Дневник неизвестного барда неоконченное предисловие

Впервые мы встретились на перепутьи семи дорог. Свежий ветер ласкал наши лица. Златокудрые сосны простерли смолистые ветви над нами и над  тихою нашей рекою Ратыней. В свете утреннем солнца они качали ветвями и нескончаемую вели беседу то с рекою рассветной, то с утренним ветром. На закате минувшего дня мы зажгли с ним костер над рекой, на высоком песчаном яру, в  сосновом бору молчаливом.  И на много верст с высоты нам видна была вся округа – плавные изгибы реки, за рекой – заливные луга, одинокий поросший соснами курган, еще дальше – снова изгибы реки, едва различимые очертания небольшого села и храма с колокольней на прибрежном холме. И костер наш – он тоже был виден на много верст вокруг.
И всю ночь мы сидели с ним у огня, и как старые добрые друзья, не могли наговориться. Лес за нашей спиною внимательно слушал нас, иногда  на своем лесном языке наше молчание дополняя. На десятки, на сотни верст он раскинулся в этих краях, дикий девственный лес, лес заповедный, дремучий, не тревожимый голосами незванных гостей. Он приветливо встретил нас, древний лес, как законный гостеприимный хозяин. То стремительный заяц, то шустрая рыжая белка осторожно прибегали к костру и приносили в подарок нам спелые лесные орехи. То заухает в лесу филин, то прошелестит бесшумно в усыпанном звездами небе бессоница–летучая мышь. (см. рассказ "Лес")
Он был высокого роста, в видавшей виды старой ветровке "советских" времен. Широкоплечий, статный, но очень худой, с изможденным обветренным ликом скитальца. На щеках две глубоких морщины, какие бывают у людей, которые всегда улыбаются и часто смеются и  у тех, кто горюет, и кому много приходилось  о грехах своих горько плакать.  Ему, видно, пришлось пережить в жизни много и того и другого.
Он всю ночь пел мне свои песни, рассказывал о странствиях, о далеких неведомых землях и верных друзьях. И не уставая, всю ночь помогала его голосу верная подруга - гитара, которая никогда, ни в каких переделках друга своего не предавала. Лишь однажды, когда полетная песнь его явилась, как никогда, неотмирно тиха и светозарана, взгляд барда стал нечаянно задумчив, и он, особенно осторожно прикасаясь к струнам, извлек нежнейший, едва слышный  флажолет, - первая струна оборвалась, не выдержав удара. Тогда голос певца на мгновение дрогнул, словно в нем тоже оборвалась какая - то невидимая струна; но это продолжалось лишь мгновенье, - мой друг вновь совладал с собою и завершил песню рассветными голосами, на ходу строя  аккорды на верхних ладах, возле самой деки, обходясь тем самым без оборвавшейся первой струны. И отсутствие струны почти не было заметно, лишь несколько жестче и напряженней стал тембр гитары, оставшейся на время без младшей, нежнейшей своей певуньи.
- В этом месте часто  рвется струна. Первая или третья. А однажды даже оборвалась последняя, шестая… Но я редко, очень редко пою эту песню, - он вновь неотмирно улыбнулся чему-то далекому, светлому.
…За спиной его - старенькая дорожная сума (так мой друг называл свой выцветший на солнце и просоленый потом абалаковский рюкзак),  через плечо наперевес, как священное оружие  - гитара в потертом чехле. С нею он неразлучен.
…Лицо его было то радостно, то печально. И весь облик его непрестанно менялся. Он был похож то на деревенского простоватого мужика - выпивоху, то на репрессированого дворянина, то на древнего языческого волхва, а иногда становился совершенно тих и безмолвен, и по - детски улыбался душою, не изменяя выражения лица,  и мне казалось тогда, что предо мною инок из затерявшегося во времени лесного монастыря. А временами, когда он пел мне свои самые сокровенные песни, то становился непохож ни на кого, лицо его прояснялось, неизъяснимый свет радости озарял его, и он пел - как летел, и песня его была как возносящаяся в небо приятная Богу молитва. Я глядел во все глаза, понимая, что надо сохранить в памяти все подробности и детали нашей встречи, а смысл их станет ясен потом и постепенно раскроется во времени.
Он пел мне песни о былинных  богатырях,  бесконечных дорогах, о великой войне  Добра и Зла,  и Добро в его песнях всегда побеждало. Песни  были то грустны, то радосто-печальны, но в них всегда оказывался счастливый финал, в котором все разлуки вели ко Встрече, а скорби претворялись в светлую Веру-Надежду-Любовь. И иногда, в минуты тихого пения,  видел я, как прилетали и садились к нему на плечо диковинные сказочные Жар-птицы: певец всеобъемлющей  радости - Сирин, и вестник печали Гамаюн.
Возраст его трудно было определить - может быть,  лет 25, может быть, 40,  а иногда он  глубоким стариком мне казался.
На удивление, характеры наши были в чем – то неуловимом очень похожи. И он подолгу и благодарно слушал мои многословные сухие рассказы, переполненные фактами и несносными подробностями, но лишенные – увы, самого главного: безудержного певчего полета. Он молчал, слушал и улыбался, а когда я излишне был взволнован, и сам уставал от своего многословия, он дружески сжимал мою руку и говорил:"Отдохни немного. Я спою, а ты–отдохни, и тебе станет легче продолжить  рассказ. И ты обязательно успеешь сказать все, что нужно."
Шла ночь своим чередом, а мы все никак не могли с ним наговориться.
Я уже выпил два или три медных чайника крепкого таежного чаю, а он - лишь едва пригубил, сделал несколько неторопливых глотков. Он достал из дорожной сумы маленькую хлебную корку, улыбнулся своей лучезарной улыбкой и, преломив, дал мне половину со словами: "Христос посреди нас!". Я в ответ благоговейно промолчал; я понимал, что нужно ему что-то ответить, что-то совсем необычное сказать, но душа моя не находила слов сокровенных, а заменить их обыденными словами в этот момент я не смел.
Хлеб оказался совсем не черствым, а мягким и душистым, и меня привел в неизъяснимый восторг дивный вкус его.  Это был не хлеб, но это была сама жизнь. Я едва смог одолеть половину моей половины, и вполне насытился, благодатная жизни радость вошла в мое тело, в каждую преисполненную благодарности клеточку его, и от этого душе стало легко и просторно обитать в обновленном, как будто в тончайшем пару пропаренном и в чистейших  водяных струях умытом теле.  Я словно снова родился на свет, внезапно освободившись от годами мучавшей тесноты. Оставшуюся часть чудесного хлеба я благоговейно завернул в чистый плат вместе с постоянно хранящимся у меня антидором.
Он одобрительно улыбнулся мне и поделился чаем из своей берестяной кружки. Я пригубил несколько глотков; чай оказался очень горячим и душистым, и с первым глотком теплый и приятно бодрящий холод прошел по всему телу, по рукам, по ногам, от сердца к голове, и ум словно от тяжелого многолетнего ига свободно распрямился. Весь воздух вокруг стал прозрачен и чист, и цвет воздушный, устремляясь от красно - оранжевого пламени костра и зелени склонившихся над нами ветвей к золотому лучу восходящего солнца, а от него - к фиолетово-серебряному  свету утренней звезды, и еще выше, к пресветлым искрам  возникших  неизвестно откуда белоснежных гор, и за ними - опять, к лучу солнца,  восходящего  из-за блистающей горной вершины, и дальше, к тому, что уже не может быть изображено даже самым светлым оттенком самого белого цвета - к тому,  что называется бесцветный свет, свет прозрачнейший,  а от него - к светлейшему и пресветлому Свету.
Я больше уже не хотел ни есть ни пить до утра. И он до самого утра в разговоре не упоминал больше имя Бога.
- Кто же он, мой нечаянный спутник? Почему в руках его райский хлеб,
и отчего столь необычно действие чая из его берестяной кружки?
Восходило солнце. Первый луч коснулся нашего берега, и в то
мгновение, когда свет его стал ярче света пламени костра, мой собеседник.встрепенулся радостно, затеребил бережно–ласково струны подруги своей, гитары. Сказал: "Вот, смотри, это одна из любимых песен моих. Песня солнечного луча. Песня–то не моя, а одного шотландского барда. Мы с ним дружим,  только вот имени его не знаю." И незнакомец запел.
Он пел на прекрасном старом английском, и слова его песни звучали как ожившие картины светлейших и радостных сказок, ибо пел не устами он, а сердцем, весь погрузившись в песню, и вместе с песнею ранней в заоблачные выси взлетая. Он пел по-английски, а там, где я не в силах был понять слова, я слушал сердцем, как сердце его пело  о том, что восходит солнце, и первый солнечный луч несет  на своей невесомой и невидимой длани рассветную песнь. Он пел о той песне, которую солнце поет нам. Я не запомнил слов, но лишь в памяти осталась одна строка, в которую вложил тогда безымянный певец всю свою душу, все сердце, всю жизнь свою, веру и надежду и неудержимое стремление к свету. И сейчас, когда столько времени прошло после нашей первой встречи, я все еще по утрам иногда слышу в душе своей эту ясную фразу из песни безвестного барда. И я радуюсь вновь, и я знаю, что жив мой неведомый поющий брат, потому что жива его песня, и вот сейчас, в эти минуты он поет ее тем, кто на добрую весть его сердца сердцем своим отозвался. И странствующий неизвестный русский бард поет тебе песню безымянного шотландского певца о том,   что это не он, а восход солнца, первый рождающийся солнца луч, поет тебе:  A Sunrise sings to you.
…Он улыбнулся мне своей, то ли детской, то ли старческой беспомощной улыбкой, и протянул  пакет с магнитофонными кассетами–эскизами и набросками песен и несколько комньютерных дискет  с дорожными повестями и рассказами–дневниками:"Вот, это тебе на память, чтобы легче было забыть о нашей встрече. Но знай, что все это лишь звуки на дороге к безмолвию, слова на пути к вожделенному молчанию." И на мой удивленный взгляд добавил: "Иногда, чтобы не досаждали воспоминания о невозвратимом, благо бывает забыть ту встречу, к которой всю жизнь стремился. Но это почти невозможно, и, оказывается, стать свободным от притягательной силы прошедших радостных минут можно только тогда, когда  память ушедшей встречи  вновь расцветет разноцветьем  грядущих счастливейщих встреч. И не беда, если встречи эти даны будут не тебе… Ведь все дело в том, что из радости должна вырастать радость, а из скорби не должна происходить печаль, потому что Свет,  как источник всего, Он везде есть, отовсюду исходит и все наполняет.  А мы лишь стремимся стать смиренными слугами Света, истинного в Троице славимого Бога, который  на всех путях наших, Им заповеданных,  Сам смиренно нам служит. Вот потому–то так  желаем  мы следовать воле Того, кто никогда никому не приказывает." 
От  этих слов суть дела не стала мне понятней, и тогда собеседник добавил: "Песни ангельские поют ангелы Богу и людям, а люди земли, услышав отголоски ангельских пений, земные песни слагают и поют их друг другу, а самые лучшие, самые светлые свои песни–молитвы посвящают и поют они Богу, ангельским воинствам уподобляясь".    И напоследок, смущенно сказал: "Прими песни мои земные, во славу Божию". 
Прощаясь, замусоленным химическим карандашом записал на клочке бумаги адрес моей электронной почтыl, а мне – оставил свой со словами: "Постоянного–то адреса домашнего нет у меня, потому что постоянно я в дороге".
– Как зовут–то тебя? – я вдогонку ему закричал. Но он уже был далеко,
и слабого голоса моего не услышал. Только звонкое эхо ответило вместо него игриво:
- Как тебя!.. Как тебя!…
Он уходил вброд по рассветной залитой солнцем реке,  по ее золотистой
солнечной тропе, шел   вброд,   как будто по воде, а может быть - шел по воде, делая вид, что переходит реку вброд, закатав старые брюки, и воды речные едва доставали ему до щиколоток. Таким и остался в памяти моей образ неизвестного барда: помахав на прощанье рукой, он шел на восток, навстречу солнцу, его движения были плавно-спокойны и собраны, как бы наполнены внутренним молитвенным движением-покоем, волосы чуть развеваются на ветру, руки играют с ветром, босые ноги касаются поверхности воды. За спиной его - старенькая дорожная сума,  через плечо наперевес, как священное оружие,  - гитара в потертом чехле. Он говорил, что с нею всегда неразлучен.
…Перешел вброд реку, не замочив ног; и, словно приветствуя его, с противоположного берега вошла в воду белоснежная лебединая стая, а потом поплыла, расправляя крылья для взлета, затем, отрываясь от воды, во всю ширь  крыльями замахала, мимо уходящего певца по реке побежала, и - о вожделенный миг-, в небо просторное стройным клином безудержно стая взлетела, медлительно-плавно в поднебесную высоту воспаряя.
Я невольно залюбовался полетом  больших благородных птиц, и проводил их глазами до самого синего неба. А когда опустил взгляд, пытаясь на противоположном берегу еще раз разглядеть удаляющуюся фигуру барда, то к удивлению своему, никого не увидел я - ни на земле, ни на воде, ни в небе. И взлетевшая лебединая стая куда-то пропала среди ясного неба - лишь услышал я  исходящий отовсюду нежный мелодичный звук,  который напомнил  звучанье того тишайшего флажолета, от которого оборвалась первая струна на гитаре безвестного барда. И безымянного - я вспомнил о том, что так и не догадался узнать имя моего друга, и еще не спросил, почему он во время   разговора столь часто называл меня по имени,  которого раньше я никогда не слышал. Странное, дивное имя. Он ушел, и это имя тоже ушло, вслед ему ускользнуло от моего усталого внимания…
Воздух все еще оставался  необычайно свеж, как во время нашей всенощной беседы. В небе пахло только что возрадовавшейся и отгремевшей первой майской грозой. Было тихо, светло и покойно. Но уже отовсюду подступало предвестие дневного хлопотливого многозвучья, которое и знать не желает ни премирной  тиши закатной, ни безмолвия полночи, ни плавной песни рассвета.
Я вздохнул, исполнил молитвенное правило, и стал собираться в путь. Мне еще предстоял трудный многодневной переход к тому условленному месту, где ждали меня друзья - альпинисты.

…Прошло много дней, но этой встречи чудесной не мог я забыть. Читал его дневники, часами слушал записи его необычных песен, и скоро с удивлением обнаружил, что уже не могу отделить, где его мысли, а где мои. Вскоре руки мои потянулись к гитаре, я стал учиться играть, и даже сам попробовал написать несколько песен, и посвятил их безымянному моему другу–барду. Лишь тогда, через собственный опыт, чуть приоткрылся мне смысл сказанных им на прощанье слов.  Но прошло еще время, приблизились одному Творцу ведомые сроки, и я понял,  что не могу уже больше единолично хранить дневник неизвестного барда, но должен обязательно передать его людям поющим. Остальное оказалось уже делом времени: я кропотливо подготовил записи  к печати,  а когда все было готово, решил предварить публикацию этим вот кратким вступлением. Я поступил так, как подсказывала моя совесть, и послал дневники неизвестного барда во все известные мне редакции и интернетовские странички, предоставив тем самым дальнейшую судьбу дневников  Божьему Промыслу.
Он так и не открыл мне своего имени. И, не зная его имени, я, после долгих колебаний, сделал так, как он просил, и подписал его дневники именем своим. И потом, перебирая в памяти подробности нашей встречи, я понял, что это была не просьба, а лишь в форме просьбы он изложил условие публикации его дневников, стихов и песен - подписать их моим именем. Я это понял, как всегда, чуть позднее, чем следовало бы - решил опубликовать его песню - одну из тех, нежнейшее исполнение которой не всегда выдерживали струны, не подписываясь под ней. И меня подняли на смех в редакции, потому что оказалось, что я принес им чистые листы бумаги - текст песни той протяжной -исчез. И слова все я тотчас напрочь забыл. Я прибежал домой, стал искать эту песню на магнитофонной кассете, но и запись  уже исчезла. С той поры я больше решил не испытывать судьбу… Но время от времени, нет-нет, да прослушиваю магнитофонные кассеты с надеждой: а вдруг  запись той песни все - таки восстановится? Но я смирился и знаю, что если так будет нужно, то песня эта обязательно вернется, она обязательно снова будет звучать. Просто, наверное, еще не пришел ее час.
Кассеты с записями песен барда, я перезаписал в нескольких копиях и, чтобы они не залеживались понапрасну,  передал своим знакомым – коллекционерам, диджеям, звуко– и телеоператорам.
Оригиналы же дневников и кассет моего неизвестного друга до сих пор хранятся у меня как драгоценная память. И все еще, хотя и прошло много дней, я всякий раз с волнением вскрываю свою электронную почту: "А нет ли  весточки от неизвестного барда?".. И, представьте, друзья мои, недавно я получил от  него по электронной почте короткую телеграмму, в которой друг сообщил мне что жив, что помнит и молится обо мне. И было в той телеграмме  лишь несколько  драгоценных  рассветных  слов: "Христос посреди нас! И есть и будет!"

Прошли годы, и во время одной из моих исследовательских экспедиций мы вновь встретились в устье  нашей родной речки. Но эта встреча, во - первых, требует отдельного повествования, а во - вторых, время такого повествования еще не настало. И когда настанет, и если настанет, то мы с тобою, друг мой, обязательно об этом узнаем. А пока - будем смиренны и терпеливы, будем жить и радоваться этой удивительной и прекрасной жизни, в которой однажды приходят и никогда больше уже не расстаются с нами наши добрые, верные друзья. И по всем необъятной жизни просторам, по всем заповеданным нам причудливым траекториям судеб пусть победно летит  и победную славу святой великой божественной дружбе людей поет лебединая наша стая.



8 декабря 2000 г.



P.S. Добавить, что эти дневники были написаны неизвестным бардом еще в те годы, когда он не оставил мир