День рождения Пушкина

— Мы вас заждались, — открывая и пропуская гостя вперед, сказал тещин зять, сугубо из подражательных соображений гулко хлопая вслед с укрепленной коробкой дверью.
Не придумав лучшего, груз вины за опоздание Майк переложил на Анюту.
— С этими женщинами всегда так, — имея наружность прожженного знатока вопроса, поддержал тещин зять Майка. — Все-то им нужно, и как раз в самый для нас, мужчин, неподходящий момент. Вот и моя вчера такое мне устроила, такое... — тещин зять положился на многоточие там, где он уже ничего не мог сказать, и мялся, и рассекал ладонью воздух, и качался на носок с пятки, и даже, что с ним случалось крайне редко, хмурился, припоминая не очень-то приятные обстоятельства недавнего разговора tete-a-tete с Шэр, начатый ею в расчете быть услышанной.
Без обиняков и жалости Шэр выдала ему все, что копила в надежде на случай, и много же нового, интересного узнал о себе тещин зять, как в зеркальце всматриваясь в гневом облагороженное лицо милой.
Ты (говорит шепотом, одними губами, тише воды, что течет из крана; капля за каплей что точит камень с вечера поздно по утро рано) всего лишь подделка из разряда дешевых или, выражаясь доходчивей, выдумка, плод его — го-го, ого-го — фантазии и кому, как не мне, здесь и сейчас, за чашкой чая, указать на это непрочное положение твое. Non, ты не затыкай пальцами (пианиста с мозолями слесаря) уши, чистотой неотмеченные, ежели хочешь знать о себе правду. К слову: думаешь, почему у тебя такой неустановившийся характер? Не знаешь? Так я тебе скажу: ты, как герой романа, находишься еще только в начальной стадии формирования, на стадии грубых выделки и примерки с последующей пригонкой и, возможно, переделкой. Хочешь иметь темные пышные волосы? Три банана? Или до колена? А то могу — «чего мне стоит» — просить за тебя кого следует; он мне не откажет, мы с ним в близких отношениях состоим. Извини за тафталогию, но любит он, когда люблю его, как мальчик. Только не притворяйся, что тебе это неинтересно, притворство тебе никогда не давалось, а теперь — особенно. Stop, не прикасайся ко мне! Кричать буду! А-а-а!
— Кто это там премило так кричит? — из вежливости и уважения к хозяину, вопросил Майк.
— Шэр балуется, — отвечал, чуток смутившись, тещин зять. — Она у меня шалунья, — добавил он с какою-то слишком уж наигранной гордостью и шутливостью одновременно, словно разговор шел не о взрослом половозрелом человеке, а так себе, о девочке, чья навязчивая склонность к мастурбации давно не будоражит воображение родителей.
Что ж, в семье не без урода.
— Ты не смеешь говорить так!
— Разве я что-то сказал?
— Мне показалось... Извини, — и тещин зять, вечно впадая в крайности, совсем уж, дальше некуда, засмущался.
Давая понять, что не прочь уйти, Майк развернулся.
— Не уходи, — взмолился тещин зять, — не оставляй меня одного с нею. Знал бы ты, какая это женщина!
— Тем более странно, что вы избегаете быть с нею наедине. — Здесь бы Майку следовало остановиться. — Решительно не понимаю.
— Сколько тебе лет? — как будто о другом спрашивая, спросил тещин зять.
— От рождества Христова.
— Так я и думал. Видишь ли, — рассказчик ровно говорил, — когда мне было столько ж, а было это, кажется, давно...
— Ты его не слушай, — дала совет Шэр, — не то он тебя достанет своими стихами.
Странно, очень и очень странно, что Майк — такой наблюдательный, такой падкий на всякие перемены и повороты фабулы, только сейчас, когда она во всю заговорила, приметил Шэр: как из-под душа или дождя мокрая, обернутая по-пляжному ворсатым полотенчиком, неотразимо похотливая, грудастая, вынесена была (за скобки) стройными ногами манекенщицы неслышно на потом, не всем понятно чтобы.
Тещин зять виновато замолчал, неуклюже, бочком-бочком, в театральную тень отпятился и, никому там не мешая, занялся подготовкой следующего своего номера.
Они стояли друг против друга. Будь я художник, набросал бы картину, — некому, кроме Майка, было подумать. Шэр обсыхала и дышала — и первое, и второе свершая быстро; Майк отставал, поэтому, наверное, и выразился глупо.
— Не боишься потолстеть? — сказал Майк, должно быть полагая, что делает ей комплимент.
— Я? — не поверила Шэр, делая гримасу удивления и показывая свои гладкие, блестящие, как добротно слаженный забор сплошные зубы. Поняв же, слабо упрекнула: — Не знаю. Это от тебя зависит.
— Я хочу предостеречь тебя в том, — сказал Майк тихим голосом.
— Предостеречь? — переспросила Шэр.
— Да.
Майк говорил так просто, так обыденно, что кто не знал его, как знал себя он сам, не мог бы заметить ничего неестественного ни в звуках, ни в смысле его слов. Но тещин зять заметил, о чем и тотчас сообщил.
Вместо ответа Майк наградил его взглядом человека, уличенного в том самом, считающемся постыдным, занятии, которому и Николай-то Всеволодович, будучи розовощеким мужающим юношей, предавался с естественным для его возраста жаром до тех пор, пока, желая испытать себя, не положил конец этому увлечению со свойственною ему решимостью. Тещин зять отвернулся, не выдержав. Камень, а не взгляд, камень.
— Майкл, я хочу тебе что-то ва-ажное сказать, — произнесла Шэр одними губами.
— Ну так скажи, — в противоположность ей, отчетливо и громко, Майк сказал, ни на секунду не переставая думать за Шэр о сущности предмета, требовавшего высказывания.
— Тебе, наперед все знающему, легко говорить, — беззвучно шевеля губами, словно не то, что хотела, сказала Анюта, целиком уже обсохнув, и выглядя на сто и одну десятую процента.
— Нет, он мало что наперед знает, — не удержался, чтобы не влезть в разговор нахрапом — медвежьей лапой! царапать! — тещин зять. — А чтобы ты мне поверила, взгляни сюда. Как видишь, это белые листы, у него даже нет плана.
— Вот где мой план, — постучал Майк кулаком себе по макушке и кроме того, вопреки возражениям тещиного зятя, вылившимся в дорогостоящую имитацию активного сопротивления, постучал по голове и его, тем же кулаком и таким же образом, только другим руководствуясь уже помыслом. — Теперь-то понятно, где мои планы?
Вид препирающихся из-за чего-то пустяшного мужчин развлек Шэр. И вот она, не выносившая оставаться в долгу, сообразила развлечь их видом иного свойства: неспешного раздевания своего дородного, соскасто-молокастого тела с последующим столь же медлительным, как ранее неспешным, одеванием. С целью сообщения зрителям дополнительного напряжения в штанах, Шэр придала малейшему элементу процесса свой, отличный от прочих изысканным слогом и высокой поэзией, комментарий. И слушали и смотрели друзья, не исключая ничего, а в промежутках и паузах делились впечатлениями, исходя из собственного мужского опыта, который, «как известно», у каждого мужчины личный.
— Я люблю в Венере грудь, — как завороженный, лепетал заплетающимся языком тещин зять.
— Ручку, ножку особливо, — вторил Майк в той же экзотической манере.
— Но любовное огниво... Смотри, смотри, сейчас должно появиться!
— Цель желанья моего!
— Нет, моего!
— Нашего!
— Вот это вы правильно! Но...
— Что за черт, — воскликнули они одновременно, оба хватаясь за головы, оба не веря глазам своим наметанным.
Что такое? Ничего. Ничего иль очень мало и того-то не бывало у красавицы младой, шаловливой и живой.
Обхватив руками плечи, отступив в за(кулисную) тень, обессилев, будто ворочая с раннего утра чегой-то сверхтяжелое, Шэр смеялась, как давно уж не смеялась: от всей души, от всего сердца. Как на безумную смотрели на нее друзья: им было не понять, что находила Шэр смешного в том, что им представлялось чудовищным. Но солнце вышло из-за тучки, открыв оптический обман. Тещин зять — тот даже вздохнул с облегчением, усмотрев в дверной глазок Майка.
— Мы вас заждались...
Далее все было то же и то же. Анюта не возражала. Она вдруг почувствовала, что стала уж так далека от Майка, что между ними существуют вопросы, в которых они никогда не сойдутся и о которых лучше не говорить
— Кажется, я понимаю, от чего это сделалось, — начала Анюта.
— Отчего? Отчего?
— Я видела, как ты смотрел, когда мы говорили перед твоим уходом.
— Ну да, ну да! — испуганно сказал Майк, который всерьез испугался, что его обман будет раскрыт.
— Ты смотрел на меня, как на себя, или как на...
— Кого? Кого?
— Ах, если бы я знала! Но не отчаивайся: грянет срок — узнаю, — и думая кого-то обмануть, Анюта заговорила вновь с деланным безразличием в изменившемся под стать теме голосе: — Ты только о себе думаешь, хочешь, чтобы все было только по-твоему. Ты, верно, с радостью лишил меня всякого общества, отделил меня от всех, как отделил и себя... — Майк слушал одобрительно, потому что представлял себе, каких трудов ей стоило это выдумать и только чтобы не молчать сказал как можно более спокойно:
— Но что же я могу? Я не вижу никакого выхода.
— Как тебе не совестно говорить такое! — высказала она с брезгливым сожалением. — Неужели ты, правда, такой самовлюбленный, злой? Не понимаю я тебя вообще. Ты весь из каких-то удивительных противоположностей.
Да, Майк мог казаться хуже, чем был. С заковыринкой такой вопросец здесь на предмет куда как меньшей доли сослагательного ниже. Жил он напряженно, тревожно, часто держался с людьми жестко, заносчиво, легко впадал в тоску, отчаяние; однако легко и менялся и тогда к нему тотчас возвращалась вся прирожденная готовность быть добрым, несложносердечным, радостным, каким запомнится, положим, Рите он, обретаясь в праздных закоулках где-то между обороной двадцать первого века и более чем приземленной вещью вроде той незначительной и малой, что в кармане сейчас у тебя, а до этого — в кулаке, перед чем в свой черед на ладони, кружащей словно мотылька вокруг пламени жала в компании рожающей, испускающей стоны мадонны, возлежащей в потемках на мочой и потом провонявшем тряпье с головы до ног раздетой и с достойной рыбы какой пресноводной жадностью ловящей воздух ртом. Ну вот, опять она за свое.
— Майк, Майк, — Анюта возбужденная, Анюта прекрасная, Анюта с влажной от нежности пипкой называла его по имени. — Почему мы никогда с тобой не говорим об искусстве, литературе?
— О литературе я думал говорить с тещиным зятем, — пробовал, не очень удачно, отшучиваться Майк.
— С тещиным зятем? — не учтя величины вопроса, неприятно удивилась Анюта. — Не хочешь ли ты этим сказать, что он понимает в литературе больше моего? — все слова, исключая моего, Анюта выговаривала, чеканя точно.
— Как знать? Он поэт.
— И что же, он стихи пишет?
— Не думаю.
Сказав так, Майк пожалел о сказанном и, словно выпрашивая у Анюты прощения, засел за констатацию чувств, которые, в отличие от поступков, сложны в объяснении.
Анюта щурилась, вздыхала. Что с тобою, милая? К перемене погоды, решил Майк, глядя в синеву безоблачного неба. До дня рождения Александра Сергеевича оставалось много дней.