Три взгляда на нынешнее состояние бардовской песни Часть 4

   Когда я вернулся в купе, то застал всю старую компанию в сборе и опять в том же полулирическом-полуидиотском состоянии, что на меня как водится, никто не обратил ни малейшего внимания, они, видите ли, были в другом измерении - толковали о высоком искусстве.
- "Мне Вас жаль, хороший Вы мой человек", говорил профессор, гладя на студента. "Сердце у Вас доброе, но озлобленное. Я подозреваю, что Вы запутались в анализе и понимании мира, скатились до примитивного обвинения одних слоев населения во всех существующих бедах, а так как именно эти "господствующие слои" (я думаю, что именно так Вы их называете) и являются основными "потребителями" прекрасного в настоящее время, то Вы свои претензии к этим людям, невольно перенесли и на Красоту. Но разве не сказал еще Сократ, что если человека научили боксу, а он пришел и избил своего отца, то стоит ли винить сам бокс?"
 "У Вас, мой мальчик, да не злитесь Вы, я от чистого сердца Вам все это говорю, у Вас очень большое сердце, я наверно уже лет двадцать не встречал такого. Но Вы стали на опасный путь. Никогда не поверю, что Вы, чтобы Вы там нам сейчас не говорили,  искренне считаете, Красоту даже сейчас ненужной и отрицаете по настоящему Прекрасное.
Даже если встать на Вашу точку зрения, то неужели Вы не видите, что, ругая, я даже в чем соглашусь с Вами по поводу нынешних авторов исполнителей, но ругая этих действительно посредственных и усталых певцов, обвиняя их в односторонности, ставя им в вину разработку исключительно одной только Красоты (да Вы правы, мой милый, даже не разработку, а доработку, того, что уже сделали до них их Великие Предшественники), но вместе с тем, Вы своей концепцией предлагаете другую односторонность или крайность - проблемы добра и зла".
  "Вы, похоже, очень мало читали настоящей литературы, классики. Зато преуспели в некоторых общественных науках, мне только непонятно, что Вы делаете на физическом факультете, уж чем - чем, а физикой Вы точно заниматься не будете, ведь это почти что чистая наука, так сказать родная сестра "Искусства для Искусства".
  "Вам нужно, Вам просто необходимо много читать. Даже не так. Вы должны успеть много, прочитать из художественной литературы. Именно успеть. Спорить со старым язвенным профессором, который действительно, чего тут скрывать, стар, стал сердцем, сощурил глаза до узенькой щелки и пытается скрыться от реальной жизни в своей археологии,  спорить с усталым человеком легко. Но раз Вы чувствуете в себе силы, раз Вы фанатически решили идти по этому пути, то сначала познакомьтесь с терзаниями и сомнения Достоевского, Чехова, Горького, Шукшина. С ними поспорьте, и я Вас уверяю, что Вам быстро там тумаков-то надают. У Вас я бы сказал - не натруженное сердце, но довольно тренированный ум, хотя только в нескольких направлениях. Я Вас уверяю, что если Вы будете читать Федора Михайловича не глазами, а сердцем, то, как всякий русский максималист обязательно заразитесь его идеями, заболеете Достоевским. Если бы Вы знали, мой милый, как Вы мне сейчас напоминаете некоторых его героев, но я почти уверен, что Вы вообще не читали его?
 "Что, ты действительно ничего не читал из Достоевского?" с явным разочарованием произнес Менеджер, обращаясь к студенту. Тот сконфузился и лишь кивнул головой. "Но подожди, ведь его же в школе проходят?" непонимающе опять думал вслух средний, причем то, что он говорил, даже для него самого было, похоже, не важно, а остальные его и вовсе не слушали. Студент как-то размяк, видно было, что с ним давно никто не говорил как профессор.
 "Я сразу понял, что Вы ничего не читали из Достоевского. Потому что Вы натура страстная, увлекающаяся, максималистская. Вы бы не смогли прочитать Достоевского и не измениться, как очень и очень многие", вдруг каким-то странно-потерянным голосом закончил он.
"Да что Вы на меня тоску то нагоняете" взмолился Менеджер.
  Профессор сидел, о чем-то задумавшись. Студент отвернулся. Но мне сверху в зеркало двери было видно, что глаза у него мокрые. Стесняясь собеседников и стараясь незаметно смахнуть слезу, он сидел, сгорбившись, сразу став каким-то маленьким как школьник, и даже мне показалось невозможным, что еще недавно этот ребенок излагал мысли, по крайней мере, одна-две из которых не приходила мне в голову самому за всю жизнь.
  Впрочем, боялся он зря, что его слезы заметят. Профессор погрузился в какие-то свои воспоминание, а менеджер сам скрывал свои чувства. И знаешь, уважаемый читатель, мне показалась очень странной мысль, что вот люди дошли до определенной черты в своем общении, очистили свои сердца и души для искреннего и действительно общения и сразу же испугались и застеснялись этого. Сколько раз я был свидетелем того, как после минутных, порой даже секундных мгновений искренности, всегда возникала пауза, за которой почти всегда разговор становился более фальшивым или нередко заканчивался.

 Первым заговорил профессор. "Знаете, мой хороший, я очень рад, что именно сегодня поехал в Москву, именно в "Стреле" и именно в этом купе с Вами". И хотя он говорил, глядя в окно, все поняли, кому все это предназначено. "Если бы Вы знали, как Вы напоминаете, меня самого в юности. А я грешным делом думал, что все и безвозвратно во мне умерло. Как я понимаю, тебя, искренний мой мальчик. Жить в России с открытым сердцем и не озлобиться - очень трудно". Он опять замолчал.
  "Вот никому не говорил, жене не говорил, дочке не говорил, даже внучке и то, а тебя скажу - я ведь пить-то начал именно из-за этой серости и гадости, что вокруг. Вы, уж простите меня, старого и слабого человека, менять жизнь, быть хотя бы подобием Бардов (В Вашем понимании, мой мальчик), не вышло у меня, а сердце то болит, это как Шукшин сказал "ведь не лопнуло от горя - то", вот и запил. Каждую субботу набираюсь до бесчувствия. Хожу на работу, креплюсь, работой себя изнуряю, стараюсь только о семье думать, но случится очередная подлость в нашем институте, такая, что и говорить-то про нее противно и смотреть невозможно, а все ходят улыбаются, за ручку с этими подонками здороваются, словно ничего и не произошло. Я сначала думал пощечину, скандал какой устроить, но трусоват стал. Вот и хватает меня только на то, что в такие дни напиться на работе, и пить запоем потом дней пять-шесть. Глупо это все конечно. Все бегают вокруг понять ничего не могут, что случилось с правофланговым доктором наук, все ищут подстрекателей, собутыльников - мол, спаивает меня кто-то. А я один пью-то. Вот мой, мальчик, видишь, в какой стране ты живешь. Старый профессор, кто тебя хоть немного понимает, да и тот то свой протест может выразить только в такой жалкой и унизительной форме - закрыться в своем кабинете, напиться до чертиков и явиться потом в приемную нашего академика, где и уснуть".
  "Постарайся, не стать таким как я", вдруг горячо и быстро заговорил он. "Береги в себе эту ненависть к серости и делай что-нибудь. Не повторяй моих ошибок, не жди случаев. Их просто может не быть. Поверь мне, мне за семьдесят, но потому - то я и не читаю Маяковского и не слушаю Галича, что стыдно мне их читать и слушать. Хреновый из меня гражданин получился. Как ты прав, как ты прав".
  Тут надо заметить нашему читателю, что во время всего своего монолога, профессор, периодически наливал себе что-то из термоса и выпивал.
  "Быть в нашей стране даже лучшим в своей профессии, но не быть вообще гражданином как, например я, то либо надо сердце с глазами закрыть полностью, либо алкоголиком тихим становится. Ведь если не пить и сердцем все воспринимать, то ей богу, либо революционером сделаешься, либо с ума сойдешь. Не судите меня очень строго..."
 "Ну что Вы, в самом деле", взмолился менеджер. "Нет, больше никогда на этой чертовой "Стреле" ездить не буду. Что же это происходит-то. Всю мою тренированную нервную систему - разболтали, боли в сердце налили,  мыслей всяких дурацких в голову напихали. Как теперь жить то и работать спокойно? Я же в эту Москву по делам ехал. А теперь что, какой на фиг из меня работник - я же взвинченный весь какой-то, словно на острие каком-то стою, да меня не то, что тронь - дунь, я и полечу вниз башкой. Нет - напьюсь сейчас до чертиков, а там видно будет".
 -"Что я все-таки хотел тебе сказать, мой милый",  вступил в разговор профессор. "Ты много сказал, большей части правильно сказал, хотя резко и в оскорбительной даже для слушателей авторской песни форме, а не то чтобы для исполнителей. Ну, да и бог с этим. Наверно каждый должен хоть раз в жизни сказать, что же он действительно думает по поводу действительно важных вещей. Как говаривал Борзи ни "все что сказано, правда, да только не вся эта, правда". Я хочу некоторым образом восстановить справедливость и сказать несколько добрых слов об участниках проекта "Песни нашего Века", действительно заслуживших эти слова.
 "Начнем с того, что именно благодаря этим людям, записавшим диски и выступающими по стране с песнями известных авторов, именно благодаря им - новое поколение знакомится с Визбором, Окуджавой и другими. У меня на работе, аспирант рассказывал, что его две дочки именно после того как он им купил диск "Песни нашего века" - поют теперь дома эти песни. Причем, я подчеркиваю, что сам этот аспирант довольно неплохо сам играет и поет того же Визбора, и пел им его все время дома как до выхода диска, так и после. Так вот он удивленно мне и говорил - я, мол, многие из этих песен им пел - ноль внимания. А на диске они послушали - и запали. Так разве это не прекрасно, что тысячи детей узнали и полюбили своих великих сограждан? Пикантность еще  и в том, я понимаю, что примерами ничего нельзя ни доказать ни опровергнуть, но факт остается фактом - у этого аспиранта дома были всю жизнь и пленки того же Визбора. Но часть песен, его детям залезла в души, только с диска "Песни нашего Века".
"Потом, самое-то главное. Они могли вообще ничего не делать. Не было бы этого диска. Не было бы концерта. Ну, разве от этого выиграл бы кто-то. Ну, только Газмановы да Добрынины всякие. Т.е. они уже отвоевали часть аудитории назад, они, по крайней мере, поставили вопросы, привлекли внимание. Да молодцы они, ей богу. А то, что ты требуешь максимальности - так это не каждому-то и дано. А потом, исполнение в твоем понимании уже выходит за рамки искусства, как мне кажется, это уже полуфилософское понятие. Ты же требуешь, чтобы исполнитель выдирал кусочки своего сердца и швырял в зал? Но тем самым ты требуешь от него очень много, ты требуешь по большому счету, чтобы он убивал себя ради слушателей. Пускай твои Барды это и делали, так ведь даже и они не всегда так себя вели, а во-вторых, на то они и великие. Но требовать от всех, и сейчас - умирай раз ты артист? Нет у тебя морального права так сказать.      Хочешь, сам так делай, но обвинять за то только людей, что они свою жизнь ценят больше чем чужую, это прости меня - такие вопросы, что многие даже не поймут, когда их только поставить на повестку дня. Даже не так, мой мальчик, вот твой Высоцкий, твой Галич и твой Визбор, только они могут спросить у нынешних - чего, мол, душу-то, и сердечко свое бережете, как самую величайшую ценность, чего, мол, голодные чужие души своим теплом не кормите. Они да - могут. А ты, хоть ты и особенный человек, очень искренний человек, ты не имеешь права спрашивать ни у кого такие вещи, пока сам что-нибудь действительно стоящее в жизни не совершишь. Тут, лозунги "в борьбе обретешь ты право свое" - не проходят. Сделай сперва, потом получишь право и спрашивать со своих соотечественников. Но я тебе очень сильно желаю, чтобы ты начал, у тебя обязательно получится что-то свое, настоящее. Насколько великое или невеликое - судить сам понимаешь трудно. Но я чувствую, что ты не сможешь ничего не делать, а может уже что-то и делаешь. Только ради бога, ради твоих же бардов, пока не поспоришь с Достоевским, Горьким, Чеховым и Шукшиным - не делай резких движений, я имею в виду - твою патологическую предрасположенность к крайне радикальным мыслям об изменении общества и строя. Впрочем, мы с тобой как-нибудь отдельно потом на эту тему потолкуем.
 Продолжаю свою речь в защиту проекта "Песни нашего века". Ты прав, ты может быть в тысячу раз прав, говоря о его недостатках, но если ты успокоишься и, положа руку на сердца спросишь себя - "а чего все-таки больше плохого или хорошего в "Песнях нашего века", то ты не сможешь не признать, что хорошего не просто больше, а в несколько раз больше, чем минусов. Поэтому дай бог им еще порадовать людей хотя бы и чужими песнями".
  К моему огромному удивлению, студент сидел с видом побитой собаки, причем такой собаки, которая и сама считает, что ее поделом побили. Только тогда до меня начало доходить какая каша и путаница у него в голове. Менеджер наоборот приободрился, кажется, он совсем забыл, что через десять минут, сразу после выхода на перрон, студент начнет испытывать самые, что ни на есть реальные неудобства от холода и ветра, ибо остатки его рубашки давно уже были брошены в мусорный ящик вагона.
 Следует отметить, что Фердыщенко сидел в нашем купе безвылазно, периодически, снизу поглядывая на меня, словно спрашивая моего разрешения - не пора ли уже закончить этот балаган, итак, дескать, все ясно. Меня даже начало подташнивать от такого его моего возвеличивания. И я каждый раз вынужден был отводить глаза в сторону, что старшина воспринимал, по всей видимости, за команду - дескать, рано еще, надо подождать и дать возможность более явно проговориться.
  Под конец я и сам так расстроился, что слез и набился к профессору в собутыльники, вернее будет сказать сотермосники. Чего не отнять от наших поживших и опытных сограждан - так это их постоянную готовность к любой неожиданности, словно они заранее знают не ответы на вдруг возникшие вопросы, а четко представляют себе свое поведение при этом. Я это все к тому, что термос был довольно большой и, несмотря на то, что скоро к нам присоединился студент, а потом и менеджер, а прикончили мы профессорский термос и две бутылки коньяка менеджера уже где-то в тупике, вместе не только с Фердыщенко, но и с проводником и даже бригадиром поезда. День полетел насмарку. По своим делам я попал только на следующий день, да и то во второй половине дня. Профессора мы потеряли еще где-то в буфете одного из трех московских вокзалов, Фердыщенко уснул в парикмахерской, а так как никакой возможности разбудить его не было, а был он мужчиной дородным, то мы его там и оставили - благо в форме он был, тревожить никто не будет.
 Студент с менеджером все-таки еще раз подрались и оба просидели в каком-то отделении милиции до полтретьего ночи. Пока я не добрался до телефона - и Вашему покорному слуге пришлось составлять им компанию. Выйдя на улицу, я, не прощаясь с ними, пошел своей дорогой, еще более укрепив свое мнение, что вся эта авторская песня ни до чего хорошего не доведет, что по большому счету это если не глупость, то не более чем раздувание щек - когда сказать нечего или не можешь, что никого эти Барды не спасли и уж точно никогда и не пытались спасти все человечество, что в лучшем случае - сами хотели спастись. Даже умнейшие из них так и не поняли, что дышать полной грудью при ограниченности чистого воздуха - это тоже в каком-то смысле медленно убивать окружающих. И что те, кого студент по недоразумению именовал Бардами, те, троя, даже не зайдя, а, только заглянув за небезызвестную дверцу, так были поражены увиденным и почти полной безысходностью, что  один чтобы не сойти с ума начал пичкать себя наркотиками, второй, сам, отравившись тоской, стал требовать от людей невозможного - да, дескать, выиграть нельзя, даже вничью сыграть невозможно, т.е. все мы умрем, каждый умрет и скоро, но, не смотря на это ты, дескать, должен сегодня и немедленно выйти на площадь. Если бы он еще это требовал от греческих полубогов или героев, но он это требовал от самого обыкновенного советского обывателя. А третий, похоже, самый совестливый из них, просто тихо умер от внутренних своих терзаний и мучений, что не способен оказался не то, что мир - себя как следует изменить. Может быть, конечно, что люди типа Достоевского сказали бы - эти трое проиграли почти вчистую, но, по крайней мере, своими исканиями и, конечно же, больше всего  своими страданиями, дали возможность еще немного просуществовать той незначительной части русского общества, которое еще может и нуждается в настоящей духовной пище, но нуждается то не по  потребности в духовной пищи, не от чувственного голода, а скорее уже по привычке, и рты, которых, предназначенные когда-то очень давно для приема и переработки настоящего духовного ржаного хлеба, давно уже забиты жвачкой и смолой, зубы мудрости стерлись или выбиты, а огромное большинство живущих ныне - ни разу, я подчеркиваю это, еще ни разу не открыли эти свои духовные глотки за всю свою уже совсем не маленькую  жизнь.
  Мне эти, последние из могикан, всегда представлялись чем-то вроде волков, которые голодны как и вся стая, но если остальные уже обессилили до того, что не могут ни двигаться, ни даже жрать друг друга,  то эти, трое еще находят силы в себе, но только для того, чтобы выть с отчаяньем на луну, обвиняя ее во всех бедах волчьего племени.
   Разумеется, что это взгляд на творчество исключительно с точки зрения самого, что ни на есть голого материализма. С точки же зрения того, что внутренний мир каждого человека связан со всеми внутренними мирами остальных людей, и что вполне вероятно наличие какой-то энергетической или информационной связи каждого живущего с мыслями и чувствами тех, кого давно уже с нами нет, с таким подходом и допуском, что эта система не может не быть саморегулирующаяся, взгляд на поэзии и в частности на бардов будет, разумеется, совершенно иным, но это требует совершенно другого подхода, а также новой встречи в купе с совершенно иными людьми, которые очень даже может быть, в купе то и не ездят.
  Записано, будучи под большим впечатлением от увиденного и пережитого за одни сутки, без всякой мысли кого-либо оскорбить или возвеличить, ради единственного действительного права каждого человека - иметь собственное суждение по любому вопросу, ибо "cogito ergo sum - Я мыслю, значит, я существую", хоть и звучит крайне однобоко, но по прежнему оказывает большое воздействие на меня, да и не на меня одного только.