Несчастный случай или Записки Балдахинова. Часть 26

Здесь птицы не поют.



Так закончилась первая неделя отпуска.

Таня, получив телефон следователя, больше меня не беспокоила. Не беспокоила меня и ее личная жизнь, интерес к Крюковскому прошлому, а также настоящему, выдохся вместе с пивом. Я постепенно восстанавливал утраченное спокойствие, по утрам наблюдал прекрасных самок, капризно выпячивающих грудь в переполненных трамваях, и дивился наваждению, пеленавшему мои глаза образом Тани.

Курносая блондинка на этот раз болела недолго, всего неделю, и в среду вернулась к выполнению своих нехитрых обязанностей. Сначала все шло хорошо. Целый день я любовался блондинкой, а когда Барби перехватывала взгляд, изображал восхищение, закатывая глаза, задирая голову и округляя рот. В ответ Барби смущенно улыбалась и даже предпринимала попытки покраснеть, из чего я заключил, что семафор эмоций работает исправно и крупных препятствий на пути к сердцу блондинки нет. Но вечером, когда Барби собралась уходить и на прощание назвала меня Валерой, я понял, что охмурить блондинку будет непросто. Барби явно испытывала трудности с оптической ориентацией.

На следующий день я собирался обратить внимание блондинки на то, что она неплохо выглядит, но в четверг Барби на работу не вышла. Я поинтересовался у инструктора Павла, в чем причина столь странного поведения блондинки и он мне объяснил, что после отъезда корейцев инструкторы работают день через два.

– А ты чего каждый день тут шаришься?!

– Я теперь – менеджер!

– Ты гляди, быстро растешь!

– Стараюсь.

Тут Павел соврал. Пока шла отделка кегельбана, обязанности у него были не сложные и до потовыделения он себя не доводил. Паша приглядывал за скучающим без дела Чонгом: возил его на море, водил в рестораны, знакомил с девочками и пытался совестить, когда толстяк слишком радостно посылал его на х….

В субботу на работе снова появилась блондинка, но у меня даже глаза на нее не поднимались. Я проработал двадцать шесть дней без выходных, из них девятнадцать – с восьми утра до десяти вечера и шесть – с восьми утра до двух ночи, это обстоятельство сильно повлияло на мои представления о счастье. К субботе диван – один из трех символов райского блаженства по Балдахинову – вырос до размеров чудесной рыбы Багамут, а все женщины Земли уподобились горчичному зерну, брошенному в пустыне.

И свершилось чудо, и был праздник – воскресение выходного дня, дарованный техобеспечению самим господином Бухом. Весь день я провалялся на диване в блаженном состоянии нирваны, поддерживаемом телевизионной рекламой и красным вином «Шепот монаха».

На этом испрошенный мной отпуск закончился.



Наступил июль. Таня вела себя тихо. Не знаю, в каком амплуа она плела Мельпомене венки, но роль скромной инженю удавалась ей отменно. Во время случайных встреч Таня ласкала взглядом мое плечо или грудь, интересовалась делами и, получив уклончивый ответ: «Да так!..», желала удачи и советовала не болеть.

Мы по-прежнему работали с восьми до десяти с небольшими перекурами, во время которых я  продолжал молча соблазнять блондинку (когда-то таким нехитрым способом мне удалось затащить романтичную девственницу сначала на крышу столовой, в знойных недрах которой Марго млела на раздаче, а потом и в постель), а пока подходящий случай для более тесного знакомства не представился, прикармливал Барби овсяным печеньем. От работы нас отвлекали только самовыключающийся приемник и скучающий кореец.

Чонг, будучи чрезвычайно добросовестным то ли по национальности, то ли по контракту, по-прежнему присутствовал в кегельбане десять часов в день, занимаясь, в основном, сиденьем посреди зала, и продолжал посещать бытовку в обеденный перерыв. Правда с тех пор, как Териков испытал на Чонге свои лучшие анекдоты, визиты корейца заметно сократились и в тех немногих случаях, когда Чонгу действительно хотелось что-нибудь сказать, он все чаще отдавал предпочтение английскому. Улыбался Чонг по-прежнему ласково и широко, но в глазах его поселилась печаль, а, может, это была древняя восточная мудрость. Такой Чонг нравился мне больше.

Постепенно между мной и Чонгом установились какие-то странно-дружеские отношения. В обеденный перерыв Чонг спускался в бытовку, усаживался в кресло и молча подбадривал меня взглядом. Когда я, смущаясь, отворачивался, толстяк улыбался, хлопал меня по плечу и удалялся, оставив на прощание окей. Кроме того, Чонг подозрительно часто восхищался результатами моей работы и не упускал случая похвалить меня. Достаточно было сказать Чонгу «hot» и он тут же гнал Пашу в клуб за ледяной кока-колой, а потом с удовольствием смотрел, как я утоляю жажду. Когда у Чонга появлялось желание проверить работу монитора, заиметь чудо-швабру для протирания дорожек или набрать и отпринтировать таблицу для иероглифов, он обращался почему-то ко мне.

Так прошло две недели. Мы закончили бар в главном зале, но вместо премии получили от Здановича задание сделать еще одну барную стойку в холле боулинга.

Таня начала проявлять признаки беспокойства и склонность к амплуа субретки. К холодным закускам приветствий добавилось горячее блюдо – монолог Тани о красивой мечте навести порядок в квартире после окончания ремонта – не вызывавшее у меня никакого аппетита. Постепенно в словах Тани закипела страсть и она стала задавать мне нескромные вопросы:

– Ну что?! Когда ты придешь?!

– Да скоро уже! Вот второй бар закончим, работы поубавится, – обычно отвечал я. Хотя работы с каждым днем становилось все больше. К бару добавилась общая отделка зала.

День открытия боулинга приближался. Зданович, не выдержав истязания опилками, провел очередное опыление инструкторов и механиков. Теперь механики начинали рабочий день с натирания дорожек, а пара инструкторов, вооружившись пылесосом, пыталась помешать естественному процессу оседания опилок и прочего мусора на дорожки.