1.
Клацнула, но не зацепилась, и снова - скри-и-ип, теперь щеколда легла: на затухание от громыхнувших ворот, железа - квадратов на десять. Но перед этим - клац-клац - ею торопливо поцарапали зацеп. Восстановить закрытой - железно-листовую калитку, - тянула, вырывалась, чтобы замереть нараспашку, чиркнув углом об асфальт. В почти темноте почти всё видно. Умолкают раскаты - и в кратковременной памяти включительно. Потише бы, и вглубь двора. Непроглядность виднелась дальше, а здесь - оконные выделения. Единственного этажа, но сквозь веранды - которые, сами по себе, темны. А справа - забор, сараи. От них отражаясь, крохи падали и открывали дорожку. Опять подвох: словно влезли в незамеченную лужу - бав, уф, уф - тяжело брызнувших, запачкавших звуков.
- Да ну её, она не
Помнил. Собака Пончик соседей - цепь не позволит пересечь. Но на ночь могут? Пончик не показался - или под "Жигулёнком" у дверей третьей - предпоследней - квартиры? Или где чёрные закутки за выступами веранды. Бых, пах, баф - звуки, по мере того как минуешь, стряхиваются, и - буф, пуф - собачий голос сникает. Одна, не отпускающая другую, тень - обе проглатываются углом. Позади длинного как коровник дома.
Белый взмученный осадок покружился днями и было лёг. На земле не остался, слякоти не замесил, но пообещал и веет - снежным холодком, таким, что в любой момент - снова. Похожий на старую бумагу, на сухой обрез книги - ветер. Но слабоватый относить звуки.
Владимир смотрел чёрно-белый показ. Телевизорик стоял в ногах. Володя - руки соединив на животе - сам на тахте, а голубовато-серые картинки спрыгивали с тумбочки - на шерсть носков. Лишь это подвижное освещение заполняло переменчивыми тенями полкомнаты, от окна. Позади же телевизионного иллюминатора темноту было не разглядеть - лёжа особенно, и глядя на. Вплоть до бело-изразцовой газовой форсуночной печки - когда-то дровяной, - которая образовывала правую часть стены: форсунка - из другой комнаты. Слева от печки - только дверь, а наоборот, ещё правее - только щель: не смыкавшая печку со стеной, от пола до потолка.
Перебирание лучами-тенями, мягкое, иногда вприпрыжку, почти не освещающее ночную, с низким потолком, с неподвижным человеком - вырезку из комнаты - резанули пилой: р-р-раз - провели мелкими острыми зубцами. Уже - глубокий ровный след, никуда не денешься. Ещё р-раз - теперь не всем полотном, покороче, з-з-ык.
Вова, рывком встав, обстоятельно завёл за поясницу руки, выгнулся назад и без спеха провёл диагональ к двери. За ней, в темноте, зная, где тут тёплая грань изразцов кончается, зная, где - пройдя насквозь длинную проходную комнату - порожек в коридорчик, в сплюснутый простенок. Руку заранее вытянув к точке - месту выключателя. Топая пятками в носках. Свет сморщил лицо, отразившись со всех сторон, от жёлтых обоев на сближенных стенах. Быстро - за ручку двери, ползающей по линолеуму - выпустил давление света в холодную. Дворовая темнота заблестела стёклами с тетрадный листок. Ветер звякнул каким-то одним, слабо прижатым, спрятавшимся в среде остальных.
- Да!
И без задержки дверь, обитая чёрным дерматином, ответила:
- Вов! Я, Вов, - но без единой б и без единой у - слышалось: бу-бу-бу.
Легко узнаваемо. Подтверждая узнанность:
- А-а, - повернул на замке и толкнул от себя.
- Дава-дава-дава, - и уже отступив от входа, спустился вбок по ступенькам.
Надо пропустить: а от двери коридорчика до двери входной - похоже на мостик: веранда-то - в сторону и ниже на две ступеньки. По ним и спустился, пятясь, чтобы Бузик прошествовал, а он сам снова бы поднялся - запереть.
- Можно? Как у тебя?
На мостике стояло двое. Интере-е-есная, не видел раньше. Вовкой не снятые очки - взгляд его снизу вверх - жёлто и слепо заблестели выпученными стёклами. На пришедших остановившихся.
- Проходите, пр-р-р-охо - и заменил их у оставленной распахнутой в ночь, тоже - как и железная калитка в воротах - упущенная раскрывалась во всю ширь. Вдохнул холодный воздух с пылью звуков - на улице не обратишь внимание, а так, вылезши за дверной ручкой: сжатым воздухом - шипение ветвей на ветру, фыркнуло - что-то механическое - на дороге у моста, и загорланилась далеко, но различимо, песня.
Откуда-то взял… Неопознанная. Если бы - даже случаем, и даже без привязки к именно… В передержанно-светлой прихожей-коридорчике Вовик протиснулся между ними и стеной.
- Снимайте-раздевайтесь, - до этого они не брались за пуговицы, ведь не было понятно, как расположен принимающий.
Длинная комната: будто после коридорчика - в параллельный коридор. Осветилась: диван, холодильник, стол. За застеклёнными рамами - акварели и пастели - его. Торо-торо - большая мулета в руках Бузика... Как вышли, постройневшие - переступили порожек при бездверном проёме - стала видна заслонённая ими акварель на стене прихожки: песочный холм пляжа во время половодья, зелёный угол листвы, как сдвинутый занавес, и зоопарк молоденьких фигур - нет, для диапазона: и старуха с орущим малышом.
- Забежали... Ира, Вова...
- Оч-ч прият
Улыбнулась - кафель клали плотно, и без исключения - улыбались все трое: небеззубо. Бутылка с длинным горлышком хлопала донышком по широкой бузиковской ладони.
- Поздно, мальчики-девочки... Вы - пейте, - вяло гостям.
Под столом - стол в углу - столик не виден. Согнувшись в спине и коленках, потащил на себя, задом. Они расступились. Сидеть - диван: в ряд, хотя столик был короток.
- Там пробка или пластмасса?
- Ножик давай?
Полки со стёклами, на стене над большим столом - там в углу - не разделялись на кухонные и книжные: глянцевые альбомы, разные и одинаковые чашки, рюмки... Как, как? Пу-пу-ссен?
Шепоток на двоих, но не наушный. "Не будешь?" "Тебе?" "Да ну, я знаю." Покосились на спину-рубашку. Руки-рукава Вовы позвякивали в полке. Пошёл на них - бильярдным треугольником из трёх стакашек, сжатых - указательными пальцами вперёд.
- Подождите... Тут у меня…
Ира и Бузик сидели, касаясь, оставляя место с краю, поместиться посвободней - ему. Мимо в носках, стуча пятками - и гости необутые, на тёплом паласе. Форсунка смотрела сюда - дырочкой-глазком, в котором мелькал оранжевый ветер.
- Топишь всю ночь?
Бузик встал, отставив - собрался секундой раньше разлить. Вышел вслед за Володей, завернувшим в комнату, что с той стороны печки. Где голубая фара маленького ТВ шевелением пальцев-лучей продолжала экран: двое оказались тоже в чёрно-белом изображении.
- Хочу тебя попросить, Вов
"Когда мы были маленькие, мы обожали играть в пиратов, - влез телевизор: та же громкость - негромкость, - что и начатого приглушённого разговора.
- Совершенно некуда...
- Там только, где
- Всё-всё!
- Утром я
- Тоже, ещё раньше. Только ты Машке...
Движение Вовкино как у кобры - головой назад: как мог такое подумать?
Ира слышала только низкий булькающий голос Лёши Бу, не свёрнутый в слова, но отчётливо представляла содержание, от которого её избавили.
- сидели у нас в баре, бу-бу, - уже разборчиво опередило выход обоих - в свет комнаты с Ириной. Глаза - на появляющихся по очереди: спокойные, крупные, нефтяные. Локти-на-колени. Рукава зеленоватого свитера слипались с - зеленее - юбкой.
- лежат без толку
Распечатав и сняв плоскую крышку - да, имели беловатый налёт и запавшие лунки на верхушках некоторых. Ассорти: родители детей в художественной школе - на всякие даты, а он не особо ест. Сам первый взял - шоколад вяленый. Уже бороздили волны под цвет копчёного леща - в длину бутылки.
- Стоп-стоп...
Треть стаканчика всё-таки потребовалась, чтобы запить. Разжёванную, размусоленную, но из хороших. Поднимали, каждый задерживая в воздухе руку, и обводя взглядом.
- Вы что-то пили?
- Чего только не пили, - впервые полновесный голос.
Даже - вкрадчивый, льющийся, но довольно низкий: подходит к её лицу. Молодое-взрослое. Без гримас. А нередко бывает, что если пили, то - ухахатываются, и, вроде красавицы, но такое корчат - что потом одевают "запаску": то - уже всё в проколах, спущенное…
- Да вы и не пьяные.
Она засмеялась. Не щуря чёрно-смородинные глаза. Бузик наклонил длинное горлышко - от себя, всматриваясь в этикетку.
Ира, Ириска... спокойная, без зажатости… Какая-никакая всё-таки публичность. Мне же им и простыни давать. Не подавленная и не дёрганная... По найму? А вот это непонятно.
- кто там остался? Те и пили. Закрыли и остались. Я вообще пришёл - как надо. Всё, выключать, а они назвали народу
Бузик на паях - владеет? или вроде того - пивбаром, и, кажется, уже ещё одним. Но там их, чего-то, много. Хозяев. Так что он - и по строительству: вон, в Москву несколько раз - на коттеджи...
- А это - с моста ночью... Пришёл - и там же, под фонарём... Поставил свой ящик - да, пастелью... Это язычок, с которого купаются...
- А это - все - кто?
- Ну как… Те, кто там… Вон Юрка, - Бузику, - Ты ж, Лёх, не пляж… Кое-кого, правда… Кажется, девяносто четвёртый... А это уже
Она прихлебнула из стаканчика, слушая экскурсовода, перенёсшего указку на - напротив всех них, наполовину заполненную отсветом на застеклении и предельно близко висящую к сидящим на диване: стену с картиной хотелось немного отодвинуть.
- Девяносто четвёртый? - Бузик решил долить её стакан - навесу и недопитый, - а затем вильнуть к давно осушённому одним глотком, Вовкиному.
- Не-не, хорош, - хлопнул тот, вставая, себя по коленям.
Они проводили взглядами - его в телевизионную комнату. Большие глаза передвинулись дальше, до бузиковского носа, и потянули на себя, как одеяло - косо брошенный, косо пойманный Лёшин прищур. Строительной ладонью накрылась - её, опирающаяся на диван между брюками и юбкой. Тоже - для женщины - крупная рука, с бордовым лаком. Он ороговевшими подушечками ладони почувствовал вытянутость косточек - поднятой домиком её кисти.
- Володя, у вас везде река…
- Вот такое… есть. Если холодно…
Комок пледов и многократно сложенный белый квадрат заняли место, где перед этим сам только что сидел.
- Управляйтесь…
Поворот к печке - к её малозаметному несмыканию со стеной, - и рядом санузловая дверца. Вход только из проходной, отсюда. Запер, но звук будет: разбивания о фаянс. Натурализм шёл в тон с привнесённым ими же. Даже как-то хотелось ответить физиологией на физиологию. Приподнял черепаховую голову, с последними каплями. Ныр, и резинка домашних, от физкультурного костюма штанов, щёлкнула. Вова вышел, испытывая приятную неловкость: "Ну теперь я спать…" Обошёл изразцовый бок и прикрыл за собой межкомнатную дверь. Плотно прилегающую, толстодосочную, и в ней даже был замок: уходя из дома надолго, запирал - входную, вторую - в коридорчик и - эту, третью (в обратной последовательности).
Телевизор-осветитель: пока Вовка стелил себе, пока скидывал на пол, на палас, с себя - ворохом: рубашку, носки, треники, пока плюхался, заскрипывая дном тахты. После щелчка упавшая темнота стала додавливать кусочек тумана, а пара-тройка таких же экранов забродили и в закрытых, и в открытых глазах. Но раз от разу - отворяя зрение - сильнее обнаруживалось окно. Одно оно - окно - постепенно начало втягивать слабую отсветную серятину от - невидны из-за ближайшего, тоже одноэтажного дома - фонарей с эстакады моста. Окно выходило в огород смежного двора - выходило через решётку, - и мост был прямо за.
Светился ещё - но тут жёлтым - самый угол печки, где она не слипалась со стеной. Пока - горел, там, у них, - ничего здесь не освещающий, сам на излёте. Свет пропускал через себя опадаемые, как листья, звуки. Немногословность. Сдержанность - слышалась. Прискрипнула - хлоп, легонько, в двух шагах и во всех обертонах - туалетная дверь. После чего - верхний - потух. Громыхнуло, звякнуло - будто даже совсем издали, с веранды, и ясным смычком - звуковой маятник - ведь источник: дверь в туалет, находилась ближе всего к вдоль-печной щели. Обчное дело: при пробоях звукоизоляции - защита расстоянием. Но Владимир знал: в стенах ждала, притаившись, особая акустика: она разнесённые углы - той - комнаты схлопывала: подносила сказанное - сюда: говорила будто в саму эту предательскую щель, дышала в неё - прижимаясь и просовываясь. Приглушённая речь, шепоток - всё оказывалось здесь, звуковой дорожкой фильма. Но рты, сместившись - там - из зоны, сразу оставляли свои тихие волны летать запертыми в стенах - тех, - и обычный разговор доходил затаскиваемый багром. Понятное дело - с закрытой когда дверью. Тогда - его сюда: только яро вслушиваясь, и почти ничего не разбирая… Головой в какую сторону? Если - туда, то… Пришёл и ответ - Вове: "Ты здесь?" Но запоздав, а значит, уже созревшую версию о непопадании в звуковое зеркало - перечеркнув. Или - как бы интригуя, выждав: уже после - окончательного погружения угла Вовкиной спальни в необозначенность, которую перед этим ещё несколько раз - пучком выпускаемого света из невыключенного в туалете - вспарывали. Теперь, когда и его погасили, шуршание паузы оборвалось, обратившись к слушателю: "Ты здесь?" - тихо, но в микрофон на эстраде. Да, головой - туда… Её спокойный и низкий - сейчас ниже, чем полчаса назад, за глотком вина - "Ты здесь?" Даже не из угла, а нависнув. Не над Бу, а над Вовой.
2.
Кресло с картины - кубизм? - перекошенное, ножки раскорячены, и на обрубке, на пне - под сиденьем: одной ножки не хватает. Спинка откинулась к кирпичной стене. Веранда: помост и навес - вдоль дома.
Коготками по жестяному жёлобу. Усилитель. Как раз угол крыши, и жёлоб - чтобы не лило между крыльцом и стеной. Но льёт - жара: меньше, меньше двигаться. Чирв-чирв - на частоте, делающей в ухе затычку. Далеко какой-то механизм дребезжит - или пилят? - а рядом кузнечик: ансамбль. Карябанье коготков, воробьи шныряют: я слышу гнездо - как те прилетают, сразу - чирик-попискиванье выводка. И жёлоб вызванивает - цык-цык-цык.
Подушка смягчает пень, что под сиденьем. Ноги у меня подняты на табурет. Кубизм с веранды не убирается, а табуретку я, уезжая, заношу. Дача - в селе, но с улицы, где люди всё-таки - ходят, вертикальные жалюзи штакетника и вдользаборного бурьяна отгораживают - в меру. Хозяин, мелькает…
Хорошо бы просто набрать - средненьких - и не пилить. Дрова нужны на один чайник. Так ведь в жару. С пилой - и враз мокрый. Сижу в одних трусах, да в тени, да у кирпичной стены. Только шланг перекладывать… "Советская космонавтика празднует очередную победу… " Год? Я в этот год закончил школу … Можно было бы закончить ещё раз… с половиной… Журнал - разворотом как закладкой, на место ног, "носом" в табурет. Сначала надо посмотреть за домом, где вроде бы ещё не кончились остатки горбыля и коры. Если не хватит - тогда: пилите, Шура, пилите… За сараем: привалены к сарайной стене. Толщиной в руку и в ногу. Да абрикосовая древесина плотная-а-а…
В доме - двойная кровать, из двух старых и разных. Никелированные - у одной вообще фигурные - спинки. Получается, что все четыре, потому что на пружинных сетках, их родных, лежат матрацы от деревянных кроватей. По-деревенски вышло - высоко. Плац. Свалявшиеся большие подушки, старенькие простыни, здесь всё старенькое. Только пёстрое покрывало - более или менее самое из всего новое - охватывает, объединяет. И омолаживает - в пёстрый квадрат.
Опрометчиво грохнул об пол. Придётся подмести, как сожгу. Набрал всё-таки: начать - начнём. А вот за веточками на разжижку - опять нырять в жару. Чирв-чирв - по-воробьиному: когда же это кончится? ходит тут… Цок, цок - прямо над головой. Хотя на обломках - кора, можно было бы без…
Печка топится не из той комнаты, где кровати (а ещё этажерка с книгами - Сельскохозяйственная энциклопедия 37-го года, Лысенко - ещё двухтумбовый столетний стол). А здесь тоже письменный стол - столик - советское упрощение, на нём - груда макулатуры: газеты, тетради, какие-то детские книжки, раскраски. Что-то даже на полу, за столом, съехавшее с горы. В темноватом закутке проходной комнаты. В этом месте - ну, поехало из детства - вклинивалась дедова кровать: ноги к печке и вдоль глухой стены. Теперь - выброшенный из городской жизни стол с холмом бумажной шелухи, предназначенной для сожжения.
Забыл приоткрыть, - но чайник пошёл наливать, распахнул - входную дверь: в жаркий штиль. Ещё важно - по привычке я открываю сразу, как приезжаю - окно с сеткой, между двухтумбовым и этажеркой. Сквознячок без ветра. Голландка капризная, дед когда-то чуть не угорел.
Вода отстаивается в ведре, ведро - в прихожке, на длинном столе, похожем на верстак. Оцинкованное с выпуклым дном: влетел в мороз. Давно неожиданно осенью, оставил полное. Не протекает, но только теперь качается. Соответственно - подкладываю. Чайник не сплошь, но чёрный: на боках просматривается голубая эмаль, и только крышка - вся прежняя. Убираю чугунные кольца, чтобы приблизительно по размеру дна и быстрее закипал, но через неплотности тянет: так что - в саже, на стол не поставишь.
Не сюрприз - когда дым сначала устремляется седой бородой в комнату: потом понемногу налаживается, и он находит дорогу ввысь. Вывалившись в воздух, всегда неохотно заворачивает в вытяжку - нишу, где плита и чайник. Огонь начинаю раздувать, а дым - комнатный - только распыляю: тогда синева повисает и в другой, где кровати. Поэтому - зажечь, разжечь и сматываться: на кресло в стиле кубизм. Выветривается часа за два, а расположиться можно и на веранде, отделённой от сада опорами с поперечинами - квадратнометровыми ячейками пустоты. Прошлый приезд: повоевал, побегал, но чайник скипел в момент. Ел-пил не в доме, не в дыму. Слава богу, такие страдания только летом.
Дрова, может, попадаются последнее время - среди обломков досок, там и какие-то мебельные… Загорелись неплохо, горели, сгорали. Только дым не лез в трубу. Уже хоть плачь - щиплет глаза. Я выбежал, отбежал в сад, глянуть. Труба как? Дым: то пойдёт - пыхнет, то - ни гу-гу. Забежал снова в хату, заслонки - туда-сюда. Они и были настежь. Валит даже из щелей - где вделана чугунная дверца, и между кольцами на плите, из-под чайника. И во всю - снизу заслонки. А вижу по сполохам во вьюшке - пламя-то пляшет. Уже опять - как ни прищурься - рези и слёзы. Вдохнуть боишься, убегаю глотнуть воздуха в другую комнату. Проём без двери - сообщающиеся сосуды. Тишь сизая, только ленты вьются: не комната, а бассейн - по грудь дыма. И через сетку в окне не тянет. Форточка есть в дальнем окошке, в углу, вечно закрытая. На коленках, на четвереньках - по кроватному квадрату, увязая в подушках изголовья.
Прозрачней. Началось с: прозрачней. Что же, если не воздух, но он - вот висящий над кроватями - слоисто содержит сизость. Синеву, потерю прозрачности. Но может - мимо сознания - ещё движение: оно? - дёрнуло туда, в другую сторону от протянутой к форточке руки. А уже потом, когда головой покрутил, выделился объёмный угол: никельно-решётчатая спинка - покрывало - стена с волной на обоях. Бугристая прозрачность - показалось? И статичней - чем турбуленции дыма, которые появились от моих ползаний и взмахов. Сказать: выдало её собственное, бугрящейся прозрачности, движение - не могу. Наоборот? - закрутившийся туман ударился о неподвижность? О скалу стекла завитки лент - разбились?
Попробуй поизучай - когда кашель стал выволакивать прочь, и взглядом не ловится - голова трясётся, веки сжимаются. Назло этому препятствию, чинимому организмом, осталась только решительность: набросился - в конце-то концов! Чтобы развеять: двойной смысл. Долго ко мне не приходил испуг. Просто не понимая - кашляя - трогал. Было где-то мягко, где-то твёрдо, но постепенно доходило, что я не могу - насквозь. До стены, до никелированных завитушек. Продолжала в подсознании отвлекать предыдущая суета: не отделался от - от непорядка с печкой, от необходимости проветрить. Да и лапанье странно сгустевшего воздуха не давало информации. Я на коленках пополз - всё-таки к форточке, но уже не хотел, пусть даже одной рукой, потерять наполненность хватки. Или от кашля, переходящего в позывы на рвоту, или от растянутости - другой рукой пытался достать вертушку на фортке - сжимались пальцы сильнее, и будто канат потянулся - узел стал развязываться. И тогда клюнуло, - а когда в мозгу есть модель, когда ощущения пошли анализироваться целенаправленно, а тем более, подтверждаясь, - сомнения ведь быстро подменяются. Появился, дробящийся кашлевыми толчками испуг - который вдруг и кашель обрезал и отдал все решения в руки - самих рук. Работая, они потащили весь этот сжатый ком, - но из охапки так знакомо и ожидаемо распадающийся. Зачем в обхват? Я вытягиваю одной рукой, я знаю, за что можно перехватить. Появляется жажда мелочей - уже ощупываю сжатием: остренькие рожки запястья, чувствую даже хрупкость, которую страшно пережать. Кашель возобновился, но ослабленным - зато слёзная резь заставила зажмуриться, свободной рукой размазываю - пошире - противное щекотание по щекам. Уже иду, тащу за собой, это уже не может быть чем-то иным, всё внимание свинчено болтами с моей левой - не полностью свёрнутой в кулак, а туго сжимающей в себе что-то. В комнате с печкой, где дым погуще, веки - как затвор фотоаппарата: на доли секунды, страхуюсь, чтобы не налететь. Сквозь новое освещение - сквозь просвеченность двух комнат - и здесь не в сизом, а в беловатом задымлении, короткие выдержки фото-затвора продолжаются в проявителях сознания, без открывания глаз. Фигура расталкивает серое. Моя рука тянет - стеклянную руку, не проникая в её прозрачность. Далее, за окончанием тонкой руки - не совсем внятные линии. Заволакиваемые дымом, но вот ноги я разобрать могу: их контурируют - их же движения, повторяющиеся переступания, расщеп… И голову - могу. Вернее, верх - она, что ли её склонила: мажется изображение - волосы? Дым волос - с дымом…
На воздух, на воздух… Задымление как механизм, создавший - или выявивший, - он же и выталкивает. Облепленность дымом - только это и рисует, но - и глаза не даёт открыть. Стремлюсь - отсюда и поскорей. Поэтому: разжать - всё равно, что отпустить единственную нить. Прихожка с подобным верстаку столом - открытая солнечная дверь, и, чувствую, разжижаются мои покашливанья и моргания. Выхожу из спазма. Оно - н-н-на тебе - резкое сопротивление. Дёрг: выкручивание теперь по нарастающей - пусть явно женское, не пересиливающее меня, а я, знай себе, сжал крепче - крепче безболезненного, - я должен был бы услышать вскрик. Второй бы рукой - или упереться, - но вышло рефлекторно: мышцы сократились в ответ - автоматы - на отказ следовать, на рывок. Мог бы руку ей сломать - да из того же разряда - из потери жёсткости - и преподнеслось: хватка моя сомкнулась, пальцы вдруг вжались ногтями - в мою же - ладонь. Выдавив пустоту, как крем из эклера. И всё-таки это не лопнуло, а - выскользнуло. Разжимаю кулак: воскресает невольное переминание косточек, которое я будто всё ещё натужно ослабляю - не сделать бы больно…
Бросился назад. В дым, ещё сочащийся из печных щелей. Любую область - растопыренными руками - показавшуюся прозрачней. Не находя ничего, я снова глотаю густоту - пробежался к кроватям, шаря, шаря… И уже с кружащейся головой, огромными топающими - звуки их за собой - шагами… Даже на веранде, не сбавляя бега, унесло дальше, дальше от двери, и я высунулся как из якобы окна, из квадратного метра воздуха, одинакового по обе стороны переплёта. А сам оборачиваюсь - так и держу голову - к двери: из открытой, из неё, откуда продолжает - выкипать… Итогом стала: ошарашенность, которую ничто так и не сменило - ни удивление, ни объяснение, хотя я себе позже и усмехался: ну вот, отравился дымом - раз и навсегда.
3.
Бузик вообще молчун, бу-бу.
- Так? Или так? - темнота ожила.
А с Машкой, насколько можно со стороны, семейный омут. И заботы. Как друзья, так забывчивые - о деньгах. Напоминай. Сын, сынишка ходит в группу по рисованию. Владимир не переставал передавать приветы. Платные все эти школы - художеств…
Но - затесаться - не могла? Вспомнить: среди пачки цветных фото - когда как-то зашёл к ним. И за чаем: Машка сунула в руку. В том числе, в бане - то у бассейна, то с пивом. Мужчин - одного-двух - знал, включая Бузика, а среди дев - не жён? - нет, этой Ирины не было. Стебелёк. Воспоминание закрепилось под:
- Лёшенька, - хрипловато.
Прямо, туды-сюды, нежность. Если там в сауне - Стебелёк… Виду я не подал… Лексей ведь и объяснял при мне. Бизнес: поддержание связей, нервы, отдых. Наедине Машке, наверно - бу-бу-бу, убедительно… Ничего, фотки не попрятали. В общей пачке. Доверяет.
- Ладно тебе
- Лёшк, - темнота на два голоса.
Когда - два: сразу объёмность… Нет-нет, не всё так гладко: тогда-то напоролся. Бузик - красная у него с одной стороны рожа, - а у Машки глаза как две отвёртки, и из кулака висит полотенце. Открыл Бузик - себя спасая? Привет - ты, Вовк? Пока-пока - как-нибудь, ага… Вылетел от них - эти сёмьи…
А Стебелёк нехило получается, генична-фото. Там-то, конечно, мелко - на снимке. А вблизи - сразу: галогеновые противотуманные фары глазищ. Юрка, кажется, придумал - потому что: крупная голова и глаза - широтой расставленности - добавляют, а вниз - стройненько-худенько-костлявенькое. Стебель… Если бы только. А то - куча углов: локти у неё всегда выставлены - изломами… Коленки повёрнуты - вовнутрь, и как-то - одну ногу так, другой - загребает, вся - сжатая… Шаги - будто её связали и, давай, иди. Вот тут ведь стояла - голиком, и ходила за мной: "Пода-а-арок, пода-а-арок, Восьмое ма-а-арта…" Я уже - в другую комнату, потом - назад, потом - на веранду, а она всё стоит - сожмёт ноги, стянет себя локтями, плечи - косые. Застынет - как богомол. Глазищи вытаращит… Чего это по баням ударилась? Не из… Хахаль новый - кто-нибудь из тех мужичков? Снимкам - ну полгода, год. А у нас? Уже парочку лет - будем считать, как выкурил… С Бузиками - я с ними и с ней? - пересекаловок не Или? Вроде не было, напомнили бы…
- М-м, - мячик, проскочивший через щель, и через Вовкины уши, отрикошетил от стены и запрыгал по полу, - М-м, м-м, м-м…
Брешет, интересно, или - он такой молодец? Какая - всё ж от этого зависит - у неё чувствительность? Навскидку - практически никогда невозможно. Хотя сильно реагирующие и одеваются позакрытее, и - не прикоснись. Зато потом. А тех, которых мни, не мни - там, я не знаю, кем надо быть…
Как специально, осела в Кукольном. Точно-точно, такие карикатурные красавицы, у марионеток - и углы, и глобусные головы. И улыбка - ступорная… Вцепилась тогда - не стряхнёшь.
Владимир забежал к Юрию, но без телефонного предупреждения. Не поздний, но - зимний - был уже давно тёмным вечер. Семейство хозяев - старики, сестра Юрки, племянница - как раз отужинали, и - давай чайку. Остались вдвоём на кухне и болтали, допивая заварной чайник. "Скока уже?" "А вон часы…" "Тере-есно, ещё выстаивает?" "Ну ты - воспитатель…" "А ей нравится… Ей нра-вит-ся… Прямо садюгой становлюсь… После работы - так её отделал, аж самому страшно… И не уходит… Пошла за мной как собака…" Оставил у известного ему проходного двора: на минутку надо, мол, к кому-то там. Дворами до Юрки - минут пять, и вдвоём они час сидели чаёвничали. "Пойти уже? Не дай бог, не ушла…" И мороз, как оказалось, не согнал тимуровку с поста. "Всё-ё-о-о-о? Я уже замё-о-о-о-орзла…" Никогда не болела, тут проблем не было.
Точно бы - убил её когда-нибудь. Вовремя уволилась, спасибо Кукольному. Стебелёк совмещала: тоже художница-прикладистка. Немного преподавала, но всерьёз к тому времени окунулась - в папье-машовое творчество. Окрепла в редкой профессии куклодела, и разжала челюсти на Вовкиной штанине. А то, бедняга-Вовка, - как не привести бабу из школы к себе домой?
Потолок тускло и, будто имея изрядную толщину белизны, белел, низко - придавливал, постоянно еле заметно опускался, не сдвигаясь. Как при головокружении: оно не продолжает крутить в одном направлении, а возвращает на начало, и голова снова свинчивается - где-то на треть оборота…
Я её об этот потолок. Первый раз за мои сорок, чтобы так глаза кровью наливались… Вова сжимал зверюшку, стоя, чувствуя себя удавом. Носом своим упирался в собственный кулак. Локтевой сгиб цементировал деревянно-тонкую удушаемую шею - другой рукой придерживал под колено. Он мог - еле себя сдерживал - дёрнуться: так, что стебельковый позвонок хрустнет, под затылком. И лицо не изменится - закинутое и сейчас с закатившимися до бельм-белков. Правда, веки ресницами дрожали, как стрекозьи крылья. А вот рот - так испуганно-приоткрытым и останлся бы. Молчащая дыханием, молчащая без дыхания… Зачем, - а хотелось, - поднимал на вытянутых руках, как штангу, за лобок и за шею, и возил спиной и задницей по потолку, до ссадин: как раз доставала. Сам красил: водоэмульсионной - не мел - не пачкает... Прямо впечатывал в потолок - глухо, аж где-то в углах сыпалось. Хоть бы раз: Не надо! Что ты делаешь?! Ни стоном, ни криком. Если сжимала губы, то носом дышала - шумно, до свиста. Мол-ча-ла, сука. Похныкивала, и то изредка - только и всего! Ну. Я. Же. Не. Бил…
После выплеска агрессии, вперемешку с вывертами поз, Владимир с потрясывающимися руками - на плывуще-дрожащих ногах - выходил из этой комнаты и голый, сев в коридорчике, курил. Стебелёк не впадала в посторгастическое веселье, но и не наоборот - не задрёмывала в накате торможения, - а приседала на угол дивана, сжавшись - тоже, конечно, нуд - и, стуча зубами, вылуплялась в пустое пространство. "Ну что ты ко мне припёрлась? Иди отсюда!" Она без ответа начинала одеваться. Круг по комнате, глубокий вдох - маялся в такие минуты Владимир. Была же где-то ещё одна, или пара, сигарет… сунул, сунул… "Куда-то… Давай быстрей, ну! Сваливай!" На ступеньке - порожике - между проходной комнатой и прихожей, голым задом грел прохладную крашеную древесину. Пламя из зажигалки: к плечу отшатывало голову: не откинешь - когда, скрюченно-сидя.
Гр-р-р-р, звяк.
- Тш-ш-ш-ш. Там
- Ничо.
Ничо, стол, наверно, не убрали - или отодвинули, но близко… Вскоре затем появилась - желтоватая вертикаль, вдоль печки, звук мотнувшегося - и об дверь - крючка.
"Подарок, подарок…" Тьфу ты, аж зазвенело. "На Восьмое марта…" И сама связала свитер. Ношу же.
Темно после работы. Кварталы - от школы до Вовки. С Волги - ветрило, ещё какой… У фонарей вокруг - шары световой атмосферы, через которые метеоритами проносятся осадки. "Хочешь - иди… Охота тебе в дождь…" "Это сне-е-ег… Почти кончился…" Варьируя прямую лужами, отбегая от фар с рябью перед ними - забрызгают колёсами - под эстакаду моста и, наконец закапываясь в бесфонарную непроездную улочку. Б-б-бом - гргргргрххх - удерживая железную калитку. "Ну пока. На трамвай?" "Хо-о-олодно…" "Пока." Гххр - б-бом - ворота, стена из железа. Ещё колоколят отзвуки, - но уже слышно: топ-топ-топ. Между поблёсткиваний - где тут лужи? где мокрый асфальт? Цок-цок-хххрр-цок…
А ведь так подумаешь…
Без звука - щелчок где-то потерялся - штапик света завалился за печку, пропал.
- Бу, холодная какая
- Аквапарк…
А так ведь подумаешь, сидела бы себе. У Стебелька: муж с квартирой - его, кстати, квартира, - их ребёнок. Скука, да - работяга. Художница! Разнюхав, - быстренько - развод ей, без всяких. Трамваем до конца, жить у родителей… И началось - зудение. Но Владимир - заведующий небольшим пед-худ коллективом, старший товарищ - никогда не позволял зависать на ночь. Деньги на такси, если затягивалось: У тебя же ребёнок, тебе надо, с ним, быть… Она заново хотела построить - то же, в общих чертах, но только лучше. Постоянненького! Кто же это говорил: хочется чего-нибудь постоянненького…
Так-то у неё - фигурность - держалась… Смотрит, смотрит на голую - на себя голую - в зеркало. Дома - в рост - нет? Ещё бабкино, со столиком-ступенькой, с двумя кривыми ножками - и до самого, невысокого, потолка. Володя повёрнут был, лёжа на тахте, на неё - смотрящуюся в глянцевый большой плакат, на котором она совсем не позировала фотографу. Не выгнется, не выпятит, не вытянет, не покрутится - не игрунья. Так-то у неё - бугрится везде неплохо… Худоба освенцимская, - но грудь и попа, и ряха - их будто откармливали отдельно… Зачем она скручивается? - натоплено же - одно плечо вверх, рука к животу… Не прикрывая, а будто - схватило. Коленку заводит за коленку… Но… Ни тебе целлюлита. Ни что рожавшая - где? Нет.
Ладонями она упиралась. Изразец в проходе между комнатами - Володя сам попробовал подпереть печку, но если и не отдёрнул… Выше изразцы - горячей? Она не отрывала, ладони не меняла, не остужала, а он давил на неё сзади и прижимал к изразцам - уже всю. Тыльными - бугорками костяшек - точками заполненных горстей, не мог не касаться, опирая на них свой вес, через Стебелька. Постепенно - животом и бёдрами - она оказывалась уже приплюснутой, прижато-прижаренной к. Но лицо она спасала, задрав нос вверх, и мотая головой как флагом на трибунах, из стороны в сторону. Сухие волны заплёскивали Вовке рот и нос, дышалось душно сквозь взмученные запахи лака, шампуня, фиксатора, мусса…
- Как …дро…а… напился, такой дурак…
- Ты с ним пришла?
Очередной вставкой разбудили - не ото сна, а от погружающих в него перебираний памятью… Может, я и начинал засыпать… Глубоко забрался: выпрыгнув - его подёргало за волокна грудных мышц, сжало - в кольца мизинцы рук, и показалось жарко… Володька - зет-образно исчертил тьму поворотами двустволки, - взгляд разминался на малоинформативной действительности. Я сегодня не усну… Повернулся, бросил себя на бок - со скрежетом, хрустом и даже стуком.
4.
Не по-онял… Не понял… Этого только… Кому, чего… С крыльца и - шаг за угол дома. Не показалось - фигура ожидания с, по мере моего приближения, предметом казённого прихода. Вижу вынимаемую - уже листаемую - тетрадь, до этого найденную рукой: глубоко в полиэтиленовом пакете, высоко держа его навесу. Белые странички. Ещё за штакетниковой калиткой, за горбыльно-штакетниковым забором.
- А-а, вот и
- Да?
- Заходила один раз…
Фамилию - правильно. У них рабочий день, но и у меня заведено - по будням. По выходным, по дороге - дачный посёлок, и что творится в автобусе… Крючок - проходите. Тра-ва по по-о-оя-ас… Но протоптанные - притоптанные - приезжаю через неделю: опять головы подняли. От калитки - к дому. От и к - сараю, от и к - водопроводному гусаку. Кавалер в одних трусах. Она видимо ещё с улицы наразглядывала столб, и не я - провожатым, а сразу инициативно направилась - где всё-таки примято и ближе всего к - по ту сторону забора. Из зазаборной травы вырастает бетонный столб.
- Вот этот провод… Вы оплачиваете?
- Электричества нет. Это нейтралка.
Слов нахватался от сельских аварийщиков: договаривался, чтобы восстановили. Дерево веткой - искрило, соседи видят - вызвали, без меня и отсоединили. Но так и не приехали, потому что были дожди. Я и плюнул - спокойней, обойдусь дровами: сезона уже три - привык. От изолятора на столбе, сквозь крону абрикоса, провисал - к изолятору, ввинченному под край шифера: с ржавой ногой в виде вопросительного знака. Я опять:
- Фазу - отсоединили…
Сам бы ничего не разобрал, глядя - где, что на столбе, - даже не висит хвост. Примотан? - есть какая-то петля…
Всё пялится вверх, я - давно насмотрелся. Приятно в глазах пестрят красные листики с какими-то - ягодками? - тёмными, вкраплёнными. За расцветкой - доминировал красный, помню - уходила спина: открытым на две стороны журналом, со стройной ложбинкой - переплёт - в тень от пузырящегося прямоугольного выреза. Бывшая гимнастка? Ответ - почему: у них лопатки сведены, и будто по отвесу - от затылка вниз. А дальше уже возрастное и индивидуальное: встречаются и плоскозадые. Не сказать. Правда что: будто вырезали ломтик - скибку, как говорят хохлы. Посерёдке: ткань платья натягивается над провалом, а по-другому проверяльщица встанет - гофрируется или плещется. У таких часто - влипает, когда встают со стула - одёргивают. Для жары уж больно обтянулась - или это только сзади? Не заметил, в калитке…
Стать-то есть - что сразу в глаза - почему-то - не бросилось: показалось сначала - лет пятьдесят, и вперевалку…Всё-таки - она в былом из спортсменок. Ну сколько ей? Ну тридцать. Возьми икры - икроножные - каблучок, нет-нет, невелик - попробуй по деревне, без асфальта - подтягивает, напрягает. И гладенько. Изящество здесь формирует не в меньшей степень - солеус, что под икроножной. Нижняя половина голени сзади - только он, солеус: от икроножной тут одно сухожилие. Опять же - как и её по отвесу спина с грушевидной попой - всё это придумано для: издали. А я рядом, смотрю сверху, под слишком острым углом. Сейчас отбегу - полюбуюсь… Загар, кто знает, уличный? - не выше колен, по краю юбки? Подними… Красненькую, листиками, с вкраплениями, специально не запоминал, - но ведь не наоборот: не тёмно-синими листочками с красными ягодками!
- А что ж тогда не отмечено?
- Да уж этому - знаете сколько?
Захлопнутая тетрадь, прищемившая палец-закладку. Всё вглядывается - подбородком: натягивает под шейкой, нет у неё, нет намёка, на пеликаний мешок. А я наблюдаю, как вода - будто - льётся ей на голову, обтекая, втекая, срываясь водопадиками, виляя руслами, вздуваясь ими как прозрачными венами… В спине - да в целом у вида сзади - есть особенность: не концентрировать - водишь себе валиком… Спереди - урывками, даже не глядя в лицо, откусываешь - грудь, пальцы, коленки, ударяешься о чугунный подол… Насмотрелась. Наверно, тоже ничего не поняла. Строгость напускная - инструмент для работы. Неласковый сжатый ротик и верхняя губка с капельками пота. Только сейчас заметил - чёрные очки выше лба.
- Грею на печке. Дача.
- Я вот чувствую - дымом…
Ветерок сдул с крыши, из трубы - дотлевающие дрова. Стойко сегодня пыхает с Закаспия. Бывает, если очень коротко коснёшься струи воды - то не поймёшь: горячая? холодная? На долю секунду дольше - понял, и уже обжёгся. Веющий из пустынь - на его порыве покажется, что прохладней, овевай-овевай. А покрутишься, даже в тени, - и ты на вертеле. Бледно-зелёной изнанкой, словно крыльями облепивших ветви бабочек, обмахиваются деревья от сорокоградусного выхлопа.
- Ваш дом - пять…
- Могу угостить чаем, - мне всё больше хочется её рассмотреть.
- Вы что, в такую жару…
- А что? Вон туркмены, я был…
- Они - зелёный…
- Ну а мы - не - зелёный…
- Просто кипячёной воды.
- И водички кипячёной… И крепенького чайку…
Я - готовый взять шаг, не отворачивая головы - этим натягиваю нить.
- Пойдёмте-пойдёмте…
Она выпутала из волос очки, сжала щепотью их уши, два чёрных взгляда крутятся туда-сюда…
- Пойдёмте-пойдёмте…
Увлечённым вожатым, не видящим за собой отряда, я провёл - от одного угла дома ко второму и третьему. На полдороге появилось постукивание - каблучков босоножек, - у меня вдоль этой стены выложено кирпичом, и хотя сплошь между лезет трава, звук разнится: чем когда как по-кошачьи, по земле. У крыльца пропускаю её вперёд. Тень на веранде сумрачной не назовёшь - тем более: может, особый материал? под углом меняет? Но ведь самые настоящие синие - в фиолет слегка - листики… С только лишь - кляксочками, красненькими…
- Это не единственное, - на что она улыбнулась - и непосредственно кубизму.
Где уж сумрак - так в безэлектрическом доме. Не мешкая, одно плетёное кресло - спинкой подмышку, с ним - так же цепляю второе, и боком-боком: зазор в дверном проёме от силы сантиметр. Она стояла, опёршись спортивным задом в доску тридцатку, в загородку - как раз на этом уровне идущую вдоль всей веранды, - упруго промяв, теперь и горизонтально разрезав: свой нарост. Я ещё с креслами, из двери: точно было - почти красное, а густо фио-сине - что да, то да - глубже давится некрашеной доской. Большая табуретка - стол. Моя чашка недопитая, облизанная чайная ложка, коромыслом над банкой варенья.
- Вот и удобства.
Оторвалась от опоры. Шагнув, качнувшись вперёд, к золотистому - круглыми палочками, - к жёсткой паутине.
- Сейчас принесу…
Я захватил свою толстостенную - глиняный сервиз, - ей налью в такую же, выплеснул остатки за крыльцо и в напускной суете обслуживания поднял мимолётный взгляд - мол, момент, не скуча Лью из заварного, он тут же стоит, в пасти печки, а сам всё сопоставляю. Не было у неё тифозной стрижки… Да, я её рассматривал - сзади, но затылок, разумеется - меньше всего. Ну а потом - что, я с ней не разговаривал? Шатенка с подкраской - короткая, но не настолько: локоны - как это? плойкой - приподняты… Брюнетка, ёжик, пейсики - лицо в чёрной рамке. Разница есть?.. Кипятку ей добавить? Не забыл, захватил для неё и ложечку.
- Говорите, дача?
Ёжик-бобрик, ёжик-бобрик, голова просвечивает… Неужели я такой невнимательный, когда разглядываю другое?
- Раз или два. В неделю. Никаких огородов.
Колено-прожектор. Мы сидим напротив, а у сидений - один уровень, включая стол-табурет. Что-то я ничего не понимаю - она так, сев, юбку подтянула? Но - нет же никаких складок: если она сейчас встанет - мини. Сарафанное оно и было сарафанное, по длине - согласовывалось с возрастом. Колено было - когда сзади смотрел - пополам, и когда она стояла с раздавленным задом, сбоку колено - зыбью юбки - пополам… Сходил-то - минута-другая - налил чаю, пришёл…
- Всё-таки вы, - она заглянула в содержимое чашки.
- Разбавить? - но я знаю, что только кажется: изнутри чашка сама по себе глиняно-коричневая.
Уже прихлебнула.
- М-мм… Нет, не на Варенье из этих абрикос? - обвела, помогая глазам движением головы.
- Ну не покупать же… И много так приходится в день?
Осталась бы она, если? Оставить её тут может только какое-нибудь "если". Широко - если бы: хотела приключений. Нужен ей этот чай?
- Как получится… Замучили неплатежи, сами знаете, - хлюп.
Положим, я тоже не отказываюсь. Может, я - пере-того… Загар не уличный: ножонка - нога на ногу, - та, что светит коленом: вся - и другая - как проолифенные… Было дело, на пляже девицу видели - с Вовкой хохотали, - она, молодец, тоже оценила свой недостаток, улыбалась: бедро - на середине краска кончилась, ровно как по линейке, на середине бёдер: выше - белым-бело… Сидя - пойми ноги, да? Она - явный спорт: если даже за спиной разряд… или - только в качалке? Сбоку контурируется… Квадрицепс, снаружи прикрыт тензором фасциа лята… Ноги - тоже предмет для дали…
- Жарища эти дни.
- И знаете, главное, что днём приходится ходить. Никого не застанешь…
- Одни собаки.
Улыбка в форме рыболовного крючка, но ротик - ожил, губы как две рыбки-меченосцы: вышла из образа чиновницы… Ладно - юбка, куда непонятно делась - может, подвернулась… - как? На плетёном сиденье - она же не на подвёрнутой под себя сидит, а голым задом - или что там у неё ещё? Фиолетовый край веерным полукружком, а усик загорелой кожи уходит к сиденью, сливаясь цветом с жёлто-коричневыми веточками, из которых спле-те-но… А меня уже не усик тревожит: это платье - какая-то шагренева кожа? Или я ничего не запоминаю? Оно и осталось вроде сарафанное, - но это когда ленты-бретельки - широкие… Теперь же в ниточку - есть синева? Или уже не поймёшь - чёрные? Как комбинация: две - тонко через плечи, пересекают загорелые ключицы, и ни намёка на фото-отпечатки от вырезов, рукавов, воротников… Ни дать ни взять - с утра до вечера в солнечной ванне…
- Фух, - ладошкой помахалась, как жест.
- А вы заметили, сегодня ветер…
- Чай у вас - кипяток… Я всю чашку…
- Дайте-ка ещё налью?
- Нет, пить хотелось… Вы - вон в каком пляжном виде.
- Да и вы, - запнёшься тут, но с улыбкой тянусь за её чашкой, отставленной на табурет.
- Там… ещё, - сопровождая, до полпути, забрать, - А то - опять горячий…
Рука взялась за ручку, - но не чашки, а ложки. Зачерпнула варенья, и держит во рту, - она, повернув голову к винограднику, облизывает, уже пустую, вогнутостью вниз: сначала задержала у сомкнутых губ, упирая в зубы, потом - не пряча кончик языка. Дооблизав, кладёт на пластмассовую крышку от банки, где металлической скорлупкой - ручка-то на поверхности табурета - выгибается и моя.
Допивает из чашки она тоже - глядя в сторону. Разговорчивость во мне - поутихла. Кроме чёрных - теперь не путаю - чёрных тонюсеньких бретелек, я стал воспринимать чёрным, без всяких там листочков и красных россыпей, платье-комбинацию, которое - не укоротилось ли ещё? Может, и не укоротилось… Но я же теперь сквозь него вижу: не вижу - угадываю… Грудь у неё как две лужицы - дном вверх… Два совсем неглубоких блюдца…
- Щас налью, - уже взял чашку, и свою - в другую руку, а, косясь, гипнотизируюсь её плосковатой, зато с широкими основаниями - и оттого без провисания - грудью. За чёрной - уже гипюрностью! - сосочки не только - сквозь - темнеют двумя сургучными печатями, но и несут по искорке - из-за высокого проступания под истончившейся материей. К ним - и прилип притупившим озорство испугом, хотя в голове продолжалось - плотское шевеление: вот пусть упарится - глядишь, с этого как-то что-то… Потому и не спрашиваю: Может, вам просто кипячёной - у меня ещё осталось с прошлого приезда, утром я её не всю вылакал… Молчание стало нормой, она смотрит неотрывно в виноградник… Тонкие вензельные крылья носа. Навела жара - и чай - полировку: нос вспотел в лоск. И с волной на переносице, и с двоящимся хрящом пипки, - но ведь в пропорциях лица, и без всяких угрей, пор… Нос особо долго остаётся без возраста, а вот ото рта к щекам у неё, заметил, - улыбалась - множились складочки. Хотя сейчас - вздутенькая щёчка, и свет так ровно ложится, не корявясь теми, практически незаметными глазу оспинками, которые и без подсчёта - годовые кольца… Он ложится на помятую, в которой уже спали, постель: а проверяющая - помолодела? Лицо застелили заново?
Пусть задумчивая посидит. Я хрипло двинул лёгким креслом, и с чашками, - но она не пошелохнулась, - ныряю - в вечер, и через прихожку - в проходную комнату, к печурке, в самый тёмный заворот в доме. Да ещё эта ниша с чугунной плитой - там ночь. По контрасту - ночь. Пятна-чайники. Эмалированный весь в саже голубеет только крышкой, а заварной - размерами, формой - белый голубь: беру его за хвост, из клюва - неаппетитно - лью зава
- Ч-ч-ч, - крышка слетела, звякнув, стукнувшись о чугун; зашипело, вспенилось на нём - из чашки - дёрнул же рукой - плеснул.
Когда прошлый раз я наливал чай, - в окне, единственном в этой с печкой и проходной комнате, и смотрящем сквозь катаракту тюля на веранду - и то, и другое усугубляло сумерки внутри, но выделяло происходящее за стёклами, - без приглядываний, зрение само доносило, нашёптывая: вон сидит, вон что-то вроде темной восьмёрки в кресле… Но теперь, после - крышечки, наливаний, доливаний - по глазам провели кисточкой: что кресла спинка - пуста, - макароны в узоре: рядками, снопиками и поломанные - зубчиками, зубчиками. Пересела в моё? Или собралась - войти? Вошла? Поворачиваюсь с чашками в руках - вижу же насквозь: и прихожую, и свет, и сад за ним во входной двери - подготовленный, что нет барышни на прежнем месте… Но и моё кресло вакантно - просвечивает… Ау-у, а звать-то? Не спросил - ни она меня.
Куда, спрашивается? Вот вся веранда, её стена в сад - ровные большие деревянные клетки. Поставил чашки на табурет. Гулко простучали - с подмятыми пятками, но тяжёлыми подошвами, когда-то осенне-зимние, а теперь дачные - туфли, по доскам крыльца. Кручу головой - как переходя дорогу в опасном месте. Ну приоткрыта калитка, - а я её затворял? Так, наверно, и оставил - сразу же к столбу… Куда-нибудь наоборот - в сад-виноград? Туалет совершенно отсутствует - как снёс развалившийся, так и не построил новый…
Обошёл все кусты и заросли, сначала боясь - неосторожно потревожить… Не так уж задержался я с чаем… Это ей надо было бы - бегом… Ни её пластикового пакета с тетрадью - около кресел, у ножек… Чай безобразно разбавленный - что с ним делать? Плюх - коричневым хвостом шотландского сеттера, ш-ш-шых - упал хвост в траву за верандой.
5.
Как-то вот так же среди ночи, - но в тёплое время. Лето? Или, видимо, сентябрь… Тут я эту - Иру? Иру - хоть рассмотрел.
- Э-эй, Вовчик-красавчик!
Тогда он спал, вообще думал не открывать, но настойчивые - понял потом: от безысходности, - да они ещё и пьяные были, - сверлили, сверлили звонком. Вова, опустив сонную голову, сразу не поворачивал вертушку замка и затягивал разговор.
- Чё это ты? Андрей…
- Пусти, Вовчик, пусти, совсем некуда…
- Вас там много, што ли?
- Немножко! Немножко нас! Валерку помнишь? И двух мы срубили!
- Гы-гы, нас? Вы?
- Скоро же утро…
- Вот - замёрзли, уже - всё…
- Везде выгнали, - другой мужской голос, и Валеру он вспомнил.
Сентябрь. Бывает, что и летом - если какая-нибудь холодная неделя, если дожди… Но сидели бы на берегу, кафешки всю ночь… Уже сползая с сезона: днём в футболочке, ночью трясёшься. Пить и плясать - только очень интенсивно - пить и плясать…
- Заходите, не орите…
Не успевшего развести в приветствии руки с бутылями пива - Андрейку толкнули
- Вовчик-красавчик, пивка
в спину, и как из дверей автобуса в час пик - разом все, будоража деревянные полы.
- Сами, сами. Тише, в стену начнут стучать…
- Вова, Вов-в-ва, - уцепилась крепкая рука Валеры.
- У нас сегодня, как тогда с Юрчиком. А-а? Юр-р-рок-красавчик на пляже подошёл
- Идите, ид-д-ите - туда, - а все столпились на понижающих ступеньках, сходя, заворачивая на веранду.
Косившая дверь застыла нараспашку, из широкого рукава халата - его рука вытянулась: пробежало прохладой до плеча… Но всю ночь в маечках… Гуськом в узкой прихожей они пропали из виду. Дверь запер, свет в прихожке потушил.
Одну он кое-как помнил: что-то с пляжа. Маленькая блондиночка с голосом Луи Армстронга - без: вряд ли бы засело. Другую - пытался узнать, но, так и не узнавая, память желала её закрепить - это уже когда Владимир выталкивал всю команду в закипевшее мухами, курами, гудками от моста, утро. Все они, бывшие спортсмены, нерослые, она же на полголовы - и уже высокая: он вглядывался в неё под аккомпанемент хриплого девичьего вибрато:
- Ну ты, мать, несла ерунду, - когда обе уходили - вперёд, во двор, а в дверях ему ещё жали руку парни.
Андрейка оказался из всех самым уставшим, отстреливался отнекиваниями и смешками. Он до последнего лидировал - выдохся, а жилистый молчаливый Валерка
- Бу-бу, - ворвалось существующее, невнятное: заговорил, наверно, в подушку.
- А ш-ш-ш-ш она? - прошипела, едва отчётливей, реплика.
Тогда так же в темноте цепочки голосов - как трассирующие пули.
- Убери свои нитки.
Какие? Что? Шёл обмен любезностями, как они только улеглись. Руки, что ли? Тонкие руки - по-спортсменски? Андрейкин выстреливающий голосок подёргался, и хрипловатая женственность потеряла пару - оставалось только подслушивать активных.
Хмыканье и бульканье - и вдруг с ясной дикцией, и снова - не Лёхе, а Вовику:
- А почему, вы, тогда, - чмок, мыльный пузырь в брызги.
Вы, вы, вы… Задрёмывающего Владимира повернуло, вдох-выдох. Андрейка с кодлой - снова - уже без точного адреса в прошлой осени… Бу вместе с интересной И - это сейчас, почти в одной постели с ними - но… Но нашлось кое-что поживей - именно за счёт кольнувших слух выканий: индикатора не столько смены настроения, сколько привычного возврата к скупо-эмоциональному в быту характеру партнёрши.
Овалы - прилипло, прилепил. Овалы - слово - это о ней, а сами овалы - Вове. Вон Юрке, тому - тонкие, вытянутые, с ним смотрятся, сам как кочерга. А эти зато - лапаются. Да и смотрятся, - но лёжа, особенно в простынях, в поворотах-вывертах. Полуовалом крючка - за глаз, с того и началось.
Владимир почти каждый год, не торопясь, в раздумьях зимы, обобщал картиной - с персонажами ещё кружащего голову сезона: пляж-итог. Тогда, когда не был разговорно знаком - какой же год? - Свёкла появилась в чёрном сплошном купальнике, причём двоящаяся. Количественно больше овалов можно было вынести на плоскость. Близнецы в чёрных купальниках заняли нижний - против сердца художника - угол картины.
Она-то в жизни - то есть на пляже - специально не ставила подножку рыскающему взгляду: вжималась, застывая как ящерица, но остановив повороты в суставах, казалось, не в самом отдыхающем положении, выдавала себя - невольно. Она была склонна к замиранию - и тщательному осматриванию, меняя прицел за чёрными очками, и курила, курила… Голову - не в плечи, а на шею, как на тонкую вазу-подставку. Совершенно не в характере - демонстрировать, и не переоценивала себя, но вздутые овалы дейнековской женщины, ей доставшиеся, сами гнули: тонус крупных круглых мышц подтягивал, делал удобными: то штопорные скручиванья талии, то седлом - когда крестец и затылок, казалось, напряжены невидимой тетивой… Нерядовая вальяжность. Нет, замечали - замечали и подсаживались… Вы тоже на этом пляже загораете? Молчание. Вы не против? Против. Что ж совсем… Вам, - только на вы, ледяное вы, - вам что нужно? От-пол-зай - команда дана.
Что ж у неё рожа такая красная - свекольная? Форсажно назагоралась, - хотя бы кепочку… Нательный лососёвый загар уже у неё сменился на охряность, а лицо с облупившимся носом продолжало буреть под пиратской косынкой, стягивавшей невыразительную стрижку.
Глаза в глаза, её - приняв удобную им позу - смотрели в сантиметрах от его лица вверх, на него ли? - широко открытыми, будто её придушили, и недвижными, - и кричала, воздухом вверх же, как вторым голосом, который Владимир слышал подбородком и шеей. Распевки на стаккато, когда проходишь по тихой улочке вдоль консерваторских окон, летом. Не так чтобы - сдерживаемое и только иногда прорываемое, - а совершенно не думая о соседях. Володя прелестно слышал, если в крик там матюкались - значит и им шло - вдоволь: ещё прибегут Свёклу спасать… В глубине же души льстило: пусть, пусть послушают…
Теперь тебя ждать - через десять дней? Да, вы уж подождите… Её мамы обращение по телефону: "Светлану? Сейчас, с удовольствием…" Я сама - не хочу, все подруги, правда, уже с детьми, мне даже стыдно… Вокруг тебя - я же вижу - твои, у тебя дома - бегают, прыгают… Вы сегодня какой-то - очень старый. Что она мне гадости говорит? Юрке: Свёкла-то совсем сдурела. У неё кто-то есть, кроме меня. Не из памяти же: приходит ко мне - приехала - в дымину, они там, как сессия, зависают в какой-то общаге, а тут - подавай продолжение. Я - за, я-то - за. Но ты представляешь, башкой мотает туда-сюда, орёт и - что? кого? - какого-то Пашу: Паша, давай, меня, меня… Утром я, как ни в чём не бывало, ей: А меня-то - Паша зовут… Побелела, сразу собралась, раз-раз. Перед дверью села, закурила и говорит: Я больше сюда никогда не приду... Не приду, ага…
- Бу-бу, думаешь знаю?
- Ну, прости меня…
Напомнили. Поначалу любопытство улавливало и впитывало - из происходящего за стеной: старый семейник Лёша перед ним никогда не раскрывался, Вова - друг семьи… Тот его заход, когда Машка сжимала в руке полотенце… Регулярно забежавшим гостем - не заставал. Заставал сонно-наплевательскую Машкину краткость: опять на месяц в Москву - строить, опять придёт поздно ночью - дела в баре, нет его, нет его… Иногда они выпивали с Машуткой, в компании из бегающего сына - жутко похожего на Лёху: скрытое присутствие Лёшки, - и вечно удивлённого слюнявого боксёра Босса. Допивали, так и не дождавшись появления семейной главы… Запечно-застенные дела встроились - раньше эти пустоты заполняла подозрительность воображения.
Теперь ему чётко показалось: спал - и проснулся, но рановато. Вылежать до будильника, зная, что уходить в сон уже незачем.
Заочница - лет семь-восемь, но средне-номенклатурная мама - в средне-номенклатурную заводь. Владимир в сером пальто заходил - может, даже надоедал - в свой обед: между группами - утренней и во второй половине дня - художников-тинэйджеров. Недалеко, перед эстакадой моста, парк. Он подгадывал: поднимался по лестницам, открывал дверь в полный баб и компьютеров зал, и она, застигнутая в конце - своего - перерыва, накидывала куртку. Выходила с ним из фасада, похожего на увеличенно-рекламную плитку шоколада. В фольге стёкол. До эстакады моста - парк: с деревянными зверями и со шведскими стенками как клетками для них.
- Вы будете? - поворачивала к нему пачку.
- Да, я буду, - и доставал свои, совсем лёгкие, но она всегда обгоняла его сигареты на две.
Натирая ладонями и губами как чесноком, - в ямах, на пригорках ища, ощупывая - дальше, дальше, не то, всё не то, продвигаясь в поиске... Тут она задерживает углубившиеся вдохи и напряжённо расправляет плечи, туго связанные игрой ожидания. А пальцы его правой руки давненько скатились, прилипли к дну и уже пошли подниматься вовнутрь.
- Как-то вы всё это рукой…
- А у меня больше ничего нет.
Хохот после недоуменья отсрочил, но и под соусом интима сроднил, - но это был и ответ. Выглядело соревновательно: он ведь тоже опешил после её сухой фразы, сошедшей со спокойного лица одетой женщины. А вы сексом когда-нибудь занимались? Шли-шли и зашли - так просто - к нему: продрогнув на сюрпризно-холодном для южного октября Дне города. Пригласил - не более чем на затяжное их курени в парке. Вы что - ходите на эти праздники? Ну ладно…
У Светки есть подруга по прозвищу - между Вовкой и Свёклой - Труссарди: по названию дорогой куртки - купила с ярлыком. А ты - без-трусса, Рди. Вот именно, у неё же муж и деньги. Тот по уши в нервах, в джипе - работает. Работает в джипе. С утра до ночи. Находит только по сотовому: Алло, я с Женечкой на пляже… Ребёнок резвится: всё время покупает, то на пристани - чипсы, то у перекошенных сумкой-холодильником "ЭскимоСтаканчик". Подруги скинулись пойти в престижное - новооткрытое - кафе. По сколько? Ого! Владимир был рад, что Свёклу толкают - хотят с кем-то свести из круга - тех, и, как ни отстаивала она в дебатах с Труссардой, что - холостячка, но охотница за якорями одинокая же баба - всегда? Нашла бы она тебе жениха поприличней. Да я старуха! Там, знаешь, какая молодёжь? Представлял: девки друг-дружке волосы рвут… Ин-те-ре-сно, найдётся такой дурак? Там же нужны овцы… А вы - идите-идите. Вова в сером пальто поворачивался у бронзового пастуха деревянных зверей. Сейчас она такого не позволяет. Мягче, мягче за два-то года. Постель как рубанок. По-моему, я на благо общества - кто же мне говорил, что у неё характер стал
- Сколько щас?
И сразу - их секунды - даже для Вовки потяну-у-улись.
- Тют-ты… Шес-с-с… Нет.
Не столько неуклюже, сколько как бы боясь. Неумеючи. Ласковой она была неумеючи. И недолго: не было её равновесным состоянием - возвращалась к ясно работающей голове. Я бы на любой групповик согласилась, если бы это был другой город, и меня никто не знал. Даже вывалившись из такси у Вовкиных ворот, дрожа сигаретой и пламенем, она рассудительно спотыкалась скороговоркой: Я поняла, почему я к тебе пришла - я бесхозная, я никому не нужна. Но другой человек - после как наорётся, любительница конвульсий. Вовка не выпускал из внимания - она же не придерживает движений: двинет ногой так - или заедет в нос. Вцепится, сама не зная во что, и что с ней будет творится - ей самой за этим не угнаться в фантазиях… Может, Вов, тебе что-нибудь принести? Чаю сделать? Что чувствуешь? Улыбнись, а? Светка, - ты эт чё? Чё с тобой? Вова, - до Вовочки, к счастью, не доходило - Вова, для тебя - это всё - что-нибудь значит? Я же тебе говорил - душевности не надо, не тво-ё-о, ты с башкой, ты с историями. Лучше расскажи, что там в администрации. Я - дома, я же болею, кстати, горло - от тебя заразилась. Тогда расскажи про своих. Про своих… Вот… Пожалста… Слышим крик… Мама пошла, поднялась к соседям… Балкон их - над нами… А это муж запер там жену… Мама что-то начала, а он сразу: Знаете, Любовь Сергевна, не лезьте в чужую жизнь, давайте, лучше коньячку выпьем… Посидели у него на кухне… Бутылку - представляешь? - выпили. Пили, а жена там на балконе… Пришла мама - пьяная и сразу легла спать.
Шаги, шарканье, шёпот, а щелчок опять куда-то улетел, не сопроводил - вертикальную планку, выпрыгнувшую из-за печки. Тихо икнула плотно прижимаемая дверь, и столбик туалетного света, превратился в свой след.
Сколько же - в самом деле? Для этого придётся вставать, как минимум, на колени. Циферблат был бел, с разрезанное пополам яблоко - часы на полке. Они улавливали, но надо было ещё и близкими глазами насобирать свет из ночного окна - как росу до мокрости ладони.
Свёкла была посажена и на прошлогодней картине, тоже итогово-пляжной - получается, спустя года три от той. Не двоящаяся в глазах художника, сидела на пятках. На песке. Ещё - или уже - в платье, коротеньком по лобок, оранжевом в белых кругляшах. Обычная вокруг пляжная пестрота фигурок, поголовно знакомых, - но Свёклу обрамляла приземлившаяся на песок стая серо-чёрных ворон, клювами в одну сторону. Свёкла теперь улыбалась: на той - двойняшки - ни-ни. Зато волновавшие Владимира обводы фигуры перенесли свою обнажённую овальность - на щёки: животы двух перевёрнутых жаб. Растянул и загипсовал улыбку - на посмешневшем лице Светки. Впоследствии - ни на эскизах - нигде Свёкла не произрастала.
6.
Дождь вчера - вдобавок и ночью - обвалился; тем не менее, я, поскольку привык по понедельникам, приехал. За утро совсем сухо не могло стать, однако по глинистости сельской улицы - не скользилось, увязнуть можно было только в губах луж, вывернутых колёсами. Небо заменили, и работало оно на всю новую отлаженную мощь, некраснеющей тугоплавкой форсункой - для продравшего своё сопло, спавшего в подушках два дня, солнца. Злого. С травы и с листьев испарина сошла, а вот дровишки - обпил веток, лом горбыля: у меня кучка у забора - и на вид, и потрогал их: кора всосала, почернела, древесина стала волокниться - ногтем ковырнуть, и щепка занозная - ишь, не ломается. Разгар жары, когда на мне одеты одни трусы, и когда к полудню - греть чайник, о дожде можно было забыть: только земля - не сам ли вчера устроил генеральный полив?.. Да вот без глянцевателя так бы всё равно не вышло - суметь прибить пыль, эту мелкую теле-помеху, которая глушит контрастность цветового восприятия.
Ключ, замок, дверь сарая - подпереть, пригнуться, паутину с какими-то опилками в ней - как занавеску. Здесь запас на такой случай - тоже веток, только порубленных: давненько - с трухой, сыплещейся из короедских пещер. Но тут же и доски, и старые тазы, ящик с грудой отслужившей обуви… Упал стоявший мешок - набитый покорёженными книгами и журналами, пачками машинописно-исписанных листов и детскими альбомами потускневшей яркости. Я уже прижал к груди - аккуратней, чтобы не поцарапать голую кожу - набранным, разного диаметра, сушняком - нужно и для разжижки, и для жара, - перешагнул упавший, блеванувший нутром мешок, и тогда ещё заметил чёрный пакет от фотобумаги. Вернулся запереть и добрать - пару дрынов, чтобы с гарантией до закипания - и снова его увидел. Мешок надо было для порядка вернуть на попа, и засовывая макулатуру назад, чёрный прямоугольник оказался в руках. Щупаю - икряный, интересно, чем же? Фу, всё и в пыли, и пол земляной…
Чёрно-белые - кажется, тринадцать на восемнадцать. Целая пачечка - чёрно-белых. Ожидал что-нибудь из семейного архива, тогда помногу снимались, хранятся в коробках из-под конфет, никуда больше не помещаются, и всё - советских времён.
У Машки - Бузиковской - "мыльница" для цветных, но только Машка, если в таком составе щёлкает, мы скидываемся и потом разбираем, кому какую - три, четыре или одну, две. Я начал рассматривать - я их не видел до того. Уже это - само по себе… Кухонные шкафчики и барбос-боксёр - да вот высунулся и Лёха. Рожа - удивлена, что ещё может оскалиться - пья-а-на-я-а. А я, а я - ох ты, тоже рот набок: высказываюсь. Когда же пьянка эта могла? Бы быть… И стоило себя озадачить - батюшки мои… Именно в этот момент я был наверно пьянее всего - и всех, - и наверняка выпало из памяти: осталось внутри, во мраке, выпадения - как на улице я рыганул: вышли в какой-то раз покурить. Но кто же снимал?
Явно со вспышкой, потому что за плечами ночь, а мы как на гравюре, втроём повернувшиеся - к, кто-то же снимал? Мы - не ожидавшие вспышки? Я прекрасно помню, - но это, видимо, где-то пораньше - Вовка всё время что-то рассказывал, Вовка… Смех у Бузика - будто в пустой бидон, вытягивая губы… Можно разглядеть сигареты - да, чтобы не дымить в доме, нас на улицу: высокая столетняя дверь, с высоким на ней, набитым рельефом… Машка и Дуся - они не выходили. Или они вообще не курили?.. А почему я помню - как за столом? Пересказывал Вовка ещё раз - чтобы и им?
- Сколько тут? Сколько, сынок? Ничего не вижу…
- Пятьдесят, пятьдесят, ещё рубль, рубль, пятьдесят. Три пятьдесят.
- Не хватает, не хватает. На хлеб. Добавь, сынок, добавь!
- Сколько надо-то?
- Пятьдесят, пятьдесят…
Он положил в пухло-морщинистую ладонь полтинник, побродил по Селенскому базару, взял пива и минут через пятнадцать ненамеренно оказался возле прежнего хлебного киоска.
- Дочка, дочка, не вижу. Сколько тут? А? Что? Добавь, добавь!
Вовик лежит носом вверх, у них на диване, а я к тому времени - посвежел. Раз уж помню… Буз в темноте, где мы стоим на улице, как сова заухал над бизнесом бабки…
Захотелось вперёд, я пробежал несколько снимков, и как лицом о листовое стекло, которого не заметил. Там было - последовательно и до конца… Осталось только тревожно вернуться к началу… Увертюру я всю, пусть и не стык в стык, но включая рвоту - склеивал, а дальше - уже как сквозь разрезы. Кто кого вёл - это понятно: я же провожал - дамку. Телебашкина - слегка, дамы всегда слегка, как кажется тем, кто не слегка. Но Вовка-то - влёжку, вставшим с дивана я его не помню. Его - Бузик: уже потом выяснилось, потихоньку отвёл домой. Ну вот тут - мы с Телебашкиной идём, идём под руку. Та же ночь, взято спереди, но смотрим - не в объектив. Отвернулись от вспышки? Кто же с нами - или за нами? Не забывается: Дуся попадала моим локтем себе в грудь. Разговорчивые - это тоже оттуда, но о чём - только выдумать…
Что-то, что-то, где машины… Больше негде - за Коммунистической: созревшие фонари, дыни-тыквы, завившиеся по столбам, завязались наверху и повисли, потяжелев… Тысячу же раз - к этим красным - уже на цветных глянцах памяти - бусинкам телевышки… Зрительно - но из этого ли раза? Здесь порядком - и до сего - наворочено, копированьем… Вдвоём с ней и где-то здесь же, и незадолго: в памяти копии лежат на видном месте… И даже традиционно, если все разы сложить, - а это стоит сделать - со времён её благополучного супружества… А если именно тот случай - незадолго, - то тогда она: она меня - как, опять-таки, повелось - провожала. Или выпроваживала. Посадить в такси. Почти ночью к ней завалились - с кем же ещё? - с Вовкой. Потом он - ушёл, да и всегда неловко - не получается посиделок: издёргают, детский сад - раскудрявая выбежит, маленький - выползет. Лезут к дядькам. Но захотелось же - пройтись: оставила чад спящих. Причесалась, ночью два квартала обойти - какой-то модный пиджак… А целоваться ей - в первую очередь ей - всегда нравилось. Я это чувствовал - что ей. Мне - само собой - с её красивым лицом. Почему и - традиционно: ни к чему не обязывало, мы увлекались таким пограничным состоянием. И даже когда они ещё душа в душу - с Михой, и когда он уже с-ней-и-не-с-ней, и когда она его - коленом под зад: вперёд… Мы всегда, целуясь, ловили мне машину. Или - ловя машину, не могли не: как вантузом, с трудом отлепляясь… На фотографии - забор школы? Правильно, забор - по пути. Уже чуть-чуть помню. Локтем в грудь. Локоть вяз, не достигая рёбер.
И всё-таки отвлёкся, не запер, унёс два перерубленных стволика, да глазами стоял, поднося ближе - что во второй руке - найденный репортаж, - а то ведь так с незапертым сараем и уеду. Четыре ступеньки крыльца - контрабас для двух башмаков с притопом. Почему же не кипятить чайник, раз уж нанёс, и нечего тогда рассиживаться… Вспомнил же я? - Вовкину историю про бабку… Хорошо - пусть с нами кто-то шёл… Но есть и фотографии компанейские, и все, кто среди нас был - вот они… Я перекинул фото-колоду - на последние снимки, потом сделал веер и ещё раз проследил: расположение в наборе - не вразброд. Сам - перебирая, складывая назад, слегка нарушил порядок. Восстановимо. Вот - строго по ходу. Насчёт интервалов, равномерности - сказать невозможно, да и есть такие - идущие подряд - в которых не опознаешь: раньше? позже? Например - целый десяток: в простынях. Вот они - и никакой информации, то есть динамики. Ну и что это? Так снято, этак - странно, однако, сделано… Тут же стена… А это - надо было, я не знаю, подпрыгнуть, или встав на стол…
Самая последняя: я без фотографии вижу, - я и не забывал, - что смотрю сквозь какую-то побитость, кислость настроения - совсем не из-за похмелья, хотя познабливало…А улыбка - потому что хорохорился, разводя руками: взял вес, но не удержал… Бац - задокументировано. Дуся-Дульсинея - правда, здесь не схвачено - хитренько развеселилась, перейдя с чувственной на бойкую бытовую речь с подхлёстывающими насмешками, - и даже из-за створки двери высунулась, ехидничая: "А было - ли? Такое и не считается. Ура!" А у меня в голове, когда поплёлся: Но чем-то - считается?
А до - затвором остановлено одно из тех движений: рубашка, наскоро, по-утреннему, балахоном, и сама Дуся дымом вьётся - внутри сухой кожуры, задевая мою одежду - одеждой и, не преминув, - своими соплодиями. Разом тогда - выплывало, как я эту мякоть передавливал в пюре… Да, уже экипирован: джинсовая куртка, и от чая отказался. А она - руки над головой, широкие рукава сгармошились к плечам… Заходил бы, а? Вместо того, чтобы пить, занимались бы. Сексом! Чем? Не напоминай… А что? Будем с тобой регулярно встречаться, а? Ну что, сама пойми… что я мог в таком состоянии? А как нагло влез - хоп, уже лежит голый! Давай, вспоминай…
Дом держит прохладу, перепад есть, даже коротко истопив, сохраняется в пользу прохладности в комнатах. Сижу на табуретке перед чугунной дверцей, запихал - как полагается: в глубину покрупней, ближе - сложил костёр, и уже мазанул - каждый раз так - по руке старой сажей. Пламя на подсунутых бумажках, - не оно, а тяга - обдало холодком, но печка в летнюю жару, пока не затопил - самое остужённое место, кирпичный бок, с осыпающейся обмазкой.
Тогда ли? У Бузов наш состав даже обычен. Или не тогда, - но к чему? Дуся с Машуткой - ещё застолье, - у меня у ног сидит Босс. Вспоминается, потому что - до - перебора. Тужишься: что - после? А вытаскивается всё равно - когда ещё не оглушило. Пристально Дуся и Босс смотрят друг на друга, Босс - как всегда собаки - при затянувшихся взглядах - голову набок, слушаю вас внимательно. Обугленная, раньше была нормальная - собачья-конусовидная, - но наполовину сгорела, наполовину расплавилась, сгофрировалась, почернела. Звать Босс, а любит послужить.
- Всё-таки он страшный…
- На себя посмотри, - Машка, слёта.
Не получится обидеть, потому что Телебашкина-Шаболдашова на лицо - не придерёшься: нежно-треугольное - что хорошо к тонкому, и когда она наклонит голову, похожему на якорь с длинным веретеном, носу, и губы - этот суриком покрытый кораблик с раздутыми алыми парусами - верхней губёшкой, которую, я бывалочи, в последнюю очередь выпускал из зубов…
Отчётливей - из предутренних. Поразглядывал сбоку, лежал: она теперь мне - плечом в кость грудины. Сама - лицо опрокинутое вверх, глаза закрыты, но бессонное: спроси - ответит. Вынужденно проводил обмер прекрасного: сам глаза боялся даже сощурить - от выжратого так кружило голову, что её нос действительно функционировал как якорь. Если не отпускать канат, голова не вращалась. Свет в прихожей-кухне горел - и здесь немного разгонял темноту. Я на ночь всегда оставляю. Зачем? Всегда, вроде как ночник - пусть знают, что в доме люди.
А такого кадра нет. Кстати, мы с ней везде попадаем не поодиночке. Мальчиковая фигура спрыгнула, махнув углом одеяла - обзорно вспомнилось: со спины, и я синхронно говорю туда, спине, но что? Что-то на постельную тему. Сейчас дошло: вид сзади дополнялся высказываньем о виде спереди - её голосом. В молодости был шестой номер, да, мне мама бюстгальтер не могла найти… Сейчас бы сбалагурил, свеженький: Это как - в сумме, обе? И у меня в молодости был номер… Хватало - только ватно мямлить и оглядывать: спина у неё широковатая и сутулая - ну да, таскает же с той стороны стерео сись-тему… Но никуда не денешься - мальчиковость: узковатый таз. Зато на ровных мускулистых ногах… Быстрые, немного рваные движения, при них - рабочий наклон вперёд, как у занятых ручным трудом. Дети же: всё на ней. И свет не гасит в окне на улицу - с закрытыми наружными ставнями… Одна с детьми, год. Полтора или два? Размазалось: то заставали Миху, то оказывалось, что она его выгнала, то он снова там - как ни в чём - появлялся и всех приглашал, а Дуся дежурно толклась у плиты. Заворачивать к ним в дом можно было только ради неё - с Вовкой мы тут держали безоговорочный консенсус, - а к Михе отношение сохранялось приблизительно как к его детям, как к старшенькому.
Вот тоже - без понятия: как можно со вспышкой, незаметно, у деревянных ворот? Ладно - по дороге, у забора школы, где и ночью - носятся шальные колёса, и всегда может что-нибудь блеснуть. А тут - мы входим в калитку - место-то пустое, и ни фонаря. Эти деревянные дома, на фундаментах из эллипсовидных кирпичей - так, осыпавшись, округлившихся, - возведённые по обычным прямым линиям, - но в которых аукивается скрытая волна: то ли от наличия тупых углов крыш, то ли за счёт пристроек, ступенчато понижающихся - вплоть до собачьей конуры… Подпёртые обрывом - новостройками, похожими на один общий нулевой цикл с его лабиринтом, у которого всё измеряется только девяностоградусным углом, они - вода. На берегу этой воды, где-то в орнаментах заброшенной нулёвки, вымахало высокое травянистое растение - и засохло - в продуваемую ветрами телекаланчу. Или нет, вот так: только в одном месте нулёвки успели сварить веник из арматуры для будущей опоры - и только потом уже всё бросили: и нулевой цикл, и эту недоделанную первую колонну… Вокруг ямная темень, с наислабейшим заревом поверх домиков - круглую ночь. Бликни здесь вспышка - удар молнии.
Ветки - как раскалённые докрасна ломики. Сижу - табуретка не низкая - складываюсь: плечи почти к коленям, и, выворачивая шею, пытаюсь всмотреться - туда, где шуружу кочергой. Набивал, а как сгорела кора и сучочки-веточки, растопыренно мешавшие затолкнуть ещё и ещё, дрова просели и уложились. Я потрогал чайник: на полпути. Одна кривая, похожая на цифру 5, не влезла - осталась, валяется: туда её. Сидеть у жара в трусах - что-то от бани, а наклониться посмотреть, так тебя - как в нос нашатырём… Ещё что ли принести? Горят быстро - годами сушились и пересушились. Запереть сарай, в конце, концов… Плотно прижал чугунную дверцу, так что удалось повернуть и чугунную вертушку. А всё смотрю: на чёрном пакете как на подносике, лежат - к тумбе привалена кочерга - на письменном столе с разъезжающимися стопками газет и журналов для разжижки.
Что там уличные объяснять, вот об этом - а? Какая-никакая зацепка, что преимущественно во всём - моя лысая макушка: то есть неведение. И зачем нащёлкали - столько - в лежачем положении? Смаковали однообразие? Повороты - то так, то этак… сплошь - взгляд сверху: от нас одни подбородки под обрез, - а ниже: где - чьё? Ну вот это, положим, моё… Есть и с лицами, пожалуйста - профили лежат на подушке… Даже немного журнально - будто укладывали и драпировали: здесь прикрыть, там оголить… Без полутеней и крупная зернистость вместо серого, белые места - плоские, чёрные - ещё и с бликами на глянце. Вспышка. Я не должен, по идее - если даже из-за спины вспыхивало - помнить ни чер-та…
- И это всё?
- Я же тебе говорю, я пьяный…
- Всё-таки ты - сукин сын…
- Ну, сама видишь…
- Зачем тогда начинал?
- Зачем, зачем… Затем.
Печка даванула теплом, спереди отдаёт быстро, за счёт чугунных деталей. И уже - куда бы мне подальше… Ага - не забыть открытым сарай… Молотками-каблуками подмятых туфель - по мышиному шуршанию и попискиванью запертого огня… Слепой ощупывает предмет, но никак не может понять, что перед ним такое: он, в отличие от зрячего, будет до стресса продолжать искать причину непонимания - в своей слепоте, тогда как, будь он хоть с тремя глазами, всё равно б - не врубился… Одно дело - если бы я вообще ничего не помнил… Наконец - почему они здесь? Бух-бух. Дверь наружу, в лето, распахнута - в печку побольше, с зелёным, будто жгут какую-то химию, пламенем. Но телом и носом рисуется - что кипятили бельё или долго работала стиральная машина: липкий воздух, вчерашний дождь выдавливается из земли, из-под травы. Цок-цок-дзинь - жестяной жёлоб с воробьём - чив-чив-чив.
Только и делаю, что промываю глаза - из лампочки, что в прихожей, спасибо, брызжет. А у хозяюшки - веки захлопнуты. Тянет: поцеловал по очереди эти пельмени - я её узнал: Дуська, она, ты откуда?.. Зрительно-лицевое узнавание - старые же знакомые. А на безодеждную ощупь - много чего-то нашлось любопытно-разочаровывающего… Люди-лица со времени знакомства льнули, заговорщически целовались годами, а когда ещё и познакомили своих родственников, то те - люди-тела, - предвкусив что-то особое - ведь люди-лица им столько нарассказывали, - завертелись - одно вокруг другого, будто каждое хотело быть обёрткой… Что вскоре даже стало неловко - они поняли: родня наболтала лишнего… Правда же - мужчинам легче достичь оргазма? Прочитала? А это как надо понимать - вторая попытка? Как-к-кая вторая, приведён в негодность… Пить не умеешь, - а ведь пьёшь!.. Если бы я умел пить, я бы давно спился… Аха-ха-ха, да, не ожидала, что так пройдёт… Она лазила, трогала - исследовательница - и чему-то посмеивалась… Чё ты? Мне самому противно…
И в чёрном пакете - такой ещё найди - от фотобумаги… И вывалился - вместе со школьными потрёпанными учебниками… Земляной пол и восстановленный вертикально мешок, не увязанный - вот-вот опять поползут… Архаика - чёрно-белые, кто-нибудь их сейчас делает? Или надо самому, кто снимал - печатать, проявлять? Сейчас - цветные: "коники", "кодаки"… Будто из советских времён, а этому мешку лет так… тут стоится уж… Ну пятнадцать, я и не помню.
- В такие моменты надо себя как-то сдерживать, чтобы… подольше.
- Да знаю я всё… Но куда деваться?
Перевожу - небеспочвенные её - в демагогическиий интерес:
- Тебя могли бы… вот эти дела… Серьёзно? Как-то привязывает?
- Ну, если б меня довёл - кто… Так чтобы, - она смотрела в стену.
- Что?
- До этого далеко. Ничего, ха-ха…
Пошла в гости к Бузикам. Машку, бывает, спросишь: Как там, видела? Да, заходила - с дочкой и с коляской… Но в этот раз забрали - отвела. Постоянная, вроде бы, готовность у родителей, и живут - рукой подать, но - потому что сами работающие пенсионеры - им, надо понимать, трудно. Стоически увлечена материнством - изматывающим, после того как Михей окончательно перестал быть пускаем. А при нём? Ого-го, там ещё было - хлеще…
Я почему - о ненормированном труде: есть фотка - когда мы с ней пришли: сидим в тупичке - в той части кухни, где стол. Прихожая - условная часть кухни перед входной дверью - делит длинную пристройку пополам: в той - плита, мойка, окно на улицу, а здесь - как мешок, оклеенный обоями под кирпич. Что я могу помнить? - вон сижу: лысеющая макушка, на ней только рожицу нарисовать: мордочка ленивца, круглая, вся в шерсти. Стаканы: что-то нашлось - домашнее, недопитое, которое я - вот это припоминаю - выпросил, по инерции пития… Я-то - уткнувшийся в стол, а она - в объектив. Будто видит этого папарацци. Или наоборот - не видит. Потому что зевнула. Не по-львиному, а так - лёгкий зевочек, как улыбка: им лицо не испортишь. Довыразилось с его помощью: не только хронь усталости, издёрганности, но и - с другого боку - бабья самодостаточность: будто она до сих пор радостно-беременна, - и тяжесть её окрыляет… В сарай уходил, долго смотрел на изображение: когда к красоте - что совершенно отделена от организма - добавляется немного физиологии, то тогда - образ уже обновлён, и у красоты появляется какая-то… съедобность…
Я вдеваю гвоздик - вбит в углу дверной коробки, на нём висят ножницы - в ушко ключа. Сарай заперт. Чайник уже шумит… Стоп, вроде бы, на вертушку, а почему-то… Склоняюсь ещё на подходе, чтобы заглянуть в абрикосовую температуру, а рука уже ищет - рядом, прислонённую к тумбе стола - кочергу… Почерневшие жабры. Ломоть обугленного торта-наполеона. Активно горит последний ближний край: по белым рамковым полоскам - зеленоватые червячки в зарослях пламени. Вот же - оставил спокойно лежать на столе, сбоку от кургана макулатуры… Чёрный - будто тоже сгоревший, но не сгоревший, не брошенный почему-то в огонь - фотобумажный конверт…
- Что это за лето? Что это за дача, за такая?! - слышу свой надрывный шёпот, и думаю, кто же его ещё слышит?
7.
- Вовк, Вовк, ты спишь? Закрой за нами… Спишь? Вовк, - под постукиванье в дверь, достаточно громкое. Голосом же - вежливо срезая верхние частоты, те, мерзкие, от которых передёргивает - так что бу-бу ещё более - занизижалось. Монотонность фразы - под ларингитное сипение - играла, вместе со смыслом слов, ту же роль: расшевелить, но продолжительностью. За плечо тоже трясут - не сильнее и сильнее, а долго. Не правда ли, не хотели беспокоить, так получилось.
- Да-да, - Бузик услышал глухой ответ, словно два раза топнули ногой.
Владимир специально не следил на слух за сборами, но понятно было, что вот-вот. Опередить и выйти - нет: даже когда заслышал более далёкие слова, каскадно заворачивающие из-за нескольких углов - неразборчиво - и свежий каблуково-каблучковый диалог.
Затягивал пояс махрового халата на ходу. Выбрал неуклюже быстрый шаг, спросонья - без сна. А тут шлёпанец ещё зацепил складку на паласе при обходе вороха, сброшенного перед укладываньем почивать - пример: почему и любил по квартире - просто в носках. Раздутый курткой, приподнятый подошвами Бузик ждал, казалось, ближе безопасного расстояния за дверью - распахнулась тычком Вовкиной руки, - хотя заранее он действительно отступил - от маха широкой створки. И всё равно оставался непомерно загораживающим - следуя за его спиной, Володя замыкал. А Ирина, белым лицом мигнув, сама открыла на веранду. Спустя же пару шагов в холодном сумрачном ящике обернулась - ждать. Хозяин сплющил впередиидущих, сошёл со световой дорожки, правой ногой нырнул влево на ступеньку, а затем левой - ещё ниже, но следующие шаги по этим же ступенькам - вверх, заплетая ногами косицу: так, их обойдя, обогнал и первым дотронулся до двери наружной. Тук-тук - за себя.
Темнота дышала, воздух - беспримесно-пресный - заурчал, как в животе, за домом, где-то с улицы…
- Ветер стих или не стих, - вопрос или нет?
Никуда не денешься, тембрёж у неё обволакивающий, укутывающий, а Вовке, наоборот - воды под воротник - как на ощупь слухом - возврат к ночной зубрёжке откровений.
Технологию ухода никто не нарушал: слова - в качестве немолчания. Вместо - можно было бы, например, покашлять. Ирина поднырнула под притолоку - в упущенную Вовкой дверь, Бузик миновал порог задом-боком, бубня нашёптыванье:
- Ты уж Машутке… Вовк?
- Да-да-да-да, - якобы очень сонно опустив голову, и кивая в пол.
- С меня
- Ну-ну-ну-ну…
Из тихого, не посветлевшего ещё пространства вернулся назад, в дверь-ухо - к убежавшей ручке Вовка вытянулся на полкорпуса - щелчок оттянутой резинкой:
- До свида
Длинный махровый халат становился всё тоньше и тоньше. Задраено: погружение десять метров. Дальше Володя будто пролетал этажи вниз, по дороге толкая двери и трогая выключатели, - на дно, под одеяло. Секунд так пять полежав, полез снова вверх. Струя слегка гнулась и как будто проникала сквозь голубой фаянс. Заметил обронённый запах духов. Иринина крупная красивая с вишнёвыми ногтями рука выдавила последние капли.
- Фу ты, господи…
Немного не доплыв в темноте до заснеженного необитаемого острова, заглянул в окно как в телескоп - некосмические туманности: явно от фар, за забором соседского двора - ранэнько… Сорвал с ветки, и циферблат своего лица сдвоил с циферблатом поменьше. Навис над кучевым одеялом-облаком - когда пол-яблока ставил на полку-ветку, - посмотрел вниз: пенопластная твёрдость - та, что под ним - не подведёт? А то - насквозь: прямоугольник кучевой тахты как люк. Но проваливаться в сон было поздно.
Тут как тут
© Copyright: Камнев Юрий, 2001
Свидетельство о публикации №201040600011
Свидетельство о публикации №201040600011
Рецензии
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.