Записки рыболова-любителя Гл. 78-81

78

Новый год я встречал в Ладушкине. Пошёл последний год моей учёбы в аспирантуре. Работа двигалась в целом хорошо. После того как главный путь решения задачи был найден, появилась масса возможностей различных ответвлений, учёта тех или иных особенностей реальной магнитосферы, естественные колебания которой я изучал. Как обычно, я ездил вместе со всеми на станцию, обдумывал и готовил варианты для будущих новых расчётов на ЭВМ в Апатитах.
Встал залив, начался сезон зимней рыбалки. Мы с Виталиком регулярно бегали за корюшкой. Вечерами резались в настольный теннис в подвале нашего измирановского дома, где по инициативе Суходольской было оборудовано что-то вроде микроспортзала: снесли перегородки у нескольких свободных клетушек, в которых обычно хранят дрова для водогрейной колонки, картошку и всякие соленья, покрасили стены водоэмульсионной краской, поставили теннисный стол и скамью для ожидающих своей очереди. Играть приходили и ребятня из шестых-седьмых классов, и практически все научные сотрудники, включая Суходольекую, и лаборанты. Сражались азартно, особенно мы с Геной Бирюковым и Виталиком - до изнеможения. Здорово играли пацаны - красивый Боря не из нашего дома и Женька Виноградов. Тот пижонил, но играл мастерски.
Гена Бирюков вернулся из похода в Чехословакию, но ничего интересного я из него не выжал, их госпиталь шёл в арьергарде, стояли в каких-то усадьбах, и запомнилось ему лишь изобилие яблок.
В конце января к нам в гости приехали Люба с Жоркой, у них начались зимние студенческие каникулы, вместе с ними приехала мама из Ленинграда, куда она ездила навестить всех своих родственников. Люба была на первых месяцах беременности. Жорку я таскал на зимнюю рыбалку, но особого энтузиазма в нём не пробудил, так как клёв был неважный, а продрогли мы как цуцики.
Как-то вечером к нам домой зашла молодая женщина, учительница ладушкинской школы Рая Одушева, знакомая мне лишь по внешнему виду. Она извинилась за непрошеный визит, представилась как учительница литературы, сказала, что очень любит поэзию и слышала от Чмырёвых (знакома с Наташей), что у нас хорошая библиотека. Ей хотелось бы попросить взять у нас почитать что-нибудь Пастернака. Я дал ей наш малюсенький томик его стихов.
- А "Доктора Живаго" можно? Я видела у Чмырёвых фотокопию, но Виталик сказал, что это Ваш экземпляр, и нужно спросить разрешения у Вас.
- Возьмите, если интересует.
На том разговор и кончился.
Всё, что было у нас в домашней библиотеке, и всё, что я привозил из Ленинграда - отпечатанное на машинке, сфотографированное, отэренное, - мы раздавали направо и налево любому, кто просил. В основном это были ближайшие приятели и знакомые, но не исключено, что это чтиво выходило из их круга. Так от Суходольской или Вали Тихомировой кое-что попадало к Алевтине Медведевой, с которой мы в общем-то не были близки, а от неё, может быть, и дальше. Нас это нисколько не волновало, лишь бы отданное на прочтение в конце концов возвращалось к нам. И до сих пор ничего не пропадало.
А через несколько дней после этого визита Одушевой, на работе меня вызвала к себе Алла Николаевна и ошарашила:
- Саша, тобой интересуются органы. Мне звонили из КГБ и подробно расспрашивали о тебе: кто такой, где работает, живёт, как часто приезжает, когда уезжает и так далее.
- А в чём дело?
- Не знаю, не говорили. Но, наверное, с тобой захотят встретиться.
- Ничего себе. Что бы это значило?
Я и в самом деле ничего не понимал, точнее, не видел зацепки. Оставалось ждать, но ждать пришлось недолго. В тот же вечер сначала к Чмырёвым, а от них к нам домой зашла вместе с Виталиком взволнованная Рая Одушева и рассказала, что ее вызывали в Мамоново к районному уполномоченному КГБ Лужбину. Лужбин и его помощник, Щербаков, сначала говорили о том, о сём, расспрашивали про работу, про комсомольские поручения, а потом спросили:
- А какую литературу на фотобумаге Вы дома читаете?
Она, конечно, растерялась. Ей дали понять, что "им всё известно" и намекнули на меня. Велели ехать домой, хорошенько подумать, явиться к ним на следующий день, привезти запретное чтиво и чистосердечно во всём признаться.
- Чмырёва они не называли, а ведь я брала "Живаго" у него. Что делать? Везти им "Живаго" или сказать, что уже отдала обратно? И что говорить - у кого брала? - растерянно спрашивала Рая. - Вас, - она кивнула в мою сторону, - они точно подозревают. Говорят, что Вы им давно известны, и что у них ещё что-то есть.
Чтобы не беспокоить маму, гостившую у нас, мы отправились к Тихомировым, где и собрался обсуждать новость совет - вся наша честная компания: мы с Сашенькой, Чмырёвы, Тихомировы, Шагимуратов, Бирюковы, Силячевская, Люба с Жорой, Рая.
- Так а как же они про "Живаго" узнали? - был естественный вопрос к Рае.
- Да я, дура, оставляла у себя в комнате прямо на столе, а у нас с соседями печка общая и протапливается из моей комнаты, так что я её и не закрываю. Ну, видать, зашли без меня и полюбопытствовали, что это я читаю. Да и донесли, куда следует. У меня с ними отношения неважные, они на мою комнату претендуют.
- А никому больше не давала почитать, не показывала?
- Да нет, из комнаты даже не выносила. И не приходил ко мне больше никто.
- А про Чмырёва ты точно им ничего не говорила?
- Нет. Они и не настаивали, чтобы я им сразу сказала, где взяла. Велели подумать, завтра привезти "Живаго" и всё рассказать. А они проверят, правду ли я говорю, им, мол, и так всё известно, и у них уже много таких материалов из одного источника.
- Интересно. А что у них ещё есть?
- Не знаю. Просто сказали, что есть, и по папке какой-то похлопали.
- Ладно, Рая. Решаем так, - сказал я. - "Живаго" мой и брала ты его у меня. Чмырёва нечего сюда впутывать, раз его не подозревают. Говори всё как было, только без Чмырёва. Интересуюсь, мол, литературой, поэзией, просила Пастернака, я дал тебе стихи и предложил ещё "Доктора Живаго". И больше ты ничего не знаешь. Договорились?
- Ладно, - вздохнула Рая. Она чувствовала себя виноватой и выглядела совсем убитой.
Наши все согласились, что говорить лучше всего так. Звонок Суходольской подтверждал, что я у них на крючке. Про Чмырёва не спрашивали ни Аллу Николаевну, ни Раю. "Живаго" действительно мой, и надо постараться никого кроме меня и бедной Раи в эту историю не впутывать. Мне же лучше будет. Всё же хранение - это одно, а распространение - уже хуже.
Когда Рая ушла, стали думать, что ещё нужно предусмотреть. Первым делом решили собрать в одно место всё, что раскидано по квартирам. После меня наибольшей коллекцией обладал Виталик, у него были собственные дубли тех же вещей, что я привозил из Ленинграда, из тех же источников, в основном Булгаков, но и кое-что ещё, "Человек из МИНАПа", например, Солженицын. В общем, собрали всё, что было отпечатано не официальным типографским, а "самиздатовским" способом - на машинке или в виде фото- и ксерокопий. Почти всё было в двух или трёх экземплярах, которые делались на всякий случай - вдруг что затеряется.
Наиболее "опасными" были "Человек из МИНАПа" (за публикации этого и подобных ему произведений за границей Синявский и Даниэль как раз незадолго перед этим получили 7 и 5 лет тюрьмы с последующей ссылкой), "Последнее слово Даниэля", выдержки из "Хроники времён культа личности", предисловие издательства "Посев" к "Доктору Живаго", "Собачье сердце", "Суд над Бродским". Эти вещи, а также вторые и третьи экземпляры всех остальных решили спрятать. Жорка предлагал запихать всё в большую жестяную банку и закопать сейчас же под кустами в палисаднике, благо темно уже, а то вдруг с обыском придут? "Авось, поленятся ночью-то. Спрячу завтра на работе", - решил я. И вся куча крамольной литературы осталась ночевать на книжных полках у нас дома.
А Виталька-то бедный, как перепугался, только не побледнел, а покраснел и вспотел весь. Мне за него даже неловко было. Такой здоровый симпатичный парень...

79

На следующий день на работе мы долго соображали, куда же спрятать наш клад. И, наконец, придумали. Павильон, в котором проводились магнитные наблюдения, представлял собой кирпичный куб, а внутри него - куб поменьше, деревянный, обшитый изнутри для светоизоляции плотной чёрной материей. Вот под эту материю на потолке мы и засунули папку с бумагами.
Вечером мы с нетерпением ждали Раю - какие новости привезёт она из Мамоново? Но новостей оказалось мало. Лужбину она сказала всё так, как мы договорились. Вроде бы ей поверили. "Доктора Живаго" забрали. Подтвердили, что я им известен, причём уже давно, и что впредь ей нужно быть бдительнее, знакомясь с новыми людьми. Пожурили, что сама не сообщила им про нелегальную литературу. Велели впредь сообщать, если что ещё такое появится - это её патриотический долг. И отпустили с Богом.
Главную же новость принесла Алла Николаевна - ей уже после работы позвонил домой Лужбин и просил передать мне, что я должен явиться к нему завтра в 10 часов утра. И опять собрался совет.
Как мне вести себя завтра? Главное, что же они могут обо мне знать? Что у них есть ещё кроме "Доктора Живаго"? И как могло попасть к ним? Судили-рядили и так, и эдак. И тут кого-то осенило, Валю, кажется.
- А не Борисенко ли? Помнишь, ты ему "Письмо Раскольникова" читал? Вы тогда ещё про Китай и Чехословакию спорили. Давал ты ему что-нибудь почитать?
- Не помню. Может, и давал. Но если давал, то только Раскольникова.
- А Алевтина? - вспомнил кто-то. - Она же многое брала у Вали почитать. Наверняка давала и Борисенко.
- Неужели он?
- Ну, а кому ещё?
- Да, пожалуй. Вот паразит любознательный. А зачем ему это нужно было? На вид человек порядочный.
- Чёрт его знает. В душу ведь не залезешь.
Итак, и у нас появилась зацепка. Скорее всего у них есть письмо Раскольникова и, может быть, что-то ещё. Естественно, будут спрашивать - откуда взял и кому давал. Что отвечать?
- Ясно одно. Шибко врать, а потом выкручиваться - бессмысленно, бесполезно и просто опасно. Скорей засыпешься. Говорить нужно, как можно ближе к истине, - рассуждал я. - А истина такова. Литература эта ходит из рук в руки, многое можно купить просто на чёрном рынке. Всё, что у меня есть, попало ко мне за последние года четыре, и я уже сам не помню - откуда что. Я книголюб, литературой интересуюсь давно, собираю библиотеку и не жалею на это денег. Люблю делиться прочитанным с друзьями, люблю читать вслух, даю почитать из своей библиотеки всё и всем, кто попросит. Так и буду говорить. А кто что у меня конкретно брал, я сейчас и в самом деле не помню. Друзей же местных, наверное, придётся перечислить. Как вы считаете?
- Да, конечно, - сказала Валя. Она горячее всех воспринимала случившееся. - Это ведь всё равно легко установить. А литературы запретной у нас никакой нет. То, что брали - думали, легальное. Булгаков, например. И всё сразу обратно отдавали.
На том и порешили.
Вторую ночь подряд я спал неважно. Ощущал себя, как бывает перед рыбалкой, от которой ожидаешь чего-то необыкновенного.
Утром я отправился в Мамоново. Сашенька поехала со мной - для моральной поддержки в случае чего.
Мамоново - самый западный населённый пункт Советского Союза, городишко чуть побольше Ладушкина. До польской границы от него меньше пяти километров, до Ладушкина - около двадцати. Почему райотдел КГБ находился здесь, а не в районном центре - Багратионовске, расположенном, кстати, тоже на самой границе, не знаю.
Райотдел КГБ размещался в одном здании с мамоновской милицией. Сашенька осталась на улице, а я поднялся на второй этаж дряхлого немецкого двухэтажного особняка. Две маленькие смежные комнаты. В первой, тёмной, вроде предбанника стоял только маленький письменный стол, за которым сидел молодой парень, как оказалось, Щербаков, не проронивший ни слова в течение всей нашей четырёхчасовой беседы с Лужбиным и только что-то всё время записывавший. Во второй комнате, посветлее, имелись стол, пара стульев, сейф и портрет Дзержинского на стене. Из-за стола мне навстречу поднялся пожилой уже, вполне добродушный и простой на вид дядька. Представился: "Лужбин". Как и Щербаков, он был в штатском, но всё знающая Валя говорила, что Щербаков - лейтенант, а Лужбин - майор. Из них двоих, похоже, и состоял весь райотдел КГБ. Лужбин предложил мне сесть и сам уселся за столом напротив.
- Расскажите о себе, пожалуйста.
- Я аспирант. Учусь в Ленинградском университете, физик.
- А сюда как попали? В Ладушкине как оказались?
- Здесь работает моя жена, у нас квартира в измирановском доме. Я занимаюсь теоретическими исследованиями, так что могу подолгу здесь жить, тем более что на работе жены хорошая научная библиотека по моей специальности.
- И чем же вы конкретно занимаетесь?
- Физикой магнитосферы. - Я популярно объяснил, что это такое.
Лужбин слушал с интересом.
- Значит, космос. Это хорошо. А родители Ваши где?
- В Севастополе, Отец - военно-морской инженер-гидрограф, капитан 1-го ранга. Сейчас он начальник 23-й океанографической экспедиции ВМФ, ходил в Антарктиду в прошлом году. До этого несколько лет служил в Калининграде, потом военным советником в Египте, у Насера. Мать - домохозяйка.
- Ну, а как Вам здесь у нас в Калининградской области нравится?
- Очень. Я люблю природу, собирать грибы, рыбачить.
- На зимнюю рыбалку-то сейчас ходите?
- Хожу.
- На судака или на корюшку?
- На корюшку.
- Да, зимняя рыбалка - это хорошая вещь. Я, правда, больше любитель охоты. Да сейчас возраст уже не тот. Тяжело стало. И на судака люблю ходить. Вот времени только мало, никак не выбраться.
Ну, ладно. А как Вы думаете, зачем мы Вас сюда вызвали, не догадываетесь?
- Знаю только, что Вы просто так не вызываете.
- Ну и что, чувствуете за собой какие-нибудь грешки, или как?
Хорош вопрос. Я задумался, но долго молчать не следовало - должен же я был, в самом деле, подумать дома, зачем это меня в КГБ вызывают. Надо было что-то говорить. И меня понесло по наитию.
- Я, конечно, дома думал, что бы этот вызов означал. Наверняка не знаю, но могу предположить, что это следствие одного разговора.
- Какого?
- Да прошлым летом ещё. Я был в гостях в одной компании вместе с Борисенко. Вы, наверное, его знаете - второй секретарь Багратионовского райкома партии. Мы тогда выпили изрядно и довольно горячо спорили о политике. Может, это стало известно Вам?
- И о чём же Вы с ним спорили?
- Да обо всём понемногу. О Китае, о Чехословакии.
- Ну и в чём Вы с ним не сошлись по поводу Чехословакии?
- Говорили о возможности ввода наших войск в Чехословакию. Борисенко утверждал, что наши не собираются вводить войска, что всё это ложь западных радиостанций. Ну, а войска-то мимо нашего дома шли.
- А часто Вы западные радиостанции слушаете?
- Иногда слушаю.
- И как Вам нравятся их передачи?
Я пожал плечами.
- Часто они говорят много интересного.
- Ну, а как Вы сами относитесь к вводу наших войск в Чехословакию?
- Мне кажется, что в этом не было необходимости.
- Что же, Вы считаете, что там всё было нормально?
- Да ничего страшного, по-моему.
- И в том, что по улицам ходили с плакатами "Долой коммунистов!"? Как бы Вам понравилось, если бы у нас по улицам ходили с плакатами "Долой Брежнева!"?
- Да пусть кричат, что угодно. Народу надо давать высказать своё недовольство, если оно у него есть. Знаете, кажется, в Японии на некоторых предприятиях у проходной ставят чучело директора. Каждый недовольный может огреть его кулаком или там плюнуть в него. Так они "спускают пары" и тем самым предупреждают, хотя бы частично, забастовки.
- Но ведь если бы не мы, в Чехословакию ввели бы свои войска государства НАТО, ФРГ прежде всего.
- Не думаю, чтобы они такие дураки были. Зачем им лезть в коридор между соцстранами, в мешок? В такие мешки ещё в старину Александр Невский, кажется, тех же немцев специально заманивал.
- Но ведь в Чехословакии была прямая угроза социализму. Вы что - против социализма?
- Почему же? Я за свободу слова при социализме. Чехи, по-моему, к этому и стремились.
- А всякая ли свобода слова нужна? Что же, и враждебная пропаганда допустима?
- На всякую пропаганду должна быть контрпропаганда, это и есть идеологическая борьба, а при чём здесь оружие? Это же признание идеологической слабости. А без свободы высказывания любых мнений никакое развитие невозможно, государство костенеет от этого. Возьмите Китай, например. Кто против учения Мао - тот враг. А Мао - Бог, что ли?
Спокойная манера разговаривать у Лужбина явно располагала к нему. Я беседовал с ним как с каким-нибудь просто знакомым. Волнение моё понемногу улеглось, исчезла скованность. Вот уж не ожидал, что буду так запросто дискутировать с представителем органов госбезопасности. Но ведь в самом деле, не сталинские же времена теперь, слава Богу.
- Ну, а о чём Вы ещё с Борисенко разговаривали?
- Кажется, я читал ему "Письмо Раскольникова Сталину".
Мне показалось, что Лужбин оживился при этих моих словах.
- Раскольникова? Это кто такой?
- Ну, как же! Фёдор Фёдорович Раскольников, герой гражданской войны, командир Волжской флотилии, потом нарком флота, посол Советского Союза во Франции. Его жена - Лариса Рейснер - прототип комиссара в "Оптимистической трагедии" Вишневского.
-Ах, да, да. Помню. Действительно, был достойный человек. И что же он пишет?
- Обвиняет Сталина во всех его преступлениях.
Тут Лужбин приоткрыл одну из папок, лежавших у него на столе, и вынул оттуда ... "Письмо Раскольникова Сталину", отпечатанное на машинке.
- Не это ли письмо?
- Оно самое. - Я даже не попытался изобразить удивление.
- Это Ваш экземпляр?
- Похож на мой, но точно не могу сказать. Может, перепечатка.
- А Вы давали его Борисенко?
- Не помню. Может, и давал. А откуда оно у Вас? Борисенко сам принёс?
- Да нет. Просто захожу я как-то к нему в кабинет. Гляжу, читает что-то, на машинке напечатанное. Что, говорю, читаешь? Он мне и показал. А я попросил мне отдать. Это ещё осенью было. Я уже тогда хотел с Вами познакомиться, да заболел, потом некогда было. А вот теперь Вы скажите, откуда у Вас это письмо появилось?
- Да это было давно, в Ленинграде. Кто-то из студентов принёс в университет, ходило по рукам, я перепечатал для себя на машинке один экземпляр.
- А Вы уверены, что это не фальшивка? Может, Раскольников ничего такого не писал? Откуда Вы знаете, что это его письмо?
- У меня есть книга воспоминаний Раскольникова "На боевых постах", изданная недавно Воениздатом в серии "Военные мемуары". Так в предисловии к этой книге говорится о письме Раскольникова Сталину, написанном им незадолго до смерти, и кратко излагается содержание этого письма. С этим изложением мой экземпляр согласуется.
- А что у Вас ещё из произведений такого рода имеется?
- Какого рода?
- Не опубликованных официально, распространяемых "самиздатом".
Я почувствовал, что наступают ответственные минуты - ради этого вопроса меня, наверное, в первую очередь, и пригласили сюда. Задумался.
- Вообще-то есть такие. Вы знаете, я книголюб, очень интересуюсь литературой, собираю библиотеку. Сейчас, например, очень популярен Булгаков, особенно после выхода "Мастера и Маргариты". Мне он очень нравится. Так вот, многие его ранние вещи, изданные у нас в 20-х годах, продают на чёрном рынке в виде фотокопий со старых изданий. Кое-что из этого есть у меня. "Дьяволиада", например, "Роковые яйца".
(Мы-то с Димой копировали сами на кафедре с экземпляров, взятых в Горьковке.)
- И почём продают?
- По 5-10 рублей, бывает, и дороже.
- И Вы покупаете?
- А что делать? Государство не переиздаёт, а спекулянты наживаются.
- Да, плохо ещё мы с этим боремся. Ну, а что ещё у Вас есть, кроме Булгакова?
- Солженицын. "Крестный ход на пасхе". Письмо съезду писателей.
- Вам нравится Солженицын?
- А что именно?
- Ну, вот, он про лагеря писал.
- "Один день Ивана Денисовича"? С литературной точки зрения - не очень, но интересно, конечно.
- Ещё что?
Я подумал немного и выдавил:
- "Доктор Живаго" Пастернака.
Лужбин, по-моему, очень обрадовался. Он полез в ящик стола и вытащил оттуда ... , сами понимаете, "Доктора Живаго" - мой экземпляр, на фотобумаге.
- Узнаёте?
- Да, - как бы с удивлением ответил я.
- Тоже на чёрном рынке покупали?
- Да. (Конечно, нет.)
- И почём?
- 15 рублей.
- Ого. И не жалко денег?
- Нет.
(Странно, что он не спросил, откуда у меня такие деньги при моей стипендии. Впрочем, от родителей могут быть. Цены же я называл реалистичные. За "Мастера и Маргариту" - журнальный вариант, по столько драли. "Живаго", наверное, стоил подороже, да только вряд ли его стали бы продавать первому встречному, как это почти открыто делают спекулянты с легальными изданиями.)
- И кому давали почитать?
- Рае Одушевой.
- А ещё кому?
- Да не помню.
- Как это не помните?
- Да кто из знакомых попросит - тому и даю.
- А кто именно просил?
- Конкретно "Доктора Живаго"? В самом деле не помню сейчас. У меня всё время книги берут. Потом я в компаниях люблю вслух читать. Пушкина, например, Булгакова, Зощенко, Платонова, Бабеля. Если кому что понравится - предлагаю домой взять почитать.
- Ну, а кто из Ваших знакомых ещё литературой интересуется?
- Да все научные сотрудники и инженеры станции.
- А кто именно?
Я всех и назвал.
- Ну, ладно. Засиделись мы с Вами. Договоримся так. Сегодня четверг, а в понедельник Вы ещё разок приедете к нам и привезёте всё самиздатовское, что у Вас есть. Всё, - подчеркнул Лужбин. - Договорились?
- Хорошо.
- Да, и привезите мне, пожалуйста, воспоминания Раскольникова почитать. Очень люблю военные мемуары.
- Ладно. До свидания.
- Всего хорошего.

80

Бедная Сашенька! Все эти четыре часа она проторчала на улице, изнывая от неизвестности. Хорошо хоть, что этот февральский день был не морозный, с оттепелью, да можно было в дежурное помещение милиции забежать, посидеть, погреться. Сашенька бросилась ко мне.
- Ну как? Что? Почему так долго?
- Всё нормально. Славно побеседовали, - улыбнулся я. - Подожди, дай отдышаться, расскажу.
Меня слегка пошатывало. Всё-таки нервное напряжение сказывалось, не каждый день такие встречи происходят. По дороге в Ладушкин я всё подробно рассказал Сашеньке, а вечером дома - ещё раз всей компании.
Общее впечатление от моего рассказа было, что вроде бы ничего страшного. Похоже, что кроме письма Раскольникова и "Доктора Живаго" у них ничего больше нет, но точно неизвестно. Лужбин, по первому впечатлению, вроде бы не вредный мужик. Это уже много. Оставалось решить, что нести к нему в понедельник. Ясно, что не всё. Что запрятано, пусть там и лежит. Не хватало ещё им Даниэля показывать. А из того, что осталось дома, я решил отвезти только то, что назвал Лужбину. И так стопка порядочная получалась.
Выходные я провёл на заливе. Рыбалка отвлекала от всяких волнений, но полностью освободиться от мыслей о предстоящем новом визите к Лужбину не удавалось. Скорее бы всё это кончилось.
Утром в понедельник у Лужбина меня ожидали не двое, как в прошлый раз, а трое. Третий - видный мужчина лет 50-ти, тоже в штатском, представился  как подполковник (или даже полковник - не помню точно) такой-то. Тогда мне его фамилия не запомнилась. Почему-то теперь мне кажется, что Александров. Не тот ли, который нынче возглавляет областное управление госбезопасности? Не исключено. Во всяком случае тогда я сразу догадался, что это - чин из Калининграда, из областного управления, рангом значительно выше Лужбина. Держался он по-настоящему начальственно.
- Ну, что Вы нам привезли? - первым задал вопрос Лужбин. Я выложил своё добро: фотокопии "Дьяволиады", "Роковых яиц", машинописные экземпляры Письма съезду писателей и "Крестного хода" Солженицына, ксерокопию "Похождений Чичикова".
Началось рассматривание. С фотокопиями всё было более или менее ясно. Они предварялись титульными листами, на которых было указано издательство ("Недра") и год издания (1925-й). Это были действительно фотокопии с официальных советских изданий 20-х годов, и придраться к ним было трудно.
Весьма заинтересовала моих "собеседников" ксерокопия "Похождений Чичикова". Тогда ксерокопирование только начинало, внедряться и, по-видимому, им было ещё неизвестно. Лужбин и Александров (будем его так называть) разглядывали страницы, почти идентичные журнальным, но чистые с одной стороны.
- Это откуда?
- Из журнала "Сельская молодёжь", один из прошлогодних номеров.
- А почему только на одной стороне напечатано?
Я пожал плечами.
- Ишь, прямо из типографии таскают. Что им нужно, отпечатали и вынесли, - заключил Александров.
Я не стал их разубеждать. Из типографии, так из типографии.
- Ну, и откуда Вы всё это взяли? - спросил Александров.
- Купил на чёрном рынке.
- А где конкретно?
- Чаще всего в скверике на Литейном проспекте, напротив магазина "Подписные издания". Иногда на углу Невского и Герцена, около букинистического магазина. (Спекулянты, действительно, там крутились. Правда, сам я с рук ничего не покупая, но видел, как шла эта торговля.)
- Ну, и как Вам понравился Юрий Живаго? - вдруг сменил тему Александров.
Я понял, что речь идёт не о романе вообще, а конкретно о докторе Живаго, как личности. Находясь по инерции под впечатлением нашей первой встречи с Лужбиным, я пустился в некие рассуждения. Мол, сам Живаго - личность слабая, но он ещё и попал под жернова истории, а в других обстоятельствах был бы вполне хороший человек.
Тут меня прервали. Точнее, прервал - Александров (дядя из Калининграда, как я его потом называл, рассказывая о нём нашей компании).
- Неужели неясно, что это гнилая личность? И что весь роман - антисоветский? Ведь там же красные и белые на одну доску ставятся!
Я притих.
- А это? - потряс Александров письмом Солженицына к съезду писателей. - Это же изменник! Я сам его здесь в конце войны брал. Это - немецкий агент! И мало он сидел, мало ему дали. Ишь, лагеря ему не понравились. Он что думал - это санаторий? А Вы? Вас чему учили? На Вас государство ради чего деньги тратило? Чтобы эту пачкотню распространять?
Дядя разошёлся. Он метал громы и молнии. Никакими дискуссиями уже не пахло. Сегодня рассусоливать со мной не собирались. Мне дали чистый лист бумаги и велели писать объяснительную записку.
- О чём? - спросил я.
- О том, откуда взяли, кому и зачем давали "самиздатовскую" литературу, и о Вашем отношении к этим своим действиям.
Тут же за столом Лужбина, который, кстати, сегодня, в основном, помалкивал, я стал писать сей документ. Конечно, мне трудно воспроизвести его теперь дословно, но суть была примерно такова.
"Я, такой-то, интересуюсь литературой, собираю домашнюю библиотеку. В этих целях в период с 1965-го по 1968-й год приобретал с рук в Ленинграде у букинистических магазинов на Литейном проспекте и улице Герцена произведения Раскольникова, Булгакова, Пастернака, Солженицына (перечислил, какие: те, что принёс), не опубликованные в открытой советской печати. В этих произведениях я не нахожу антисоветской пропаганды. С законом, запрещающим чтение и хранение не изданных в открытой печати произведений литературы, я не знаком и ничего предосудительного в своих действиях не нахожу. Названные произведения читал вслух у себя дома и в гостях, а также давал читать знакомым: Одушевой, Тихомировым, Шагимуратову, Суходольской, Силячевской, Васильевой, Чмырёву."
Лужбин и Александров прочитали моё сочинение. Александров аж позеленел. Он ткнул пальцем в мой листок и заорал:
- Вы что тут Ваньку валяете? Какой Вам ещё  з а к о н  нужен? У нас есть меры общественного воздействия!
Я молчал.
Он что-то такое ещё кричал, потом успокоился, дал мне ручку и велел:
- Пишите.
- Что писать?
- "Обязуюсь впредь сообщать..."
- Что сообщать?
- О тех, кто приносит и предлагает такие вещи.
- Этого я не могу обещать.
- Почему?
- Не хочу Вам врать. Мало ли кто что принесёт и предложит? Неужели Вы сами поверите, если я это даже сейчас и напишу, что тут же побегу доносить в органы?
- Ну, как хотите.
Похоже, им стало ясно, что меня безнадёжно воспитывать, в этом кабинете, по крайней мере.
Мой листок убрали в сейф. Отдали Булгакова и письмо Раскольникова.
- А "Живаго"? - спросил я.
- У нас останется.
Солженицына тоже не отдали. А ведь это было ещё до публикации им на Западе своих произведений и открытой кампании против него в советской печати.
Воспоминания Раскольникова Лужбин обещал вернуть, когда прочтет.
- Подумайте хорошенько над своим поведением, - сказали мне на прощание.

81

Если в прошлый раз я вышел из кабинета Лужбина в бодром, чуть ли не радостном возбуждении, то сегодня я даже не чувствовал облегчения от того, что вроде бы всё кончилось. В ушах всё ещё стояли крики Александрова. "Да, это не Лужбин. Ну, недаром, наверное, Лужбин к своим годам только до майора дослужился", - думал я.
В очередной раз дома у Тихомировых собралась вся наша компания: я делился своими новыми впечатлениями. "Ну, да ладно. Обошлось всё же", - заключила Валя.
Казалось, что так. Прошло несколько дней. Люба с Жоркой уехали в Ленинград, мама - в Севастополь и забрала с собой Иринку.
(продолжение следует)