Записки рыболова-любителя Гл. 73-77

Чувствовалось, что за этим словесным наступлением готовится и кое-что посерьёзнее, а здесь в Ладушкине, вблизи западной границы мы почти наверняка знали, что оно вскоре перейдёт в настоящее танковое, хотя центральная пресса категорически опровергала распространяемые Западом клеветнические слухи о готовящемся якобы советском вторжении в Чехословакию. На фоне этой общей политической ситуации моё чтение не оставляло людей равнодушными, разговоры непременно сводились к событиям в Чехословакии, а если мне казалось, что политический энтузиазм аудитории недостаточно воспалён, я темпераментно читал пушкинского "Сеятеля":

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя -
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...

Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

74

Но кто же были мои слушатели?
Поскольку собирались в те годы чаще всего у Тихомировых, то, естественно, прежде всего сами Тихомировы, Стасик и Валя, да Юра Шагимуратов, который жил теперь в двухкомнатной квартире (бывшей Колоколова) на той же лестничной площадке, но почти всё свободное время обитал у Тихомировых на правах почти что родственника.
Вообще квартира Тихомировых напоминала проходной двор, отчасти из-за общительного характера хозяев, особенно Вали, отчасти из-за того, что у Тихомировых был телевизор, остальные же ещё на такую роскошь не заработали и бегали смотреть, кто футбол-хоккей, кто КВН, кто ещё что-нибудь, - к Тихомировым.
Из сотрудников станции в наших сборищах участвовали ещё Лия Силячевская и Виталик, реже Алла Николаевна, иногда Лена Васильева. Почти в одно время с нами приехали в Ладушкин, а потом поселились в квартире над нами Гена и Майя Бирюковы - главврач и завотделением Ладушкинского детского санатория, года на три-четыре постарше нас, выпускники Ленинградского педиатрического института, поработавшие уже в Грозном и перебравшиеся теперь в Ладушкин на самостоятельную работу, в которой они подчинялись только облздраву. Постепенно и они влились в нашу сравнительно постоянную компанию. Наконец, на станцию часто приезжали для испытаний своей аппаратуры и подолгу жили ленинградские конструкторы магнитометров из ОКБ "Геологоразведка" - Володя Степанов, здоровенный Кукушкин, ухаживавший за миниатюрной Лией, Амелькин и прочие. Тихомировы и их всех привечали, приглашая на наши сборища.
Вот к этой, в основном, аудитории я и обращался на наших вечеринках, когда процесс выпивания и закусывания замедлялся вследствие частичного насыщения, и публика была не прочь на время оторваться от пищи материальной, дабы вкусить немного и пищи духовной. Замечу, кстати, что пили тогда весьма умеренно - по зарплате, да и любителей особых выпить-то не было, разве что Степанов да Стасик; собирались просто ради компании и поесть вкусно картошечки, сальца, огурчиков, грибочков, рыбки - продуктов всё домашнего приготовления.
В застольных дебатах я, пользуясь методом Славика, не стремился с ходу навязывать свою точку зрения. То, что я обычно читал вслух, говорило само за себя и не требовало моих комментариев. Я ждал реакции слушателей, а уж в зависимости от неё высказывал свои мнения. Ладушкинская же публика, хоть и не отличалась оригинальностью суждений, но во всяком случае не оставалась равнодушной к моим чтениям и высказываниям, что и подогревало, собственно, мой энтузиазм.
Высказывания же мои, в сущности, представляли собой вариации на темы наших бесед со Славиком, Юрой, Виталиком, Димой и сводились к утверждению, что большинство непорядков у нас в стране порождено самой системой, отсутствием демократии в первую очередь.
Реакция на такие мои заявления была разной. Наиболее темпераментно реагировала на них Валя Тихомирова. Она всегда вставала на мою сторону и спорила с теми, кто со мной не соглашался, хотя и не всё иногда понимала в моих рассуждениях. У неё было обострённое чувство справедливости, по-своему, впрочем, понимаемой, и она очень горячо возмущалась по поводу как мелких, так и крупных недостатков нашего бытия. Будучи коммунистом с незаконченным высшим экономическим образованием, Валя представляла самоё советскую власть: работала председателем сельсовета в совхозе "Ладушкинский" - туда её направили вместо спившегося предшественника безо всяких выборов, просто в райкоме сочли её кандидатуру подходящей, - и со всякими безобразиями она теперь сталкивалась каждый день. Моё критиканство не пугало, а, напротив, привлекало её вплоть до того, что она спрашивала: "А не пойти ли мне, выложить им партбилет на стол и послать их подальше?" "А какой смысл? Чего ты этим добьёшься?" - возражал я.
Спорил же со мной чаще других Юра Шагимуратов. При внешней скромности натуре его не чуждо было упрямство, и он цеплялся за любые изъяны в моих рассуждениях, негодуя на Валю за её слепое поддакивание мне во всём. Но к логике он прислушивался и не упирался в какую-либо точку зрения только потому, что другая ему не нравилась.
Стасик Тихомиров хмелел обычно раньше других и всерьёз мои рассуждения не воспринимал. "Стрелять надо чехов и тебя вместе с ними. Давай, лучше выпьем" - добродушно рычал он и затягивал, фальшивя, что-нибудь из репертуара народных песен или романсов.
Гена Бирюков, плотный сангвиник и добрый малый, в очках, стриженный ёжиком, в очевидных местах поддакивал, в спорных - помалкивал, предпочитал потанцевать, сыграть в картишки или в шахматы и первым отправлялся спать, когда гулянка затягивалась.
Его жена, энергичная Майечка, с которой впоследствии сдружилась Сашенька, слушала меня всегда внимательно, будучи заметно неравнодушной то ли к моим речам, то ли ко мне самому. Политика и философия её не очень волновали, а вот мои чтения отрывков из художественных произведений явно нравились.
Сходная реакция на мои чтения была и у Аллы Николаевны, впрочем, иногда она и в споры вступала.
Виталик, с тех пор как появился в Ладушкине, всегда, естественно, был безоговорочно на моей стороне - всё-таки одна школа.
Сашенька любила слушать моё чтение, а в споры вмешивалась редко. Мои взгляды ей были хорошо известны, и она больше реагировала на моё поведение - не любила, когда я зарывался, был излишне категоричен или начинал вещать менторским тоном. Лишь когда разговоры заходили о женской эмансипации, она как и все остальные женщины нашей компании вставала на защиту своих прав. В этом отношении традиции советского воспитания сказывались наиболее сильно именно в среде женщин с высшим образованием. Они в меньшей степени ссылались на низкие заработки мужей, не способных обеспечить содержание семьи, а настаивали на необходимости собственного участия в так называемом мужском труде на том основании, что они к этому труду якобы не хуже мужчин способны.
- Что же вы не возражаете, когда в спорте мужчины и женщины соревнуются раздельно? - говорил я. - Что же вы по штанге рекорды не бьёте? Почему вы так низко ставите свои природные обязанности - быть женой и матерью? Разве рожать и воспитывать достойных мужей менее важно, чем быть достойными мужами? Вы этими своими обязанностями манкируете, а мужские плохо выполняете - не по своей вине, конечно. Отсюда и разводы, и низкая рождаемость, и дурное воспитание подрастающего поколения, и низкая производительность труда на производстве.
Но это почему-то их не убеждало.
- Что же нам - только кухня да пелёнки? А Софья Ковалевская, а Мария Кюри? - возмущались обиженные женщины.
- А много ли их в истории-то было, Кюри да Ковалевских? - спрашивал я.
- Так не давали развернуться, возможностей у женщин не было себя показать, - отвечали женщины.
- Ну, вот вам у нас в стране уже полвека все дороги открыты, а толку? Вон сколько женщин на стройках, дорожных работах, сельское хозяйство на себе женщины тянут. Так ведь, может, оттого-то у нас и с продуктами плохо, и качество строительства низкое и дорог не хватает?
- Женщины, что ли, в этом виноваты?
- Руку во всяком случае приложили, занявшись не своим делом.
А они опять за своё:
- Так что же нам - только кухня да пелёнки?
- Да нет, - говорю. - Украшать жизнь - ваша задача, а не наравне с мужиками лямку тянуть.
- Да вы какие мужики-то сами есть - гвоздя прибить не допросишься, уставитесь в свой хоккей, так весь вечер и просидите на диване...
Ну, и так далее.
Гости-ленинградцы дискуссий не любили. Традиционный набор - выпить, закусить, попеть, потанцевать - их вполне устраивал, а на наших вечеринках и этого добра хватало.
Славик, когда я ему рассказывал о нашей ладушкинской компании, удивлялся: "Что ты там находишь интересного? Охота тебе публику потешать. Допрыгаешься когда-нибудь, а чего ради?" Сам он всегда был очень осторожен в публичных высказываниях, откровенен был лишь с немногими.
Действительно, моя ладушкинская аудитория не блистала остроумием, я не черпал у неё новых идей. И тем не менее она меня привлекала. В этой компании не было законченных комформистов, которых бесит уже сам факт инакомыслия. Не всегда со мной соглашаясь, меня, по крайней мере, терпели, слушали, и тот же Стасик относился ко мне вполне по-дружески.
А главное, всё это были люди добрые, отзывчивые, порядочные, по-человечески просто приятные. Одно это уже много значило. Да и удавалось мне их убеждать во многом.

75

А в эти летние дни под окнами нашего измирановского дома по шоссе в сторону Мамоново, то есть польской границы, тянулись войска. Ночью земля дрожала от танковозов. Мобилизовывались резервисты. Многие из ладушкинских мужиков были призваны и находились теперь в полевых лагерях близ границы. К ним ездили их жёны и привозили оттуда сведения, что вроде бы на Чехословакию повезут. Подвыпившие мужики около универмага распевали военно-патриотические песни: "Если завтра война, если завтра в поход..."
Призвали и Гену Бирюкова в качестве старшего лейтенанта медицинской службы. Он приезжал из Мамоново домой и рассказывал, что партполитработники в открытую не говорят, но довольно недвусмысленно на
мекают, что идём помогать чехам, которым якобы грозит оккупация со стороны ФРГ.
В эти-то дни и пригласила как-то нас с Сашенькой к себе в гости Алла Николаевна Суходольская, по какому уже поводу - не помню. Но помню - она заранее предупредила, что в числе гостей будет второй секретарь Багратионовского райкома партии Борисенко, умный, по её мнению, человек, с которым мне, наверное, будет интересно поспорить по вопросам политики, тем более что Борисенко сам такие споры любит.
Народу на этот вечер собралось довольно много, частично наша компания: Тихомировы, Шагимуратов, Силячевская, Бирюковы, а также учителя ладушкинской школы Алевтина Михайловна Медведева, Марта Павловна Ломакина, кто-то ещё и Борисенко, внешне довольно привлекательный мужчина возраста Аллы Николаевны, то есть лет на пять постарше нас. Он ухаживал за Алевтиной и ради неё-то, похоже, и ездил в Ладушкин.
После нескольких рюмок, когда окончательно установилась непринужденная атмосфера, я стал приставать к Борисенко, вызывая его на спор. Он не очень-то вначале поддавался на мои провокации, но потом расшевелился, увлёкся и даже горячился. Разговор шёл вначале о Китае, потом начал скакать туда-сюда, как это обычно бывает в спорах на темы политики. Подвернулся повод прочесть письмо Раскольникова Сталину, оказалось, Борисенко о нём не слышал. Я сбегал за ним домой, прочитал вслух...
Потом говорили о передачах Би-Би-Си, "Голоса Америки", степени их объективности. "Голоса" тогда вовсю предупреждали о возможном военном вмешательстве Советского Союза в чешские события, а Борисенко пытался их опровергать, что, мол, ничего подобного, клевета.
- Ну, а как же войска, резервисты? Простой народ здесь и тот не сомневается, к чему всё это.
- Ерунда, обычные учения, ну, может, демонстрация, самое большее, - утверждал Борисенко.
В самом деле он так думал или прикидывался, трудно сказать. Он не производил впечатления рьяного ортодокса. Для своего положения он был сравнительно демократичен и неглуп, во всяком случае допускал возможность хотя бы застольной критики существующего строя. Но, разумеется, не больше того. Алла Николаевна, пожалуй, дала завышенную оценку его как личности.
В разговоре с ним я не забывал, с кем имею дело, и крайних суждений не высказывал. Тем неожиданней для меня оказались последствия этого разговора, проявившиеся через полгода.

В августе Сашенька взяла отпуск и мы поехали в Севастополь. Иринку в это время уже забрали из Севастополя Сашенькины родители (её увезли на поезде Бургвицы 28 июня и в Москве передали Ярцевым), переехавшие в начале лета из Тейково во Владимир. Тесть мой, Николай Степанович, демобилизовался и выбрал в качестве постоянного места жительства Владимир. Там он устроился работать преподавателем во Владимирский политехнический институт (по военной профессии он - автомобилист).
В Севастополе 21 августа из газет и радио я узнал о вторжении войск Варшавского договора в Чехословакию по "приглашению" анонимной "группы членов правительства ЧССР". В течение одной-двух недель с "обновлением" социализма в Чехословакии было покончено. Акции протеста вроде самосожжения Яна Палаха были, в сущности, последними воплями отчаяния... Протесты зарубежных общественных и политических деятелей, включая руководство западных компартий, хладнокровно игнорировались советским правительством.
С военной точки зрения всё было исполнено на высшем уровне профессионального мастерства. "Антеи" с танками приземлились ночью в Пражском аэропорту и через час первые танки были уже в Праге, остальные части в это время почти беспрепятственно двигались от границ с Советским Союзом, Польшей, Венгрией, ГДР внутрь Чехословакии по всем пронизывающим её дорогам. В кратчайшее время в Чехословакию был введён контингент войск порядка нескольких (600, кажется) сот тысяч человек, сопоставимый по численности со всей наличностью войск НАТО в Европе.
"Ленин, проснись, - Брежнев взбесился", - такими плакатами встречали оккупантов чешские студенты. Попыток вооружённого сопротивления практически не было - настолько ясна была их самоубийственная бесполезность.
Как раз в один из этих дней начала оккупации мы с Сашенькой отправились самолётом из Симферополя в Москву, чтобы забрать из Владимира Иринку. Прилетели во Внуково поздно вечером, аэропорт был переполнен пассажирами настолько, что присесть негде было. Говорили, что только что прилетел самолёт из Праги, на котором в Москву привезли всё высшее партийное и государственное руководство Чехословакии. Думаю, что караул в этот раз если и был, то не почётный, как обычно, а самый что ни на есть настоящий.
Ночь мы с Сашенькой промаялись на скамейке в скверике перед зданием аэропорта, а утром на автобусе уехали во Владимир.
Вечерами во Владимире я прилипал к приёмнику, слушая сообщения "Голоса Америки", Би-Би-Си, "Свободы", "Немецкой волны" о событиях в Чехословакии и вокруг них. Это явно раздражало Николая Степановича, да и тёщу тоже. Вообще-то к моим взглядам на нашу действительность они постепенно привыкли и со многим даже соглашались, хотя вначале гневно возмущались любым неправоверным высказыванием. Но западные передачи не могли терпеть органически.
- И чего ты там хорошего находишь? Ведь врут они всё, - был их главный тезис.
- А наши не врут? - спрашивал я.
- Ну, бывает иногда. Так это из высших только соображений. Народу ведь всё не объяснишь.
- Ну, а раз наши могут врать, значит, и тех и других слушать надо, чтобы разобраться, что на самом деле происходит.
Отношение к чешским событиям у них было стандартное, как и у большинства особо не рассуждающих советских людей, внушённое отечественной пропагандой: "Если бы не мы, то в Чехословакию вошли бы западные немцы и отняли бы её от нас, а мы за этих чехов кровь проливали".
- Да зачем западным немцам-то в Чехословакию входить?
- А чтобы у нас отнять!
- Да зачем отнимать-то?
- А чтобы выйти к нашим границам по чехословацкому коридору и напасть потом на нас.
- Неужели они такие дураки, что как в мешок сунулись бы в этот коридор, с трёх сторон ограждённый соцстранами?
- А кто их знает. Говорят, документы нашли, что натовцы собирались оккупировать Чехословакию, да мы их опередили.
И всё это с глубочайшей убеждённостью, основанной на том, что раз наши ввели войска, значит, на то были веские стратегические причины.
Причины-то, конечно, были, да не натовских войск наши боялись, а идей "социализма с человеческим лицом", заразивших Чехословакию. Именно опасности распространения этих идей не ощущал простой советский народ, да он и не был с ними знаком, в сущности. Зато эту опасность прекрасно чувствовали руководители советского общества, креслам которых эти идеи в первую очередь угрожали...

76

Весь сентябрь и начало октября я оставался в Ладушкине. Начался грибной сезон, я продолжал осваивать окрестные леса. Как-то в будний день рано утром к нам забежала Валя Тихомирова, достучалась, разбудила меня и позвала идти за белыми, где-то тут рядом, чуть ли не на кладбище.
Мы вышли ещё затемно, отошли от дома по шоссе метров двести в сторону Мамоново и увидели в самом начале леса, что с правой стороны дороги, людей, сидевших и стоявших у обочины. "Грибники. Ждут, когда рассветет", - сказала Валя. И действительно, как только посветлело, толпа ринулась в лес и с ходу начала шарить в траве. Мы с Валей долго ничего не находили, и я норовил уйти подальше вдоль шоссе, поскольку мне казалось, что этот небольшой бугристый, поросший дубками участок между шоссе и кладбищем уже весь обшарили и вытоптали. Ан нет!
Вот, наконец, и мне попался на бугорке красавец белый, а рядом ещё один, да и не такие уж маленькие - шляпки сантиметров по пять-семь диаметром, но прячутся в траве хорошо. Теперь уже я знал, на что нужно настраивать глаз, и дела пошли успешнее. За час я нашёл около десятка белых и к полдевятому вернулся домой, чтобы успеть к отъезду фургона на станцию.
Так постепенно я узнавал, где какие грибы растут, и уже не наобум бродил по лесу, а проверял последовательно те или иные места. Особо крупных урожаев я не собирал, за исключением, быть может, нескольких уникальных случаев, так как ладушкинские леса занимали сравнительно небольшую площадь, а народу, и местного, и калининградцев, в них бродила пропасть. Но всё же мы и сушили - белые, и мариновали - молодые подберёзовики и маслята, и солили - рыжики, волнушки и чёрные грузди, и свежие, конечно, жарили и суп варили. Хоть я собирал и понемногу, зато бегал в лес часто, то утром перед работой, то вечером после работы, так что были с грибами. Начинался сезон уже в июне летними маслятами и подберёзовиками-колосовиками, в июле росли одни лисички да сыроежки, в августе начинались белые, в сентябре шли главным потоком все благородные грибы, в октябре - чёрные грузди и опята, в ноябре - зеленухи и рядовки, которые собирали иной раз и в декабре.
И главное, лес сухой, чистый, без болот и высокой травы, можно ходить в кедах, а не в резиновых сапогах. Да что там - когда Иринка была маленькой, мы с Сашенькой возили её по лесу в коляске и собирали грибы.
А сколько маслят и рыжиков росло на территории самой станции и рядышком за забором! Народу тогда было мало, и каждый, кто не ленился, вёз с работы по полиэтиленовому мешочку грибов. Сидишь в кабинете, пишешь, считаешь. Голова распухнет - выйдешь в лесок, собираешь грибы. Идиллия!

Этой же осенью мы с Виталиком открыли новое место рыбалки: небольшое лесное озеро в трёх километрах от Ладушкина по железной дороге в сторону Калининграда. Собственно, о существовании этого озера мы знали из грибных походов, но рыбаков на нём не видели и признаков рыбы тоже. Как-то вечером Виталик повёл прогуляться на это озеро гостившего у него тестя, и я пошёл с ними, взяв для испытаний свой новый спиннинг - просто потренироваться в забрасывании блесны. Каково же было моё удивление, когда со второго заброса я выхватил  приличного окуня граммов на четыреста, а затем в течение получаса поймал ещё трёх, да два сорвались. Значит, есть и здесь рыба!
А, кстати, и в Ладушкинском пруду, теперь совсем уже пересохшем, мы с Виталиком ловили вместе с мальчишками и плотву на удочки и щук на блесну. Но на пруд ходили только так - побаловаться вечерком, когда на настоящую рыбалку в заливе почему-либо не собрались. Зато любил ходить с удочкой на пруд в свой первый приезд в Ладушкин тесть мой, Николай Степанович. Тогда в Ладушкине новую баню ещё не построили, а старая стояла как раз на берегу пруда, и в ней продавали пиво, до которого тесть мой - страстный охотник. Вот он постоит на берегу с удочкой, не клюет - идёт пиво пить. Попьёт - и опять за удочку. Доволен!
Но вернёмся к лесному озеру. Пытаясь как-то обойти его вдоль берега, мы обнаружили, что с ним соединяется почти прямоугольное озерцо поменьше. По большей части периметра этого озерца берег представлял собой колышущийся травяной ковёр, на котором росли чахлые берёзки и какие-то кусты. В общем-то этот ковёр выдерживал человека, но иногда нога проваливалась в дыру и твёрдого дна там не чувствовалось. Кое-где вдоль берега были набросаны жерди, были заметны места, оборудованные для ловли - пара дощечек, колышки для удочек - здесь явно рыбачили. Решили и мы с Виталиком попробовать половить здесь.
Стоял тёплый, даже жаркий сентябрь, не бабье, а настоящее лето. Для Калининграда это не редкость после обычно дождливых июля и августа. Вышли мы, как положено, затемно. Рассвет и восход солнца встречали уже на маленьком озере. Утро было тихое, ни ветерка, над гладкой поверхностью воды стелился туман, с утра осень уже чувствовалась. Вода в озерце казалась тёмно-коричневой, по-видимому, из-за торфяного дна. Одной своей стороной, наименее заболоченной, озерцо примыкало к лесной дороге. В этом месте лежала большая сосна, поваленная прямо в озеро, на ней-то мы и пристроились рыбачить.
Первым делом закинули удочки, обычные поплавочные с крючками, наживленными навозным червём. Довольно быстро мы поймали по приличному окуню, но больше поклёвок не было. Зато на поверхности воды у противоположного берега появились всплески. Похоже, что здесь есть и щука. Я оставил удочки, взял спиннинг и начал обстреливать озерцо по всем направлениям. Где-то на десятом забросе у самого берега блесну схватила щука, которую я благополучно подтащил к дереву, на котором мы стояли, и с помощью Виталика вытащил её на берег. Сложность всей этой процедуры состояла в том, что нам надо было не свалиться с дерева в воду и щуку не упустить. Щука была небольшой - где-то около килограмма или чуть больше, но радость нам доставила полновесную.
А через несколько минут я подцепил и вторую такую же. С этой возни было гораздо больше. Она взяла блесну со стороны кроны нашей сосны, и как я ни старался отвести её в сторону, леска всё же зацепилась за лежавшие на воде ветки, и щука полуповисла над водой. К счастью, тройник надёжно вонзился в щучью челюсть, и леса выдержала мои рывки, которыми я пытался протащить щуку через ветки. Не помню уж, как нам удалось всё же освободить лесу, но щуку мы вытащили.
А вскоре около нас появился местный (из Пёрышкина - ближайшего посёлка) одноногий мужичок на костылях, с ведром и удочкой. Он одобрительно осмотрел наш улов, расспросил, как поймали, и устроился на этом же берегу недалеко от нас, за кустами. Я продолжал блеснить, но поклёвок больше не было, не клевало и у Виталика на удочки. А со стороны мужичка только и раздавалось: хлюп, хлюп, хлюп, - чего-то тащит.
- Что вы там ловите? - крикнул Виталик.
- Окуней, - ответил мужичок.
- Пошли к нему, - сказал Виталик. - Хоть посмотрим.
- Пошли.
У мужичка в ведре уже было с десяток крупных окуней, и тут же при нас он вытащил ещё одного. Закинули и мы свои удочки рядом с ним, но у нас не клевало.
- А вы на карасика попробуйте. Вон, возьмите у меня. Во втором, маленьком ведёрке у мужичка плавали карасики сантиметра по три длиной, полтора шириной, маленькие, но толстенькие, чёрно-золотистые. Мы переоборудовали свои снасти - укрупнили поплавки пробками, чтобы их не топили карасики, привязали крючки побольше, закинули. Поплавки плавали туда-сюда, их таскали бойкие даже на крючке, продетом через спинку, карасики. И вдруг - бульк! Поплавок резко утонул. Тащу - окунь! А через несколько минут Виталька орет: "Щука взяла!" Подтащил её к берегу, а у берега - хрясь - поводок оборвался. "Ушла, зараза!" - застонал Виталька. "Не горюй, ещё поймаем", - утешал его мужичок.
Примерно с полчаса клёв окуня был что называется бешеный, мы с Виталькой поймали штук по пять мерных окуней от 300 до 500 граммов каждый, а потом клёв резко прекратился - видать, стая отошла. Солнце уже стояло высоко, припекало. Мужичок ушёл домой. Я завалился на сухом участке берега под деревом и задремал, а неутомимый Виталик взял спиннинг и пошёл по трясине обходить озеро, пытаясь подцепить что-нибудь на блесну.
И ведь подцепил! И не что-нибудь - а щуку! И не какую-нибудь - а ту самую. Которая у него с удочки сорвалась. Крючок с поводком от удочки так и остались у неё в пасти. Не верите? Так оно и было, спросите у Виталика.
К обеду на озеро пришла Наташа. Улов наш кучей был свален в траву. "Ну и даёте, рыбачки! Молодцы! Только что это вы рыбу вялите? Вон у щук в жабрах уже мухи яички откладывают!" Наташа тщательно промыла рыбу, сложила её в мешок. Мы ещё позагорали с часик и отправились домой. Сашенька приготовила щук тушением с помидорами, и, хоть и не была любительницей рыбы, это блюдо ей самой очень понравилось.
А мы с Виталиком в тот сентябрь ещё рыбачили на маленьком озере. Таскали туда резиновую лодку, взятую на станции, и ловили с неё удочками на карасиков, которых отлавливали сачком в болотце в Пёрышкине. Щуки не попадались, а окуни ловились. Потом погода испортилась, зарядили дожди, подошёл октябрь, мне было пора ехать в Ленинград.

77

2 октября 1968 г.
Дорогая Сашуленька!
Начну с того, что Б.Е. уехал из Ленинграда в понедельник вечером, на кафедре я его не застал, но успел съездить к нему домой и проводить его на поезд. Мы с ним договорились, что встретимся в Апатитах, где обсудим все дела, и я посчитаю на машине. В Апатиты я поеду самое раннее 10-го, самое позднее 20-го октября. Последнее связано с тем, что, возможно, Б.Е. придётся съездить на какую-то конференцию, которая будет длиться до 19-го. Но точно пока неизвестно, Б.Е. обещал сообщить.
На конференцию КОСПАР в Вашингтоне он не ездил, так как из-за чешских событий всю делегацию срезали до обязательных трёх представителей от СССР, в число которых он не попал. Бывший на этой конференции Грингауз показал ему изданный в Вашингтоне сборник тезисов (абстрактов), среди которых есть и наш с Б.Е. Б.Е. говорит, что это считается за публикацию. Из "Геомагнетизма и аэрономии" ему прислали на рецензию одну из моих статей, которую он отослал обратно с одобрительным отзывом.
В общаге я поселился в комнате № 122 вместе с одним из дагестанцев - Вахой и монголом - специалистом по научному коммунизму. А Казбек выдал пенку: приехал, неделю пожил и уехал обратно домой. Ваха говорит - затосковал сильно и решил послать аспирантуру к чёртовой матери, всё равно, говорит, три года не смогу здесь прожить. Ваха подозревает, что у него там любовь завязалась.
На кафедре же абсолютно никаких новостей, как это ни странно. Даже Дима ничего интересного мне не сообщил... Болото.
Вещи мои все целы, на первый взгляд ничего не пропало.
Настроение моё ты себе представляешь.
Скорее пиши, моя славная. Крепко тебя целую.
Твой Саша.

25 октября 1968 г.
Родная моя Сашуленька!
Ты, наверное, заждалась моих писем. Я ведь, олух, забыл к Наташе зайти перед отъездом и даже записки не передал. Прости меня, моя лапонька.
Сейчас я в Апатитах. Среди снегов, значит. В каком виде оставил их в апреле, в том и сейчас встретил. Зима здесь стоит уже с 5-го октября. Морозы градусов 10 - 15.
Б.Е. был в Ленинграде всего один день. Поначалу оценил мои идеи очень радужно. А теперь всё опять затуманилось. Вот с Юрой Мальцевым обсуждаем здесь проблемы волн в магнитосфере. Думаю съездить к Славке в Лопарскую, с ним посоветоваться. От Б.Е. конкретного толку мало. Я ему говорю: "Вот, вроде бы так хорошо". Он головой кивает: "Да, вроде бы, очень хорошо". А на следующий день я ему: "А ведь так на самом деле делать нельзя". Он и тут соглашается: "Да, действительно, нельзя. Вы, говорит, подумайте ещё". Ну, я и думаю.
Ехал-то я сюда считать. Да теперь неясно, что считать-то. Ну, да ладно. Авось выяснится. 
В Ленинград приезжал Валя Ролдугин - твой соавтор. Я с ним познакомился, сейчас он тоже здесь в Апатитах. Валя уступил мне свою койку в общежитии (сам перебрался к Лазутиным), и я неожиданно очутился в одной комнате с Серёгой Ткачевым. Первую-то ночь я с какими-то уголовниками в гостинице провёл. От Вали тебе привет.
Лапонька, по тебе очень скучаю. Последнее твоё письмо получил из Крыма и так и не знаю, как Иринка. Но до встречи осталось совсем немного. Напиши мне в Ленинград, может, что нужно купить?
Целую тебя нежно, моя хорошая. Я тебя очень люблю.
Твой Саша. Скорей бы домой!
______________

Хорош обратный адрес на конверте от этого письма: Север. Намгаладзе. Как видно, осенью Сашуля отвозила Иринку в Севастополь - ведь её мама работала в школе, а бабушка Феня ещё не приехала, так что дочку нашу в очередной раз отправили пастись к моей маме.
На ноябрьские праздники я уехал в Ладушкин и вернулся в Ленинград лишь в конце ноября.

28 ноября 1968 г.
Здравствуй, дорогая Сашуленька!
В Ленинград я прилетел в 22.30, а до этого побывал в Минске. Самолёт уже долетел до Ленинграда, но из-за тумана его не приняли, и он полетел в Минск, где его держали с 17-ти до 20.30. За это время я успел прогуляться (недалеко, конечно) по городу, так как аэропорт находится практически в городе. Даже купил немецкий клей, которым я очки клею, и которого в Ленинграде сейчас в продаже нет. И ещё маслёнку купил - проигрыватель смазывать. Очень мне понравился в Минске хозтоварный магазин самообслуживания.
(продолжение следует)