Алевтина Максимовна аккуратно и тщательно протерла и без того блестяще-чистый журнальный столик. Поправила тюль. Провела придирчивым взглядом по паласу. Смахнула легкую усталость со лба и неторопливо, не шовгая велюровыми в синюю клеточку тапочками, прошла на кухню.
     Белый эмалированный, с тремя неуместными бордовыми розочками на пузе, чайник только-только начал пробираться легкой струйкой пара в зеркальный свисточек.
     А вокруг спокойствие, ровность и порядок.
     Алевтина Максимовна величаво, не сутуля покатых плеч и не придерживаясь за поясницу, присела на гладкую лакированную табуретку из темного дуба у прочного стола, положила черствые натруженные годами руки на закрахмаленную скатерть, задумалась.
Тонкий свист набирал силу. Алевтина Максимовна повела на виновника жгуче-карими глазами, а потом точным, плавным движением руки, столь не свойственным старости, перекрыла газ.
     Чайник булькнул, потужился и умолк.
     Ни тиканья часов, ни бормотанья радио, только Алевтина Максимовна и кухня.
     Светало.
     Светало по-зимнему: медленно и серо.
     Последняя декада ноября была какой-то  бесснежной и безветренной.
     Алевтина Максимовна с неделю как приболела, и хотя сухой кашель душил ее по ночам, сейчас ничего, кроме легкого румянца на щеках, не выдавало недомогания.
     Неопрятный шорох у входной двери потревожил ее тишину. Она приподняла правую бровь и два неуклюжих, приглушенных дерматином, стука ворвались в прихожую.
- Кого это, - сорвалось с узких губ и утонуло в еле заметном сквозняке. Хозяйка поправила платье, прическу и пошла на стук.
- Алевтинушка, это я, - крякнуло из-за двери.
     Досада пробежала по телу. Спокойствие выскользнуло в дверной глазок. В воздухе запахло смесью ладана и герани. Ладонь прошествовала по кремовой лудке и пальцы, сняв цепочку, прищелкнули замком. Дверь подалась легко.
     На пороге, закрывая отраженный от голубых стен тусклый подъездный свет, высилась, похожая на большую, внушительную и даже громкую, если можно так выразиться, букву «О», Софья Назаровна. Серое драповое пальто цигейковым воротником плотно обхватывало ее широкий подбородок. Вылинявшие глаза синеватой одутловатостью мешков предавали хрупкий сон и некоторые другие изъяны здоровья, что усугублялось пыльно-песочным цветом щек. Губы слегка подрагивали, играя крыльями вздернутого носа. Софья Назаровна держала перед собой, на довольно заметном животе, пустую пластмассовую кошелку.
     Подъезд загудел  лифтом и, в этот момент, Софья Назаровна, словно кто-то ее подтолкнул, понеслась словами, иногда даже захлебываясь языком:
- Что-то я вас, Алевтинушка, пятый день не вижу. Уж не случилось чего, думаю. Не дай бог конечно, но годы-то. И в магазин, гляжу, не ходите, да и так вас что-то не видать. Аль заболела, слегла, думаю, или еще чего. Да и тихо у тебя как-то. Вообще-то оно конечно, кому ж шуметь, но хоть бы в гости зашла. Я ж то, ты знаешь, тоже одна кукую, то телевизор посмотрю, а внук-то уже вторую неделю не наведывается. А я думаю: дай за хлебушком схожу, за одно и узнаю как тут да чего. Уезжала куда? Иль чего случилось? Леонидовна тоже говорит, что тебя не видела. И я ж думаю. Ну, а ты как, Альфушка? У меня вот третий день живот крутит, словно в моток наматывает. Места себе не нахожу. Доктора вызвать что ли. Погода еще такая. А ты как?
- Проходи, Софья, коль пришла, Чего в дверях стоять, холоду напустим.
     Гостья грузно перевалилась через порог, ухнув, нагнулась и, снимая ватные сапоги, продолжила:
- Светка-то свадьбу отыграла. За Кольку свою отдала, Прохора сына. Говорят, народу было полно, человек с тридцать. Семен, слесарь-то наш, тоже ходил. Говорит, весело было, водки всем хватило, рыба под шубой была. - Алевтина Максимовна помогла снять пальто и, не найдя петельку, повесила за воротник на блестящий крючок вешалки. Назаровна сняла плотную, вязанную витиеватым узором, шапку и сунула в карман пальто. Шапка не влезла целиком и торчала из кармана во все стороны. - А Надька, срам-то какой в платье таком - прозрачном. Подарков понадарили, свекор, говорят, гарнитур какой-то импортный подарил. Жить пока у Светкиной матери будут, у Ильиничны. Далеко-то конечно, но хоть крыша над головой. И комната цельная их будет. И Ильиничне веселей будет, хотя и шуму-то от молодых конечно, но и подсобят, чем смогут. А Михаил твой как, пишет что ли? А мои – ни-ни, ни звука, самой приходится звонить. Забывают-то о нас, о стариках, сами потом поймут, каково оно. А я смотрю – ты  ничего, держишься.
- Чего это ты, Софья меня в старухи записываешь?
- А что, Альфушка, топорыжиться-то. Прости господи, седьмой десяток уж. На танцы ведь уже не побегаешь.
- Не люблю я танцы, соседка, и не любила, наверное, никогда.
- Неправильно это ты.
- Ну и не тебе решать, - зло срезала Алевтина Максимовна, - пойдем лучше чайку по чашечке.
- Чайку, это хорошо.
- Липовый!.. - И в лице Алевтины на мгновение как-то просветилось, но тут же сразу и исчезло.
- Ну так, можно и по парочке, раз липовый.
- Как пожелаешь, гостья, только мне скоро в собес надо.
- А чего случилось? - спросила Назаровна, переминаясь с ноги на ногу.
- Да так, ты проходи.
     В кухне резко запахло неуместным оживлением.
     Назаровна увалилась на табуретку.
     В дымоходе тоскливо завыло.
     Кафельная плитка переливалась чистотой по периметру. Белый и ровный потолок расширял кухню в высоту, но ни облаков, ни птиц в этой выси не могло бы быть – это однозначно.
     Алевтина Максимовна поставила сахарницу, два блюдца и две чашки, разлила чай, положила гостье на блюдце ложечку.
     Аромат защекотал в носу, и Назаровна мягко заулыбалась.
     Алевтина достала из темного подвесного шкафчика конфетницу с разноцветной карамелью, аккуратно поставила на стол и присела на табуретку напротив.
     Серое небо текло за окном.
     Софья Назаровна не выдержала молчания:
-    Так чего тебе в собесе-то надо? Справку какую или чего?
- Та так, - отмахнулась Алевтина, а Назаровну все несло:
- Ох, дожились-то, каково теперь нам-то по очередям стоять. То ноги крутит, знаешь, аж мочи нет, то в поясницу как стрелянет, аж пелена по глазам. А там очереди - жуть. Я, месяца с полтора назад, за справкой по льготам у собес ездила. Жуть! Хорошо хоть пенсию рядом на почте получать, а то б наездились бы мы, настоялись. Позавчера в магазине, знаешь, как поведет в голове, чуть не упала, хорошо прилавок рядом, ухватилась. Ячневой кило взяла. А молодежь сейчас в магазине пошла, я тебе скажу, - Софья Назаровна отсербнула горячее золотистое питье, ковырнула носом по воздуху, причмокнула и расмашисто нырнула ложечкой в сахарницу, после, обмакнув в чашку две с горкой, звонко перемешала.
     Алевтина безразлично, слегка присомкнув веки, уставилась в угол у раковины за спиной гостьи. Ее руки упруго лежали на коленях, спина вытянулась, словно в любую секунду она готова встать и уйти.
-   Похабная молодежь - вот что! Вот я помню…
- Да что уж вспоминать. Сейчас другое время, другие люди, другие нравы.
- Вот именно, вот я помню ра-а-аньше, - затянула Назаровна, - мы были…
- А мать тебя за уши драла? - резко спросила Алевтина, а потом глумливо перекривила: - Ра-а-аньше.
-    Ну-у-у. - не распоняв вопроса, промычала Назаровна.
- Если бы ты была эдакая хорошая, эдакая паинька, такая вся примерная, положительная - разве драла б она тебя за уши, негодницу?! Разве б чехвостила она тебя, если бы ты была такая вся хорошая?! Так что, за молодежь не надо, Софья. Это завсегда так было и так будет, - а после, слегка расслабившись в лице, прибавила, - да ты не серчай на меня, что правду говорю. Угощайся, - и указала сжатой ладонью на конфеты.
     Назаровна глянула на хозяйку недовольно, буркнула, вздохнула, взяла жменю конфет и рассыпала рядом с блюдцем. Потом почесала ногтями ватную шею, взяла одну из карамелек и, разорвав цветной фантик, бросила ее за щеку. Щека округло оттопырилась, Софья Назаровна перегнала конфету, со звуком неровной дроби, по зубам за другую щеку и причмокнула:
- Сладкая, - довольно качнула головой, и рыжая шевелюра качнулась в такт.
     Алевтина Максимовна слегка приподняла бровь, тщательно очерченную, и посмотрела на Софью Назаровну прямо и сухо.
     На потолок что-то с грохотом упало и дрожь пробежала по бетонным перекрытиям и стенам.
- Все починяются, ремонтируют. - бойко отозвалась Назаровна, - Уже полгода, как въехали, а все что-то носятся, то слышу потащили что-то, мебель какую, то сверлят, стучат, то пилют. А я тоже себе, вот, подставочку под цветы купила, симпатишная такая, вот так-вот, и вот так, и вот тут еще перекладинка тоненькая, - показала она в воздухе над скатертью, воздух разлетался от ее рук, - под окошком поставила, удобно. Все горшки порасставила, уместились. И окно все ватой законопатила, чтоб не дуло им. Они, знаешь, цветы, холода боятся. Они как детишки малые, зябнут. Надо еще покумекать, как бы еще двери как-нибудь заделать, а то из щелей тянет. Сама-то я пуховой платок накидываю, как цыганка, а цветам ведь не завяжешь, - и вдруг почему-то жидко смехотнула, ее тело грузно передернулось, табуретка печально подскрипнула
     Липовый запах по-тихоньку растворялся в словах, чай остывал.
- Пей, соседка, холодным он будет не то, - Алевтина указала глазами на ее чашку и, коротко отпив последний глоток, поставила свою, пустую. Чашка тихо умостилась на блюдце. Назаровна тоже отглотнула, шмыгнула носом:
- Да-а-а, остывает, - пробежалась губой по губе, - а Васька мой, кот, что хулиган отчебучил, просто - катавасия с чехардой. Подкараулил под шкафом. И только та, он как сиганет, сорванец, поиграться удумал, Найдочка как подпрыгнет, и в лай, а он на задние, и лапой так, лапой, по носу ее, знаешь. А Найдочка с перепугу видать, или по старости, хвать его за лапу за эту. Больно, наверное, хватанула, потому, что Васька с хвостом по воздуху на кресло прыг, а по креслу на тумбочку, потом на этажерку, по полочкам, жмется к книгам, а там Найдочка все подлаивает. Я, дура, лежу, поглядываю, посмеиваюсь. А Васька как уши шаловливо прижмет… и скаканул ко мне, а задом видать часы как зацепит, часы в аквариум, гуппики врассыпную, одного чуть не пришибло. Ох, я его потом отшлепала, чтоб по полкам не лазил. А ты, Алевтина, чего живность какую-нибудь не заведешь? Веселее все же, хоть и хлопот-то конечно. Но так – не одна, как бы вроде. И поластится, и руку лизнет, а на сердце так тепло становится.
- Извини, Софья, но мне уже пора, - Алевтина росло встала.
     Назаровна отхлебнула жадно до дна, сгребла со скатерти несъеденные конфеты, вместе с разорванным фантиком, до кучи, сунула в карман кофточки, а потом вдруг, словно опомнившись, недоверчиво глянула на хозяйку:
- Ничего?
- Ничего, ничего, бери еще.
     Софья Назаровна нырнула в конфетницу, и всё, что уместилось в толстом кулаке, сунула опять в карман.
    Хозяйка прошла в прихожую, Софья с топотом засеменила следом.
- Что я тебе ещё хотела сказать…
- Извини, но я уже, к сожалению, опаздываю, - оборвала Алевтина, - как-нибудь в другой раз, соседка.
- Я тогда забегу на днях. Хорошо? Поболтаем о том, о сём. Скучно тебе одной-то, я уж знаю, каково-то одно одной, какова она вдовья-то доля, сама уж шестой год.
- Хорошо, хорошо,- поторопила Алевтина, подавая серое пальто. 
     Назаровна, кряхча, напялила сапоги, набросила пальто, прогулялась пальцами по животу, застёгивая пуговицы, выдернула из кармана шапку, отряхнула, засунула в неё голову и заправила, не влезшие сразу, волосы.
- Хорошо у тебя, спокойно, - сказала она на прощанье, втянула широкими ноздрями воздух, словно пытаясь унести его частичку с собой, и перевалилась через порог. - Ну, счастливенько тебе. Побежала я.
- Спасибо, что навестила, - ответила Алевтина Максимовна, захлопывая дверь. За закрытой дверью облегчённо вздохнула: - Фу-у-у-х.
     Закрыла дверь на замок и цепочку, потом перемыла посуду, перетерла и поставила в шкафчик, на верхнюю полку водрузила конфетницу.
     Закрыла дверцу шкафчика.
     Оценивающе оглядела обстановку.
     «Всё в порядке», - успокоилось её сердце.
     Она присела у окна.
     Небо текло мимо.