные края.

      В сизой дымке у горизонта возникают очертания огромного города. Становятся заметными рыжие иголки заводских труб, рассыпанные крупой дома, бороздки улиц и проспектов… Над одной из бороздок я начинаю снижаться.

      Знакомый, будто виденный тысячи раз дом. Знакомые окна. Приоткрытая форточка позволяет залететь в знакомую комнату…

      Знакомый диван. Знакомая седая женщина сидит на диване и безучастно смотрит сквозь стены. Знакомый сервант. Знакомая фотография в рамке стоит на серванте. На фотографии знакомый молодой человек с глуповатой, но искренней улыбкой…

       Угол рамки украшен широкой черной лентой. Тут же, на серванте, мелкая хрустальная вазочка. Медный цилиндрик покоится в ней.

      Востребование пули. Право, гарантированное Конституцией родственникам казненного патриота.

            
                1996-2000