Шестьдесят четыре весны

...Шестьдесят четыре весны,
Я был жив только эти шестьдесят четыре весны,
И когда я умер, теплым ветром со мной ушли
Только мои шестьдесят четыре весны...
(Народная валлийская баллада)





Спасибо Алине за литры чая и кофе,
Веронике и Андрею - за сказки по ночам,
Марьяне - просто за то, что она есть,
Александру за редактирование,
Тимошке за заботу и понимание.


- В одно из времен, забытых ныне, в деревне, стоящей рядом с лесом, возраст которого сравним лишь с возрастом самого времени, жила девушка, красотой своей превосходящая красоту всех своих шестнадцати весен, взятых вместе. Были ли у нее родители или другие родственники, нам теперь неизвестно, мы знаем лишь, что то место в ее сердце, что предназначено природой для единственного в жизни мужчины, было свободно, хотя множество зеленых юношей и опытных мужей оспаривали право на него.
Ее сердце пустовало не потому, что обладательница его была непомерно горда, как множество признанных красавиц, с детства привыкшие слышать отовсюду похвалы своей красоте, или глупа, как девушки, которые считают издевательством разговоры об их прелестях и дурным тоном - слова о любви. Просто, видимо, не пришло еще для нее время любить.
Но это все присказка. А теперь будет сказка.
Однажды весной пошла она в лес, что начинался у деревни, а заканчивался, как говорили местные легенды, на самом краю света огромной поляной, на которой каждую весну собирались добрые духи со всего мира на свой праздник. Легенды так же говорили, что если в это время зайти поглубже в лес, то там, у синего как небо и глубокого как море озера можно услышать их песни и узнать по ним свою судьбу. За тем или нет пошла в лес наша героиня - не знаем. Может, чтобы набрать воды, может быть, чтобы собрать лечебных трав или первых грибов. Но знаем, что в конце концов она оказалась на берегу незнакомого озера с водой синей, словно небо в самой вышине летним днем.
Испугавшись, что она уже никогда не найдет дорогу обратно, девушка горько заплакала, и плакала, пока не заснула, свернувшись клубком в зарослях лещины.
Когда она проснулась, ей показалось, что ее разбудила упавшая в озеро радуга. Но потом она поняла, что это не радуга, а звуки чудеснейшей песни, которую пел кто-то на берегу озера. Тихонько пробралась она сквозь лещинник ближе к озеру, чтобы посмотреть, кто же там поет, и увидела прекраснейшего юношу, играющего на арфе так, словно он был ветром, а арфа - полем с высокой травой, то словно арфа была его возлюбленной, а он - нежным любовником во время первой встречи, а то словно руки его - трепетные оленьи губы, касающиеся протянутых к ним пальцев - струн... В песне без слов его голос, похожий то на шелест листьев в летнем лесу, то на рокот струй рассерженного водопада,  слился со всеми мечтами, пролетавшими мимо озера с ночи его рождения. Это был лесной эльф, приветствующий новую весну в своем лесу. И поняла девушка, что она полюбила его и что вошел он в ее сердце так крепко, что вырвать его оттуда не сможет ни время, ни смерть.


- Не знала, что тебя прикалывают подобные истории. Раньше ты таких сказок не рассказывала.
- Я тоже не знала - вот и не рассказывала. Дай мне еще пирожок.
- А что дальше? Жили счастливо, пока не умерли в один день? Или разругались через неделю, а потом уже умерли?
- Пока не знаю. Кстати, последний вариант мне больше нравится - необычнее. Никогда не слышала, чтобы в волшебных сказках главные влюбленные ругались, особенно насмерть. Правда, я по сказкам не спец.
- Зато по ругани спец. Вы когда с Тимофеем лаетесь - вас в соседнем подъезде лучше телевизора слышно.
- Это не мы лаемся. Это наш Федик. А мы просто шумим.
- Спасибо за разъяснения.


В самое странное время суток - когда ночь уже кончилась, а утро еще не началось, вино давно уже выпили, но  запивать его кофе еще не хотелось - две подруги сидели на кухне. Одна - та, у которой был муж Тимофей и терьер Федик, а так же полурасчесанный хвост русых волос и заспанные карие глаза, - Вероника, другая же - Алина, в зеркале замечающая только свой возраст, а в составе семьи - отсутствие стабильности. В качестве временного мужа последние два месяца у нее числился некий Александр Матвеевич - “сорок шесть лет, а у него только одни перспективы“, как говорила о нем Алина.
Правда, последние пять минут она ничего не говорила, а только смотрела, как Вероника крошила на стол огрызок пирожка. Капустные хлопья начинки шлепались на клеенку и неспешно раскладывались Вероникой по клеточкам узора.
- Верка, не мучь капусту. Ты что, в шахматы играть собираешься?
- Нет, в го. Знаешь такую? Ну, в школе в точки играла? Это тоже самое, только на доске и камнями. Японцы придумали.
- А ты теперь усовершенствуешь - капустой из пирожков играешь. Не буду тебе больше пирожков давать.
- И не надо. Не люблю с капустой.
- И не дам. Лучше расскажи еще чего-нибудь.


 “Боги мои, зачем вы меня покинули? Кажется, это уже где-то слышал. Или читал? О боги мои, ну что за жизнь, что за жизнь, на дворе - золотая осень, очей очарованье и все такое, а я как сугроб - и не ко времени, и таять холодно. Тоска, скука и сумятица - ну полный бардак и разорение. Ну что же за жизнь, господи... Ну и ноги - прямо от шеи. Только интересно, где у нее грудь помещается? Хотя это не мои проблемы - у нее муж наверняка есть, пусть и разбирается. У моей Линки, слава Богу, для груди места хватает, и место само не пустует, только ноги толстоваты. Но не нам выбирать - года у нас не те. Старый холостяк заброшенного возраста, одним словом. То есть четырьмя словами. Что за жизнь... Вот сейчас бы все бросить, плюнуть на всех вон с того тополя, тряхнуть стариной... Нет, лучше молодость вспомнить. Старость на том свете вспоминать будем - со светлой грустью и теплым чувством. Мне еще только сорок два - Боже, даже себе вру, мне же сорок восемь, а я все хорохорюсь, но если верят, то мне столько лет, сколько я говорю... О чем это я... Да, вспомнить молодость, подойти сейчас к первой попавшейся - ну не совсем к первой, конечно, выберу сначала посимпатичнее - и пристать. Нет, приставать не будем, приставучих посылают. Да и староват я все-таки - не двадцать лет, чтобы сразу подойти и лапать. Вежливо, с достоинством. Какие волосы, Бог ты мой! Мне бы такие - вы бы на меня сами вешались. А у этой уже есть - ну и одет! Бомжи и то лучше одеваются. Мода, что ли, такая? Или вон к той брюнетке? Нет, пошлет, сразу видно, что пошлет, если не на тачке навороченной и не в золоте до ушей. Да, Шурик, губу раскатал, а есть-то нечего. Или закрыть глаза и врезаться в кого придется? Романтично, черт побери. А это Линка мне рассказывала, что она познакомилась со своим мужем, когда уронила на него стеллаж с книгами в библиотеке? Кажется, да. Но не идти же в библиотеку - пришибу еще какую-нибудь замухрышку этими книгами, ну и темно - сейчас как в столб врежусь, будет романтика...”
“Ну вот, врезался”.
Александр Матвеевич от испуга резко открыл глаза. И не сразу понял, что перед ним. Ибо он наткнулся на чьи-то глаза - точнее, на чей-то взгляд. Такие глаза, наверное, были у Маргариты, когда она шла на первую встречу с мастером - тревожные, ожидающие и непомерно глубокие, засасывающие в себя все, что видят. После понимания сути этого взгляда Александр Матвеевич понял также, что и принадлежит он, скорее всего, Маргарите - перед ним была надрывно-красивая темноволосая женщина. Лет ей могло быть и двадцать, и двести - как эльфам, которые явно были ей родней. Еще один такой же глубокий ожидающий всплеск древних и молодых глаз - и женщина ушла.
Это не была любовь - не такой все-таки был Александр Матвеевич, чтобы влюбиться за один взгляд. Но после соприкосновения с ним стоять на месте он не мог - взгляд тянул его за собой, словно глаза забрали в себя часть его души, и бульшую часть. Не замечая и не желая ничего замечать по сторонам, Александр Матвеевич рванулся за женщиной.


Нет, конечно, никакой Маргаритой она не была. Марьяна, скорее всего, даже и не поняла бы, кто это - давно забылся прочитанный по случаю роман. И глаза свои считала совсем обыкновенными. Ну карие, ну с прозеленью, но ведь не в этом счастье. А в чем - Марьяна не знала. Даже не знала, есть ли это самое счастье.
Так бывает в жизни - смотришь со стороны на человека, и думаешь, что все у него хорошо - не то что у тебя. Красивая женщина, красивая одежда, красиво идет - по такой же красивой жизни, думают проходящие мимо люди, завистливо вздыхают и тут же забывают о женщине, которой только что позавидовали. А она приходит в красивую пустую квартиру и плачет от безысходности и усталости. Каждый вечер. Вот уже третий год.
Ее не бросал любимый.
У нее не умирал ребенок.
Не ссорилась с ней лучшая подруга. Но каждый вечер, смывая ледяной водой растекшуюся от слез тушь, Марьяна думала, что лучше бы уж с ней случилось что-нибудь подобное - тогда можно плакать с полным правом, тогда тебя все жалеют, звонят, чтобы посочувствовать или узнать подробности, о тебе сплетничают по всем углам - то есть тебя помнят. А плакать о том, что у тебя в жизни ничего нет и не было - ни мужа, который бы мог тебя бросить, ни ребенка, ни даже подруги - ни одной настоящей подруги за всю твою пустую жизнь, плакать о том, что никто не звонит тебе по ночам и никто не вспоминает утром - это так понятно, но никому не нужно - даже тебе самой. Потому что утром опять идти на работу, видеть там все те же три лица и все те же бухгалтерские документы, ехать в том же троллейбусе, где на тебя не смотрит даже контролер, возвращаться в ту же пустую квартиру и опять смывать ледяной водой черные подтеки под глазами, потому что никто не знает, что три года назад ты поняла, что в жизни нет никакого  смысла...


- Почему это нет в жизни смысла? Что у тебя за упаднические настроения?
- Алинка, не перебивай. Откуда ж я знаю. Что, скажешь, так не бывает? Бывает, бывает, со мной тоже такое было, пока я с Тимкой не сошлась. Сидела по ночам и ревела в подушку. Самое смешное, в упор не понимала почему. Хотелось - и ревела. И все.
- А что, как с Тимкой сошлась, так сразу перестала? Реки пересохли, дожди закончились, и ковчег остался в пустыне?
- Слушай, я с тебя тащусь. Вчера только кричала на весь город, что прочитала в жизни три с половиной книги, из них одна - телефонный справочник. Было? Было. А тут прям книга пророка Моисея в современной обработке.
- Сама хороша. Из Тимки скоро специалист по компративистике твоими трудами вырастет. Был, понимаешь, такой чистый, невинный ум, девственный прямо химик-алхимик, а ты его своей гуманитарией совсем замучила. Ты помнишь, какие у него, бедняги, глаза квадратные были, когда ты ему сказала, что в русском языке восемь падежей, а не шесть, как он в школе учил? Мне это лицо перекошенное потом в кошмарах полмесяца снилось. А все ты со своими заморочками. И из Федьки скоро кота ученого сделаешь. Замучаешь честную псину ни за грош.
- Да ну тебя к ежам. Будешь зудеть - я кота ученого из твоего хомяка сварганю.
- Только попробуй - я его тебе на Новый год подарю. А он тебе будет песни по ночам орать. Представляешь, какой голос будет? То-то. Кстати о птичках, времени сколько? А то у меня часы встали.
- Понятия не имею. Я свои еще месяц назад где-то посеяла.
- Ну и шут с ними. Ты рассказывать дальше будешь когда-нибудь или нет?
- Вот щас все брошу и буду до утра тебе рассказывать. Дай хоть пирожок доесть, вредина.


Посмотрев на свое отражение в витрине булочной, Александр Матвеевич даже удивился. Он помолодел минимум лет на десять, а то и пятнадцать - глаза загорелись, растрепались прилизанные волосы, даже строгий пиджак разлетелся полами в разные стороны и теперь напоминал скорее очень озорную птицу в легком подпитии, чем скучную униформу делового человека. И выражение лица Александра Матвеевича имело больше общего с мордочкой веселого терьера на охоте, чем с лицом интеллигентного мужчины среднего возраста. Потому что интеллигентные мужчины среднего возраста не выслеживают в людском потоке женщин, с которыми не знакомы и у которых видели только глаза - даже если это были глаза Маргариты. Не выслеживают, не прячутся за спинами прохожих подходящей комплекции при каждой мысли о том, что незнакомка может обернуться - она, правда, еще ни разу не обернулась, но Александр Матвеевич исправно нырял за ближайшего толстяка при любом движении головы своей Маргариты, по-детски заливисто смеясь в душе, когда представлял, что могут подумать о нем прохожие. Так же он смеялся, когда спрашивал себя, зачем он идет за этой женщиной. Смеялся, потому что не знал - и знать не хотел - что себе ответить. Идет - и идет, потому что чувствует, что надо. Он не будет догонять ее, знакомиться, вести важные в своей ненужности разговоры. Он просто будет идти за ней. И все. Потому что чувствует, что так надо.


Издалека было заметнее, что у незнакомки есть не только глаза. Слегка волнистые каштановые волосы, красивые ноги в черных ботинках, тело, плывущее сквозь толпу, словно легкая яхта, непринужденно покачиваясь на волнах омывающих людских потоков. Она шла, не оборачиваясь и не смотря по сторонам, не уворачиваясь от летящих прямо на нее прохожих - они сами уступали ей дорогу, будто королеве на прогулке.  Трудно было угадать, куда она шла, но по ее походке можно было подумать, что там - в цели ее путешествия - находится что-то волшебное, способное сделать мир совершенным в своей прелести. Александр Матвеевич надеялся, что если он будет идти вслед за своей Маргаритой, то и он, попав в то замечательное место, прикоснется к волшебству, обещанному плывущей грацией ее движений, и тоже станет немного лучше. И его жизнь тоже станет лучше, облагороженная прикосновением к чуду.


Устав от долгой ходьбы без особой цели - ибо никакой цели, кроме нежелания возвращаться домой, где ее никто не ждет, у нее не было - Марьяна села в первый же троллейбус, подошедший к стеклянному домику остановки. Пожилой мужчина с невидящими глазами встал с одиночного кресла и выскочил из троллейбуса.  Марьяна быстро села - хоть место и спиной к движению и сидеть на нем трудновато, но не сидеть было еще тяжелее. Ноги в новых ботинках гудели, как провода высоковольтной линии - как-то в детстве Марьяна жила на даче, рядом с которой проходила такая линия, и ей нравилось вспоминать, как она объясняла младшей сестре своей соседки, что провода гудят потому, что в них живут пчелы, которые питаются молниями. Марьяна улыбнулась своим детским воспоминаниям - и услышала, как смеются две девочки, сидящие напротив: одна, постарше - лет тринадцати, и другая, похожая на нее как сестра, где-то тремя годами младше. Их детский смех так соединился с ее улыбкой, что Марьяне показалось, будто троллейбус въехал в летний день, где ярко светит солнце и пахнет травами. Девочки продолжали смеяться, не замечая неожиданного лета рядом с ними - у них был свой праздник, только для них двоих. Марьяна прислушалась, стараясь, чтоб девочки не заметили ее невежливого интереса.
- А что все-таки дальше-то было? Поженились они или нет? - младшая девочка толкнула локтем сестру.
- Что ты, они еще даже не познакомились, а ты уже - поженились,- лицо у девочки в этот момент было такое хитрое, словно именно она придумала обычай, по которому надо сначала пожениться, а потом - года через три - познакомиться, но обычай этот тайный и знать о нем никто младше двенадцати лет не должен. - Но девушка полюбила его так сильно, что жить без него больше не могла. Она ушла из деревни и стала жить в лесу, недалеко от того места, где она встретила того эльфа. Она надеялась, что когда-нибудь он снова придет сюда, и тогда она подкрадется к нему и будет тихонечко слушать, как он поет.
- Ой, Ленка, нам же выходить! Ты только расскажи мне потом, что дальше было, хорошо?
Девочки растворились в толпе выходивших и входивших людей. Лето в троллейбусе поблекло, и Марьяна задумалась, что же могло быть дальше с той девушкой, которая ушла жить в лес, потому что встретила эльфа. Но оказалось очень трудно и не очень интересно думать про то, что было дальше, если не знаешь, что было в начале. Лучше взять и придумать что-нибудь самой от начала до конца.
Марьяна незаметно для себя увлеклась. Она решила придумать историю про... вон того лысоватого дядьку в пиджаке, который так старается не смотреть в ее сторону, что любому ясно, что именно этого ему и хочется больше всего. Лицо дядьки почему-то было знакомым - сначала Марьяна решила, что видела его по телевизору, в какой-то программе, где у прохожих на улице спрашивают всякую ерунду, а потом обсуждают ответы в студии. Но потом она вспомнила, что с час назад он врезался в нее на улице, когда она шла, задумавшись о своих несчастьях. Только сейчас дядька выглядел совсем не таким серым, потасканным и пустоглазым, как в тот момент. Совсем наоборот. Марьяна подумала, что если бы у нее хоть когда-нибудь случились такие счастливые глаза, ей не надо было бы смывать черные подтеки каждый вечер и вообще жизнь была бы намного проще и приятней. Ей стало интересно, откуда дядька выкопал такие счастливые глаза - когда он в нее врезался, в его зрачках жил кусочек арктической зимы. Даже с грозами - если, конечно, в Арктике бывают грозы: Марьяна никогда не была сильна в географии, хотя и имела когда-то парня - географа. Толька был таким занудой, что когда он начинал распространяться про свою географию, у нее автоматически закладывало уши - еще до того, как она успевала что-либо понять. В конце концов они рассорились из-за полной ерунды - она сказала, что он не умеет заваривать чай, он сказал, что она ничего не понимает, она вспылила, он закричал... В общем, когда они встретились снова - через два с половиной месяца - он уже был с другой девушкой, она смотрела ему в рот, цепко держа его за левый рукав, а когда он замолкал, рассказывала ему о ценах на обручальные кольца. Марьяна думала тогда, что ей будет тяжело увидеть его с другой, но когда это случилось, ей просто стало немного смешно. Дядька был немного похож на него - нос такой же, уши слегка оттопыренные... Тоже, наверно, любит говорить о том, что ему интересно - не о работе, она ему уже надоела, а о хобби своих, о собаке - наверно, у него есть собака, небольшая такая дворняга, - о фильмах, о книгах, о женщинах, если есть с кем. Он не женат - Марьяне было видно, что у мужчины нет обручального кольца, - но у него есть женщина, которая иногда живет у него, они познакомились в библиотеке, когда он уронил на нее стеллаж с книгами - выбирал детектив и увлекся... Нет, не похоже, что он любит детективы. Он просто подошел к ней в книжном магазине, где она покупала сборник испанских пьес, а он попросил у нее книгу посмотреть. Она терпит его за интеллигентность, а он ее из-за отсутствия альтернативы и просто потому, что она ему нравится и у нее зеленые глаза. У него слабость к рыжим и зеленоглазым. Хотя его жена была шатенкой с серыми глазами. Но она была его женой всего три года, и очень давно, так что это не считается. Еще он не любит сладкого, а любит смотреть в витрины магазинов - на отражения проходящих мимо девушек, и на облака. Он любит Эль Греко и Босха и не любит Рубенса - ему не нравятся настолько полные женщины. У него - то есть у его женщины - есть подруга, которая рассказывает сказки про эльфов - она-то знает, что случилось с той девушкой из леса, только она никогда не рассказывает их этому дядьке, потому что он не умеет слушать, а умеет только говорить сам. А на его рубашке, наверное, не хватает пуговицы...


В дверь позвонили. Алина вскинулась с табуретки и помчалась открывать. Она всегда не шла к двери, а бежала - как думала Вероника, Алина всегда надеялась, что это в ее дверь звонит принц, и если она долго не будет открывать, ему надоест ждать и он уйдет в другой подъезд. Алина с ней соглашалась, но уточняла, что в соседнем подъезде она бы его нашла, так что, скорее всего, принц бы уехал в соседний город. Или в соседнюю страну.
Разумеется, оказалось, что и в этот раз пришел не принц - голос вошедшего явно принадлежал Тимке, да и смеющийся лай, периодически долетавший до кухни сквозь человеческие голоса, доказывал это неопровержимо - так лаять мог только один пес на свете, и имя его было Федька. Вероника не стала выходить им навстречу - и так ясно, что Алька самое позднее через тринадцать секунд при любой силы сопротивлении втащит на кухню любого из тех, кто к ней мог зайти, а уж Тимка-то явно пришел не просто чтоб звонок опробовать, а по делу и достаточно надолго. Иначе бы Федьку дома оставил. По какой-то причине Федька решительно отказывался оставаться дома один, если его хозяева шли в гости и больше чем на пятнадцать минут - как он узнавал, куда и насколько они идут, ставило в тупик всех желающих прояснить этот вопрос, но все признали за факт, что если Вероника и Тимофей шли в театр, или в магазин, или на работу (точнее, Тимофей на работу, а Вероника в институт), их пес вел себя идеально - в отличие от тех случаев, когда они шли в гости. После двух-трех раз - пока не поняли, в чем же причина - по возвращении они находили квартиру разгромленной, а соседей по площадке - в предынфарктном состоянии. Так что теперь все друзья были поставлены перед выбором - либо приглашать их по отдельности, либо терпеть в доме еще и не очень воспитанного терьера. Хотя Федька все-таки имел мозги и в гостях всегда вел себя безупречно.
Тимка влез в кухню, следом за ним протиснулась Алина с сияющим Федькой на руках.
- Раскормили пса до непотребности! Я уже в дверь с ним не пролезаю!
Тимофей чмокнул жену в лоб и приземлился рядом с ней на диванчик.
- А вот не надо! Верка его и так на такой диете держит, что удивительно, как в этой псине еще душа шевелится - я бы помер давно. Так что это не тот случай.
- Это не кто-то слишком много ест, просто у кого-то слишком узкие двери!
- Верка, ты не похожа на Винни-Пуха, и не старайся!
- А на Кролика?
- Щас как уши на нос натяну, будешь вылитый! - Алина схватила вышитую подушку и запустила ее в подругу. Та в долгу не осталась, и драка подушками началась. Уже на третьем броске в войну втянули Тимофея, а Федьку и приглашать не надо - эта псина всегда рада побегать, полаять и поиграть.
Быстрее всех надоело Тимке. Он, мысливший себя серьезным, ответственным и рациональным (и бывший таким всегда - за некоторыми исключениями, связанными с влиянием его жены, не бывшей ни серьезной, ни рациональной), не мог позволить себе долго принимать участие в том, что его мать назвала бы “детскими играми”. Поэтому, в очередной раз поймав летящую подушку, он не бросил ее дальше, а положил к себе на колени и старательно-менторским тоном сказал, пристально смотря в потолок:
- Между прочим, приличные девушки по ночам спят, а не устраивают на кухнях свалок с участием невоспитанных собак. Особенно если у некоторых из этих девушек дома муж голодный сидит.
- И ушами шевелит! -  радостно подхватила “некоторая девушка”, - Алинка, ты видела, как он ушами шевелит? Правда, здорово смотрится? Тимка, ну покажи, ну будь человеком!
Тимка про себя вздохнул. Иногда он переставал понимать свою жену. Хотя в эти моменты любил ее даже больше, чем всегда. И теперь, сидя на шатающейся табуретке в чужой кухне и старательно шевеля ушами, он думал о том, как же ему в общем-то повезло, что четыре года назад обожаемая им тогда девушка Галя бросила его ради какого-то парня с геофака. Тимофей был признателен ей - особенно за то, что у нее была подруга Вероника, которую Галя как-то попросила отвезти ее “бывшему” кое-какие его вещи, которые Тимка успел оставить в ее квартире и которые теперь были ей абсолютно не нужны, если не сказать опасны. В итоге в день Галиной свадьбы Тимка - вместо того, чтобы убиваться по неверной возлюбленной - шел в тот же ЗАГС вместе с Вероникой подавать заявление. Теперь, прожив с ней бок о бок больше трех лет, он жалел о своей поспешности, о том, как они мало знали друг друга, когда поженились - они ведь были, да и сейчас остаются, очень разными людьми - “союз физика и лирика”, по выражению Алины (хотя точнее было бы сказать - технаря-химика и гуманитария-культуролога), холерика и флегматика - но он никогда не жалел о том, что женился именно на Веронике. Иногда - и сейчас - он спрашивал себя, не жалеет ли об этом сама Вероника, но всегда говорил себе, что не хочет об этом знать. Сейчас же Тимка неожиданно спросил:
- Верка, а ты не раскаиваешься в том, что за меня вышла?
Вероника стукнулась недоуменным взглядом о собственного мужа. У Алины реакция была всегда хорошая:
- Так, ребята, я с вашим псом погуляю покуда, и не разнесите кухню, - и исчезла в глубине коридора, прикрыв дверь.
- Тимка, ты чего? Что-то случилось?
- Я просто спросил, не жалеешь ли ты, что стала моей женой - что, так трудно ответить? Или я что-то неприличное спрашиваю, я не понимаю? - Тимка почувствовал, что начинает заводиться. По затылку побежали вниз мурашки, ему уже было стыдно и неприятно, что он завел этот дурацкий разговор. Ведь и так понятно, что если б Вероника о чем-либо жалела, она бы с этим мириться не стала, а просто взяла бы и развелась с ним. И даже одной бы ей долго просидеть не пришлось - Санька, кажется, на выходе из суда - или из ЗАГСа? где там разводят?- подхватит и к себе приведет - даже его мама согласна, ей Вероника всегда нравилась... “Ну и чушь я несу”, подумал Тимофей.
- Что ты за чушь несешь, крокодил ты ушастый? Если ты так настаиваешь - нет, не жалею, но чтоб больше я от тебя таких вопросов не слышала, понял?
Вероника, явно с трудом сдерживаясь, выскочила из кухни. Она сама не понимала, почему так бурно отреагировала на Тимкин вопрос - ну спросил, ну ведь просто поговорить хочет парень, убедиться лишний раз в чем ему там хочется, так нет, сейчас разревется, как дура последняя... Не хотелось думать, что плачет она потому, что Тимофей задел больное место - как раз в эту ночь Вероника пожалела, что вышла за него... У них все было так красиво - она приехала к нему по просьбе своей подруги, которая жила с ним, пока не нашла себе кого-то получше, он открыл дверь, такой несчастный и такой красивый в своем несчастье, они познакомились, потом он повел ее на кухню, потом в спальню, потом в ЗАГС... Так он с тех пор и ведет ее по жизни за ручку, и нет у нее сил сопротивляться. Сейчас она любит его даже сильнее, чем в начале их знакомства и брака, но ей все тяжелее и тяжелее быть и жить с ним рядом...
Вероника закрыла на задвижку дверь в ванну. Еще не хватало, чтоб сюда сейчас зашел Тимка и начал ее жалеть. Она посмотрела в зеркало - ну и вид, тушь потекла, глаза красные. И зачем она вечером ресницы красит, если ее все равно никто, кроме мужа и Алины, не увидит, а они ее еще и не такой видели? Фасонит девица, вот чего. Вот сейчас смоем все это безобразие, успокоимся и мириться пойдем.
 Горячую воду почему-то опять отключили, но холодная даже лучше. Вероника умылась, снова посмотрела в зеркало. Уже гораздо лучше, хотя видок и не полный фонтан. Но в конце концов, сейчас это не смертельно.
“Сейчас... это... не... смертельно.....................”
- Вероника, ты что, заснула там, что ли? Вероника!
- Верка, выходи!
Оказывается, Тимка и Алина, прождав ее выхода минут десять, забеспокоились  и начали ломиться в дверь. Ничего удивительного. Алина не переносила, когда кто-то запирался в ванной. По ее рассказам, она с детства боялась, что кто-нибудь запрется у нее в ванной и повесится. Или у него сердце прихватит. Или он поскользнется, сломает ногу и не сможет дотянуться до замка. Алина объясняла, что когда-то она прочитала какой-то рассказ, где героиня попала в подобную ситуацию, но что это был за рассказ (и даже что за ситуация), Алина вспомнить толком уже не могла. Вероника в душе считала, что именно из-за этого “пунктика” с Алиной никто не смог ужиться. Трудно представить себе человека, который бы смог никогда в жизни не запирать дверь в ванную.
Почему-то образ такого человека Веронику развеселил. Она подумала, часто ли запирает дверь в ванну Александр Матвеевич и что кричит ему Алина, когда требует открыть дверь. Это даже рассмешило ее - так что когда она вышла-таки из ванной, слезы на ее глазах были слезами, вызванными весельем.
- Слыш, Алин, ты мне скажи, - захлебываясь смехом, потянула она подругу за рукав, - а когда твой Матвеич запирается, ты ему тоже кричишь, что он там заснул? Или говоришь “выходи, подлый трус”?
Вероника так похоже изобразила любимую фразу двух мышей, что Алина тоже не выдержала и рассмеялась, хоть и стараясь сдержаться. Ей хотелось показать, что она волновалась за Веронику, а для этого улыбка - не самое подходящее выражение лица. Но что делать? Все еще силясь сдержать прорывающийся наружу смех - и от этого все более и более смеясь, - Алина схватила подругу за талию и потащила к себе в спальню, через плечо сказав Тимофею:
- Чур, за нами не ходить!
Тимка с трудом понял, что она хотела сказать - хихиканье все-таки мешало. Он хотел переспросить, но девицы уже захлопнули за собой дверь. Ему послышался звук, какой мог бы издать ключ, поворачивающийся в замке. Почему-то это, и то, что его бросили, и то, что смеются - а он не может понять, почему, и еще от чего-то, что никто никогда не может ни понять, ни описать - хотя вроде каждый хоть когда-нибудь сталкивался с этим чувством непонятной глухой тоски где-то в самой глубине того, что умные люди называют сознанием, - все это навалилось на него мягким тяжелым комом - словно сугроб на зеленую травку, словно опьянение на трезвенника...
Чем думать об этом, он предпочел заснуть. Ему снилась девушка, переселившаяся из деревни в лес…


Покинув деревню, девушка переселилась в лес - недалеко от поляны, где эльф пел свои песни. Она построила из ветвей орешника и ивы хижину, которая стала ее домом. Она никогда не заходила на поляну - ей казалось, что этим она осквернит ее, отпугнет эльфа от этого места, и он никогда сюда не вернется. Она научилась двигаться неслышно и незаметно - чтобы не мешать. Она привыкла молчать, даже во сне она не произносила ни звука - чтобы не пропустить ни звука вокруг, чтобы услышать, когда из-за лещинника раздастся песня эльфа...
Иногда ей казалось, что эльф ей только приснился. Тогда ей хотелось пойти и утопиться, потому что она теряла смысл своей жизни. Но потом он убеждала себя, что те песни, которые она слышала, были слишком прекрасны, чтобы не быть песнями эльфа, который пел на лесной поляне в ту пору, когда мир прекраснее всего. И однажды она услышала их снова. Сначала ей было трудно поверить в то, что ей это не слышится - она даже ущипнула себя за руку так, что потом долго был виден синяк,- но подобравшись поближе к кустам орешника, она увидела эльфа, который снова пел свои песни... Песни были без слов, но те мысли, которые рождались от звуков, были лучше любых слов...


- ...Слов не хватает! Лезут и лезут, лезут и лезут! Вам троллейбус что, резиновый? Отъели себе зады - в дверь не пролазют, а туда же - в транспорте ездить!
Марьяна очнулась от своих мыслей и посмотрела на горланящую тетку. Тетка тоже явно не сидела на диете, и габариты у не были едва ли не больше, чем у той, которая пыталась протиснуться мимо нее в набитый троллейбус. Влезающая тетка тоже была не лыком шита и по наглости явно не уступала никому. Завязалась бурная перепалка, в ходе которой - после взаимных обвинений - оппонентки пришли к согласию: во всем виновато правительство, лично президент, префект данного района и министр внутренних дел. Почему в список вошел именно такой состав ответственных лиц, ни сами тетки, ни кто-либо из стоящих рядом пассажиров не смог бы объяснить - хоть на этом успокоились, и ладно.
Дядька тоже глазел на шумящих, и при этом явно веселился. Когда он встретился глазами с Марьяной, он не стал отводить взгляд, и даже подмигнул ей, показав глазами на двери. Марьяна не поняла, что он имел в виду - сами двери, то есть предлагал ей выйти вместе с ним, или намекал на теток, стоящих рядом с дверью. На всякий случай Марьяна улыбнулась ему, но потом отвернулась, показав таким образом, что не хочет продолжать перемигиваться. Это, конечно, не значит, что она перестала за ним наблюдать - конечно, так, чтоб он не заметил. Слишком редко ей в жизни приходилось развлекаться, и еще реже - находить и придумывать развлечения самой. Ей было весело и спокойно - впервые за долгое время. Она не хотела думать ни о делах, ни о своих проблемах. Ей было неинтересно даже знакомиться с этим мужчиной. Зачем? Для себя она про него все знает, а как там на самом деле... Что ей до этого? Она не будет пришивать ему пуговицы на рубашке, и он не будет снимать с нее новые ботинки, чтобы размять ей гудящие от ходьбы в них ноги. Так что надо просто встать и выйти из троллейбуса, пойти домой и продолжать сочинять себе сказки про одиноких мужчин, которые ходят по улицам, чтоб найти по их следам свое счастье...
Хорошее настроение куда-то улетучилось, Марьяне даже захотелось поплакать. “Вот мое призвание - реветь себе в уголке и тушь по щекам размазывать. Поседею скоро, а все буду в подтеках ходить. Может, перестать тушью пользоваться? Да, а если мне обувь жмет, буду босиком ходить всю свою жизнь? Правильно, и вообще жить вредно - от этого умирают. Почти все. А остальные долго болеют.”
Со стороны она представляла странноватое зрелище: глаза в ореоле смазанной туши, на губах улыбка - не поймешь, то ли она плачет от смеха, то ли смеется от слез, то ли просто так сидит, мало ли сумасшедших на свете... Марьяна сама чувствовала себя немного сумасшедшей - сам не знает, что за смены настроения такие. Но - почему бы не повеселиться?
Тетки затихли - им, видимо, надо выходить, и они приготовились к решительному броску - на остановке скопилась немеряная толпа народа, и чтобы выйти и не быть занесенным обратно, надо было приложить немало усилий. Но когда троллейбус все-таки остановился, выяснилось, что толпа на остановке - в большинстве своем - ждет совсем другой номер, и боевая готовность теток пропала впустую.
Салон даже слегка опустел - кроме сидящих на местах, стояло не больше десятка человек. Марьяне было видно, что мужчина тоже сел - спиной к ней. На сиденье перед ним тяжело опустилась только что вошедшая женщина. С ней был ребенок - мальчик лет пяти-шести, демонстративно обиженный на мать. Он капризничал, канючил и без умолку бубнил что-то неразборчивое. “Не повезло мужику, кажется”, - подумала Марьяна и отвернулась. Ей это уже было неинтересно.
За окном тряско проезжали дома, построенные по образцу обувных коробок и пачек макарон - так, по крайней мере, объяснял в какой-то газетной статье некий деятель современной архитектуры, призывавший снести все блочные дома и построить на их месте двухэтажные коттеджи по индивидуальным проектам. Марьяне только непонятно было, где данный архитектор собирался найти такое количество людей, обладающих возможностью завести себе подобное жилье. Ей самой, например, даже на чердак в таком коттедже пришлось горбатиться всю свою жизнь, и то вряд ли хватило. Не так уж много платят бухгалтерам в наше время...


- Наше время, Верка, ничем не отличается от других - не ты ли мне это повторяла каждый день?
- Я еще говорила, что наши подруги ничем не отличаются от других. Ты мне это тоже припомнишь?
- Нет, потому что ты мне этого не говорила.  Признайся лучше добровольно, что придумала это только сейчас, чтобы щелкнуть меня лишний раз по носу.
- В таком деле лишнего раза не бывает.
- Знаешь что, мой нос не казенный, и я не позволю кому ни попадя по нему щелкать. Ты мне лучше объясни толком, что на Тимку взъелась?
- Надоел он мне.
- Что?!
- Не совсем то, что ты подумала, но просто я от него слегка стала уставать. Мы уже три года больше чем на десять часов не расставались. Мы устали друг от друга, понимаешь? По крайней мере, я. Мне кажется, он тоже. Знаешь, что он меня сегодня спросил? Не жалею ли я, что вышла за него замуж.
- Между прочим, это при мне было, так что могла и не рассказывать. Просто он все никак не привыкнет, что у него такое сокровище рядом сидит и сбегать не собирается. Он тебя не ревнует?
- А кто его разберет. При виде Саньки его трясло просто, хотя сам не дурак и знает, что я его ни сном ни духом, а когда ко мне в метро при нем какой-то тип пристал и чуть не лапать начал, даже с места не сдвинулся. Ждал, пока я его сама отшила. Представляешь? Я его потом чуть не убила.
- Не представляю. Я бы точно убила.
- А по поводу той фразы... Мне-то кажется, что это он жалеет, что на мне женился, и ищет повода, чтобы ненадолго разбежаться.
- Да ты что! Совсем в уме повредилась? Он же в тебя влюблен, как не знаю кто! Надышаться не может, бедняжка. Меня бы так кто-нибудь любил, даже квазиморда какая-нибудь, я бы по гроб жизни себя счастливой чувствовала и на край света бы пошла, если бы позвали. А ты такого парня готова выкинуть только за то, что он вокруг тебя кругами ходит! Верка, я тебя что-то не понимаю.
- Я и сама себя не понимаю...


  “Все бы было хорошо, если бы я мог понять, что именно сейчас есть хорошо. Я торчу в этом идиотском троллейбусе, словно мне нечего делать в других местах, и слушаю вопли этого невоспитанного пацана, от горшка два вершка, а трещит, что твое радио. У меня голова сейчас расколется от его визга... А с чего это ты, Шурик, так расканючился, хочу я у тебя спросить? Не знаешь? Сел, болван престарелый, к ней спиной, вот и дергаешься. Как на нее перестал смотреть, так все настроение себе испортил. И ребенок этот несчастный - только предлог, чтоб начать себя жалеть. Нет, Александр свет Матвеевич, назвался груздем - не притворяйся мухомором, как кто-то говорил, не помню уже кто… Не нравится, что этот юный живоглот кричит, как резаный, сделай что-нибудь, чтобы он замолчал. Как эту Линкину подружку зовут? У нее еще пес с приветом, серый такой… Вот она умеет с детьми общаться, мне в жизни так не научиться! Уж на что у Катерины ребенок бешеный, а эта пришла, сказку какую-то завела - тут же в ангелочка превратился, сидит и слушает, как пластырем приклеенный. Слушай, а я-то чем хуже? А?”
- Как тебя зовут, а?
- Паша, а тебя? - мальчик даже перестал дергать мать за рукав. Видимо, внимание незнакомого мужчины было ему более интересно, чем настаивать на своем - тем более что он уже давно понял, что это бесполезно.
- А меня Саша. А что ты плачешь?
- А я не плачу. Я сержусь на маму.
Мама, только что тоже сердившаяся на свое несносное чадо, расцвела от внимания к нему со стороны довольно симпатичного мужчины. Может быть, она даже посчитала, что внимание к сыну - только предлог познакомиться с матерью, но вида не показала - только улыбнулась и взяла Пашу на колени, чтобы тому было удобнее разговаривать с Александром Матвеевичем.
- А почему ты сердишься на маму? Она же такая у тебя хорошая, и так тебя любит.
- Не знаю. Я ее тоже люблю.
- Хочешь, я тебе расскажу сказку? А ты перестанешь сердиться на маму.
Столь явная торговля не прошла для Паши незамеченной, но желание услышать сказку все-таки пересилило.
- Хочу.
- А про что ты хочешь сказку?
- Не знаю.
- Хочешь про эльфов?
“Почему про эльфов? Я же про них ничего не знаю? Это все та, с собакой - как же ее зовут-то? - про них рассказывает, и я туда же, старый олух.”
- Хочу. А кто это?
- Ну... эльфы - это такие волшебные люди, они живут далеко-далеко и они очень красивые.
- А что они там делают?
- Поют песни.
- А о чем?
- Обо всем на свете. Например, прямо сейчас на берегу озера в лесу на самом краю леса один эльф - между прочим, самый красивый эльф на свете, - поет песню про маленького мальчика, который едет в троллейбусе и капризничает.
- Это про меня?
- Да, про тебя, конечно.
- А откуда он про меня знает?
- Он все знает. Он даже знает, что я сейчас рассказываю тебе про него и его песни.
- А что он еще поет?
- Еще… Еще он поет про двух девушек, которые сидят ночью на кухне и рассказывают сказки про всяких людей, которые не знают, куда идти, и поэтому не идут никуда, но если они встречают путеводную звезду, то идут за ней, пока не дойдут до своего дома. У одной из них есть муж, который не знает, кого он больше любит - свою жену или ту, кого он хочет в ней видеть и кто понравился бы его маме, и поэтому они поссорились и не могут помириться. Потому что никто из них не хочет первый признаться в том, что они поссорились. И еще он поет о небе над рекой, и лодке у водопада, и про другую девушку, которая никак не может найти свою дорогу, потому что она решила, что ее нигде нет.
- Она что, заблудилась?
Мальчик явно не очень хорошо понимал, о чем именно ему говорил этот взрослый дядя, но само то, что он с ним разговаривает, да еще как с равным себе, а не маленьким, с которым надо сюсюкать - что Паша не сильно любил  - льстило ему, и он старался по мере сил поддерживать разговор.
- Да, наверное, она просто заблудилась. Но скоро она… - Александр Матвеевич запнулся, не зная, как именно можно выразить то, что он хотел сказать, чтобы это не было слишком высокопарно. На помощь ему пришел Паша, в детской своей наивности не слишком последовательный в законах русского языка:
- Разблудится, да?
- Ну, можно, наверное, и так сказать, - пробормотал смущенно Александр Матвеевич, переглянувшись с матерью Паши, сиявшей гордостью за своего сына.
- А еще он что поет?
- Еще…


- Еще можно, конечно, сказать и так, - заметила Алина. - Сидят два идиота в разных комнатах и не знают, что им с собой делать. Причем оба изнывают от любви, но с места не сдвинутся. Мне что, бульдозер вызвать на помощь? Или подразумевается, что я в виде посредника буду носиться по собственной квартире, улаживая ваши разногласия? Спасибо, что-то не хочется.
Вероника не отвечала.
- Верка, я с кем разговариваю? С памятником Пушкину? Верка!
- Что орешь?
- Я тебя, между прочим, хорошо известным тебе русским языком спрашиваю, какого черта лысого ты тут сидишь и непонятно на что дуешься, вместо того, чтобы немедленно пойти и поговорить с Тимофеем?
- А о чем?
- Полный финиш, приехали... Он, кстати, чей муж-то? Не твой ли, часом?
- Мой. Именно поэтому я тебя и спрашиваю, о чем это мне с ним, по-твоему, надо разговаривать.
- Мне-то что, хоть мух считайте. Только мне кайфа большого не доставляет на вас смотреть, как вы сидите и дуетесь в разных углах. Я бы на твоем месте пошла бы к нему, завалила бы его на диванчик и изнасиловала, пока он не успел в себя от изумления прийти. Я даже обещаю минут на сорок выйти погулять. Или вам сорока минут будет мало?
У Вероники глаза округлились от такой наглости, но после первого шока до нее дошло и то разумное и рациональное, что содержалось в словах подруги.
- Нет, сорока хватит. Брысь отсюда, и Федьку с собой забери.
- Вот и ладушки. Нехорошо, конечно, что меня из собственного дома выгоняют, но что для хороших друзей не сделаешь. Дай ключи от вашей квартиры, чтобы мне с твоим псом на улице не торчать.
- Возьми сама - в левом кармане моего пиджака, пиджак у тебя в коридоре валяется. И брысь, пока я не передумала!
- Можешь считать, что меня уже здесь нет. Ни пуха!
- Иди к черту!


Конечно, Алина выразилась слишком экспрессивно для того, чтобы Вероника смогла буквально последовать ее инструкциям. И даже если бы это было возможно для самой Вероники, Тимофей никогда бы не поддался на подобные провокации: страстность в его характере если и существовала в природе, то тщательно скрывалась. Видимо, его мама не одобряла страстности в мужчинах. Но это совсем не означало, что он не реагировал на заигрывания своей жены - в те моменты, когда ей хотелось слегка его подразнить. Иногда он реагировал даже, может быть, чересчур бурно, но страстности не было в его характере - это не вызывало никаких сомнений. Это признавала даже Алина, склонная думать о мужчинах больше и лучше, чем они того заслуживают.
Когда Вероника вошла в кухню, освещенную только умирающей ночью за окном, ее муж спал, сидя за столом, положив голову на скрещенные руки. Он походил на заблудившегося в лесу ребенка, на пестрого птенца, нахохлившегося от холода, на обиженного котенка, заснувшего от осознания этой обиды. Вероника осторожно поцеловала его взлохмаченную голову, не думая уже о том, чтобы его разбудить. Но он открыл глаза, и жена его вошла в его сон, став связующей нитью между реальностью сна и спящим миром умирающей ночи. Тот первый поцелуй - и следующие тоже - повисли на грани яви и неявности, помогая им найти друг друга в том тумане, который они нечаянно повесили между собой. Их любовь материализовалась рядом с ними, и ласковый шепот тел слился в его сознании с песнями эльфа на берегу священного озера, в котором отражалось влюбленное в него небо…


... И небо умерло, и родилось снова, и переродилось, слившись с землею, в тонкую линию горизонта, разорвавшуюся между его глазами... И вспышка от этого взрыва утонула в его зрачках, чтобы всплыть через мгновение вечности - или вечность мгновения? кто знает - в реке ее волос, намотанных на причал его левого запястья. И был водопад на реке, и лодку снесло течением, и в надвигающихся тучах умирало небо, чтобы снова воскреснуть в их криках, похожих на черных птиц на белом снегу своей неизбежностью.
Не хватало только красного - и он пришел в закате пламени их чувств. Стихия устала, и штиль поглотил буйство летним дождем ее слез - из них можно было бы делать хрустальные бокалы, чтобы пить красное вино страсти, но страсть растопила бы лед его поцелуев в ручьи, которые влились бы в русло реки и вызвали бы новую бурю. И небо снова готово было  умирать...


За окном троллейбуса небо, казалось, готовилось умирать. Красные полосы заката, переплетаясь с ватой кучевых облаков, создавали ощущение торжественности службы в Страстную пятницу в кафедральном соборе. Казалось, что за закрытыми окнами троллейбуса поются хоралы во славу грядущего воскрешения божества. Но та обыденность, с которой троллейбус проезжал сквозь золотисто-красные звуки песнопений, не давала сосредоточиться на мыслях о вечности.
Хотя, по правде говоря, Марьяна и не думала о вечности.
Что ей было до нее, ей, у которой было только время, и то какое-то чужое? Сегодняшний день поманил ее неясными горизонтами бытия, но потом оказалось, что он ошибся адресом: он был послан вовсе не ей, а кому-то гораздо более везучему - чтобы ему лишний раз повезло. И теперь, поняв свою ошибку, день повернулся к ней спиной и проезжает теперь мимо ее троллейбуса, насмешливо помахивая вслед мятым носовым платком, сделанным из облака, похожего очертаниями на озеро.
Даже тот забавный дядька, шедший за ней полдня, теперь, кажется, совсем потерял к ней интерес. Сел спиной и что-то увлеченно рассказывает мальчику напротив. Мальчик был тот самый, капризничавший на весь троллейбус, но теперь сидел чинно и смотрел дядьке в рот, ловя каждое слово.
“Интересно, что же это он ему рассказывает? Сказки, что ли? Надо же, а мне-то казалось, что он под дулом пистолета ни одной сказки не вспомнит. Ну надо же…” Марьяна украдкой вздохнула. Ее собственное умение рассказывать сказки столь давно не проверялось на практике, что могло с чистой совестью атрофироваться за невостребованностью.
  Да, пожалуй, это все-таки был не ее день, не ее мужчина и даже не ее троллейбус…
 “Если это не мой троллейбус, то лучше, пожалуй, выйти и пойти искать свой”, сказала себе Марьяна. Решение ей понравилось: сидеть ей надоело, ноги уже не ныли, да и ехать непонятно куда было неинтересно. Дождавшись остановки, Марьяна встала и вышла из троллейбуса.
Место, где она вышла, было не самым удачным вариантом: метро поблизости не было, хотя имелся симпатичный сквер, на краю которого стоял столб с табличкой, изображающий остановку. На табличке было написано несколько номеров маршрутов - и троллейбусов, и автобусов, и Марьяна решила, что на чем-нибудь она на метро в любом случае доедет - если до него нельзя дойти пешком. Она стала оглядываться в поисках кого-нибудь, у кого можно было бы спросить дорогу, и встретилась глазами с бородатым мужчиной, откровенно глазевшим на нее. Лицо его было чем-то знакомо Марьяне, но настолько смутно, что она решила, что он просто похож на кого-нибудь из ее знакомых. Она продолжила поиски - по опыту она знала, что лучше всего спрашивать дорогу у старушек: они чаще всего жили поблизости и знали свой район назубок. Но ни одной старушки что-то не было.
- Простите, вы... Вас зовут Марьяна?
Она чуть не подскочила от неожиданности - и того, что к ней обратились, и самого вопроса. Она обернулась - оказалось, что обратился к ней тот самый бородач, показавшийся ей знакомым. “Может, это наш клиент какой-нибудь?”, подумала Марьяна и поэтому решила ответить:
- Да, я Марьяна. Но, простите, что-то я вас не помню?
- Извините, вы Марьяна Абрамцева?
“Что-то не сходится. Может быть, меня с ним и знакомили, но фамилию-то мою он откуда знает? У нас же не принято фамилии называть. Да и представляют меня там всем как Марианну. Ничего не понимаю…”
 - Да, я Марьяна Абрамцева. А вы-то кто?
- Боже мой, простите пожалуйста! Я просто не ожидал вас снова встретить, просто голову от радости потерял! Меня зовут Андрей, Андрей Дёмин, может, помните, я с вами по соседству жил… Помните меня? Боже, столько времени прошло…
Воспоминания медленно-медленно стали всплывать из глубин прошлого. Да, оказывается, она смутно помнила его - немного застенчивого парня, жившего в соседнем доме. Точнее, жил он в соседнем городе, там и работал, а сюда, к своей бабушке, приезжал весной сдавать сессии - он учился заочно в университете, не вспомнить уже, на каком факультете. Он всегда ходил с очень серьезным видом - в библиотеку, в университет, даже в магазин… Даже не верится, что это именно он теперь стоит перед ней с таким счастливым выражением лица.
- Да, конечно, я вас помню. Только вы так изменились, не узнать, и борода эта...
Она, кажется, не видела его одиннадцать лет - с тех пор, как родители разменяли одну большую квартиру в том дворе на две отдельные. Марьяна так больше ни разу и не возвращалась туда - кого ей было там навещать? Подруг у нее не было, в общем-то, уже тогда.   
- А ты, кажется, все такая же... Хотя нет, еще лучше! - Андрея настолько переполняла радость, что, кажется, он сейчас схватит ее за руки и закружится с ней на глазах у всех, стоящих с хмурыми лицами на остановке. Он и не заметил, как перешел на “ты”, как тогда, в последнюю их весну в одном дворе, когда ей было только семнадцать, а ему -  двадцать пять, и они, встречаясь у магазина или во дворе, кивали друг другу: “Привет! Как у тебя дела?” - Ты никуда не торопишься? Тебе здесь что-то нужно?
- Нет, я только до метро хотела добраться, а то села в троллейбус и заехала не знаю куда.
- Правда? Ну тогда это судьба. Теперь ты просто не можешь уйти! Пошли прогуляемся? Или хочешь в парке посидим? Или в ресторане? Ты хоть расскажи, что ты делала-то все это время?
- Пошли, правда, в парк. Ты мне тоже расскажешь, что делал?
- Бог ты мой, да конечно же! Только… - он запнулся, серьезно посмотрел на нее и спросил: - А дома никто не будет волноваться? Муж там, дети… А то, может, сразу позвонишь и предупредишь, что задержишься?
- Да некого мне предупреждать. Я не замужем, детей нет. А тебе никому звонить не надо?
В глазах Андрея словно что-то прорвалось - совершенно счастливое, по-детски радостное. Он схватил Марьяну за руку и потащил ее вглубь парка:
- Не, я тоже неженатый. Здорово, правда?


- Не, мама, правда, здорово, что мы не поехали на метро? Там жарко, и ничего в окно не видно, а тут дядя Саша сказки рассказывает! И конфету мне дал, - Паша от возбуждения подпрыгивал на сиденье, размахивая “Марсом” в лохмотьях полуразорванной обертки. Вообще-то Александр Матвеевич купил батончик для себя: он хоть и не любил сладкое, но навязшая в зубах реклама этого чуда пищевой промышленности, обещавшая утоление голода и избавление от усталости за один присест, все-таки подействовала на него. Решив для себя, что последует за своей Маргаритой, он не собирался умирать по дороге с голоду, и в паузе - пока она ждала у светофора - купил “Марс” на кондитерском лотке. Теперь же, поняв, что он, во-первых, не голоден, а во-вторых, скорее действительно умрет, но не будет есть эту смесь густейшей приторной карамели, шоколада и еще непонятно чего, что прилипает к зубам и неприятно сжимает десны. Паше же эти проблемы явно были нипочем - он со счастливой  мордашкой, немедленно украсившейся шоколадными разводами, жевал свой батончик и смотрел такими же шоколадными глазами то на Александра Матвеевича, то на мать. Та тоже благодарно смотрела на мужчину, который, видно, любит детей, и который избавил ее от необходимости самой покупать этот треклятый батончик, из-за которого ее мальчик поднял такой шум, что в троллейбусе все пассажиры обращали внимание. Хотя, если с ним не спорить, а отвлечь сразу чем-нибудь, он просто чудо. Только тогда она растерялась, а этот мужчина - молодец, догадливый, не стал шум поднимать, а сам его успокоил, благослови его Бог...
- Ой, Пашенька, нам же выходить! Попрощайся с дядей Сашей, и пойдем, а то твои мультики начнутся!
- До свидания, дядя Саша! Спасибо за конфету! - договаривал свои вежливые слова Паша уже стоя на асфальте остановки вслед отходящему троллейбусу, но Александр Матвеевич его все-таки услышал и в знак этого помахал мальчику рукой из окна. Потом он пересел на их места - до этого он сидел спиной к движению, чего не любил. Кроме того, с их места было видно Маргариту, за которой он, надо честно себе признаться, следил. Но к ужасу своему и разочарованию, на месте его Маргариты сидел незнакомый парень с лошадиным лицом, слегка помятого вида, лениво читающий книгу в мягкой обложке. Александр Матвеевич, не желая поверить факту, оглянулся вокруг, надеясь, что она тоже пересела на более удобное место, но ее все-таки не было. Пришлось признаться, что она сошла, а он, лопух и олух, даже не заметил, где. Медленно и как бы нехотя, его непонятное возбуждение погасло в нем, и он снова из веселой птицы стал обыкновенным деловым мужчиной неопределенного возраста. От того волшебного дня, вовлекшего его в свою непонятную игру, осталось только тоскливое ощущение чего-то ненайденного. С этим ощущением в глубине груди он и поехал дальше.
К своему удивлению, местность за окнами троллейбуса показалась ему знакомой. Проехав еще две остановки, он понял, чем именно: недалеко жила его Лина, и он иногда приезжал к ней на троллейбусе от остановки метро. Только сегодня он сел на тот же троллейбус гораздо раньше. Так что сейчас справа будет сквер, слева - церковь, а за сквером - восьмиэтажный кирпичный дом, в котором живет его любимая - на данный момент - женщина, и это значит, что к ней можно зайти и что-нибудь съесть, поскольку голод все-таки прорезался.
Линкина остановка была предпоследней, на предыдущей, в начале сквера, сошли почти все, так что Александр Матвеевич доехал в полном одиночестве в пустом - можно считать, персональном - троллейбусе. Водитель специально для него открыл заднюю дверь, и Александр Матвеевич сошел возле того самого кирпичного дома, до которого так случайно доехал.
 - Саша, ты что здесь делаешь?
Он оглянулся: к дому подходила Алина собственной персоной, в сопровождении сумасшедшего пса своей подруги, имени которой Александр Матвеевич так и не смог вспомнить. Но это было уже не важно.
- Линка, не поверишь, к тебе шел!
- Ты прав, Саш, ни в жисть не поверю!
Алина подошла к нему, он взял ее за руку, поцеловал в щеку. А потом посмотрел ей в глаза, чего уже давно не случалось. Но этот день придал ему смелости, и в их зеленой глуби он вдруг увидел себя, и троллейбус, и красивую темноволосую женщину с ожидающими тревожным глазами, и понял, что глаза эти принадлежат не Маргарите, и не той женщине, а только ей, Алине, точнее - и это он понял тоже - его любимой женщине, единственной, какая только и была в его довольно долгой и не очень-то богатой на события жизни, и единственной, которая останется…
- Алина, я тебя очень прошу, ты мне поверь, хорошо?
Он снова заглянул в ее глаза, и увидел в них себя таким, каким отразился в витрине много часов назад - неузнаваемо помолодевшим, счастливым, похожим на веселую собаку вроде этого Федьки, с лаем носившегося вокруг них. Алина тоже изменилась от его взгляда, но чем именно, он не смог бы сказать, даже если бы захотел.
- Хорошо-хорошо, солнце ты мое, пошли только Федьку хозяевам вернем…


Они сидели на спинке лавочки в сквере, болтали ногами, пили пиво, разговаривали. Каждому из них казалось, что время вернулось назад - в ту последнюю их общую весну, и каждый знал, что весна эта стала их общей только сейчас, когда они вместе вспомнили о ней, и из единства их воспоминаний родилось чудо - новое время, их общее, не похожее на что-либо еще. Оно клубилось вокруг них нагретым воздухом, кружилось ранними комарами в шепчущей листве, играло радужными отблесками в их собственных словах. Андрей рассказывал ей о своей работе - она ничего не понимала, и это было весело. Марьяна перебивала его повествованиями о своих жизненных неудачах, но рядом с ним они лопались мыльными пузырями, и их обрывки время уносило на своих крыльях в небытие. Они выкладывали друг другу все тайны своей жизни, словно это были лишь собранные на пляже камешки, лежавшие в их карманах, и принимали их в себя, как если бы это были редчайшие самоцветы. Свет играл на их гранях, отражаясь на лицах двух людей в священном лесу, который сейчас решил притвориться простым пыльным городским сквером, чтобы не спугнуть волшебство.
- Знаешь, я как представлю, что могла не сесть в этот чертов троллейбус, мне так страшно становится! - в который уже раз говорила Марьяна, и страх пропадал, рассеивался мелким песком по пыльным улицам.
- А я как представлю, что мог остаться дома и смотреть какой-то фильм, вместо того, чтоб пойти за хлебом, у меня волосы на голове шевелятся! - говорил Андрей, и теплый ветер ласково теребил его русые волосы своей теплой ладонью. Слова были не важны, ибо в них было что-то гораздо важнее смысла - то, что могут понять только двое, сидящие после вечной разлуки на поломанной скамейке.
- Куда ты тогда подевалась? Я зимой приехал, а тебя нет, и никто не в курсе, только говорят, что вы переехали. Хоть бы адрес оставила, в самом деле.
- Кому? Я же там особо ни с кем не дружила. А бабушку твою я до сих пор боюсь. Как она, жива еще?
- Нет, пять лет уже как померла. Меня тут тогда не и было. Чего ты ее боялась-то?
- Не знаю толком, только она такая строгая была, все что-то ей не нравилось. По деревьям не лазать, юбки короткие не носить, все в таком духе.
- Ну... Никогда бы не сказал. Меня она никогда не критиковала. Хотя я тогда уже не сильно бы и послушал. Но знаешь - она мне до самого конца перед сном сказки рассказывала. Представляешь - сидит бугай тридцатилетний, а рядом древняя старушка, которая ему всякие сказки рассказывает - про эльфов всяких, драконов, гномов, русалок, уже не помню, про кого еще… Прямо Пушкин и его няня Арина Родионовна.
- А я сегодня, пока сюда ехала, слышала в троллейбусе, как девочка рассказывала сказку про эльфа и девушку в лесу. Грустная такая, но красивая.
- Помнишь?
- Конечно. Она ее не до конца рассказала, но мне по дороге заняться было нечем, так я к ней конец присочинила. Хотя мне кажется, что я что-то такое знала, и вспомнила тогда. Наверное, от другой сказки. Рассказать?
Андрей кивнул. “Большой ребенок”, - подумала Марьяна, с непонятной нежностью смотря на него. Но потом она поняла, что детскость эта - лишь закаленная временем оболочка, за которой - древнее в своей вечной юности лицо его души, где любовь к сказкам сплавлена с бриллиантовой твердостью. “Эльф?!” - выдохнул ей в затылок порыв ветра, но она сделала вид, что не расслышала, ибо перед ней сидел только человек - а для нее это было больше, чем что-либо в этом мире.
- Девушка каждый год приходила слушать, как поет в лесу у озера ее возлюбленный-эльф. Каждую весну он появлялся на берегу и целый день пел свои песни, а она пряталась в кустах орешника и слушала. Эльф приходил шестьдесят четыре раза - так прошло шестьдесят четыре весны. Девушка давно состарилась, а эльф был все такой же. Но в шестьдесят четвертый раз, когда эльф спел все свои обычные песни, он поднялся в полный рост и сказал, что хочет попрощаться с этим озером. Он сказал, что шестьдесят четыре весны назад он увидел здесь спящую девушку, что была прекраснее всех своих шестнадцати весен, взятых вместе. Он не стал ее будить, но сел на берегу озера и спел ей все то, что только мог спеть влюбленный эльф о своей любви. Но девушка не проснулась и не вышла к нему, а пропала, словно ее и не было. Тогда он решил каждый год в это самое время возвращаться на то же место и петь песни в надежде, что его любимая вернется и придет к нему. Он был эльф, а эльфы умеют любить вечно. И он бы научил вечности и любимую, он подарил бы ей время всей вселенной, но она так и не пришла к нему. И теперь он вынужден уйти, хотя любовь к ней останется в его вечном сердце, пока стоит на краю света вечный лес и отражаются облака в синем озере. А потом он исчез. А в лещиннике умерла старуха, которая когда-то была той самой девушкой. И в слезах на ее лице отражались белые облака на синем небе - синем, как воды озера.
Она посмотрела в его синие глаза. Он улыбался, хотя взгляд его был серьезен.
- Ну вот, и сама расплакалась. На, возьми платок. Красивые девушки не должны плакать, и ты больше никогда не будешь плакать, поверь мне. Все теперь будет хорошо, - он обнял ее за плечи, и она, положив голову ему на плечо, поверила ему во всем. Он гладил ее по волосам, и ее слезы стекали по его груди в неизвестность несуществования. -  Давай я тебе лучше свою сказку расскажу. Хочешь? - она кивнула. - Жил-был на свете парень. Каждую весну он приезжал к своей бабушке в другой город. Бабушка у него была очень-очень старая и мудрая, и она всегда рассказывала внуку сказки. Она говорила, что когда-нибудь самая-самая лучшая сказка сбудется для него, но он ей не верил. Но в соседнем доме жила прекрасная девушка, и она была лучше любой сказки. То есть сначала это была прекрасная девочка, а потом она выросла. Парень влюбился в нее давным-давно, но она проходила мимо него, только сказав ему “Привет, как дела?”. Парень приезжал к бабушке каждую весну только чтобы увидеть ее, а она проходила мимо. А как-то раз он приехал, а ему сказали, что девушка здесь больше не живет, так как она переехала, и никто не знает куда. Парень стал искать ее по всему свету, а потом эта девушка вышла из троллейбуса у его дома, чтобы опять пройти мимо, но парень удержал ее и теперь больше никогда не отпустит. Знаешь, как их зовут?
- Как?
- Андрей и Марьяна. Они будут жить долго и счастливо, и никогда не умрут. А сейчас ты перестанешь плакать, и мы пойдем домой пить чай. Ты любишь чай?
- Да.
Марьяна посмотрела в лицо Андрею и увидела, что у него тоже слезы на глазах. “Слезы счастья тоже полны соли, но это соль очищения от скверны”, - шепнул ей кто-то теплый. Она улыбнулась - ей все стало ясно.
- Слушай, сколько тебе лет?
- Тридцать шесть.
- А мне двадцать восемь. В сумме - шестьдесят четыре, представляешь? И мы столько времени искали друг друга?
- Да, целых шестьдесят четыре весны. Все-таки моя бабушка была права. Наша сказка - самая прекрасная, и у нее счастливый конец.
- Лучше, чтоб у нее не было конца. Пойдем домой?
- Конечно. И я буду рассказывать тебе на ночь сказки, и ты больше никогда не будешь плакать.
- Только от счастья, можно?
Теплый ветер был им ответом - даже на те вопросы, которых у них не было. Дух древнего леса покидал парк, но чудо поселилось в душах двоих, знающих волшебство любви. Зачем им слова - их носит ветер. Зачем им время - оно течет мимо них. Они просто идут домой.


На чужой кухне сидели двое - муж и жена. Они встречали рассвет, который был им не нужен, как редкого гостя из другого мира. Они были спокойны и ясны, как небо, омытое росой ласковых поцелуев, уставших за долгую ночь. Все, в чем они нуждались, они держали в объятиях, а прочее не имело значения. Странное время закончилось, и все вставало на свои места, чтобы там и остаться.
В древнем лесу голубое озеро отразило рассвет влюбленного неба, и мертвые глаза увидели блеск первых лучей новорожденного солнца.
В дверь позвонили. Вероника пошла открывать, Тимофей поставил на огонь воду для кофе. Голоса и веселый лай окутали покоем мятежные души, и только теплый ветер усмехался в открытое окно звуками неспетых песен.      


Спасибо Алине за литры чая и кофе,
Веронике и Андрею - за сказки по ночам,
Марьяне - просто за то, что она есть,
Александру за редактирование,
Тимошке за заботу и понимание -
если бы все они были.