Шестнадцать

Если воскресным утром, только-только придя в сознание от недолгого сна, открыв глаза и выпростав руку из-под одеяла, поднести её близко к лицу, так, чтобы нужно было напрячь зрение и изменить ракурс - можно увидеть изрытую трещинками морщин пустыню, застывшие волны барханов, грубость мозольных холмов или редкую поросль бесцветной травы там, где кисть переходит в ландшафты запястья. Можно услышать крики невиданных птиц, увидеть силуэты причудливых тварей, пробегающих - незаметно и быстро - на тоненьких ножках. Можно глядеть неподвижно сквозь полуприкрытые веки, не различая оттенков: бледный и голубой – тенями и впадинами – на одеяле… Не шевелиться, завесив действительность обрывками сна. Не помнить о том, что вчера… Не думать, что завтра… Да-да, ведь можно не думать.

Тишине – утонуть в заоконном уличном шуме. Темноте – раствориться в утреннем полусвете.

Слушая ворчание старого дома, уловить тихий скрип половиц, гудение автомашин, звуки шагов и моторов, обрывки музыки, отдалённую речь. Наблюдать за ленивыми перемещениями вялой мухи по запылённому зеркалу. Чувствовать, как уютное одиночество в пустоте чужой коммунальной квартиры переполняет сонную душу.

Можно подняться… выйти и станцевать медленный вальс в пустом коридоре. Можно, вывалив содержимое шкафа на пол, наряжаться перед зеркалом, разбрасывая одежду по всему дому. Можно пойти в ванную и стоять под душем, отгородившись плотной шторой и плеском воды от внешнего мира. Прислушиваться: к пустоте одиночества, к вялому шевелению скомканных мыслей, к движению проснувшихся чувств, с шумом стекающих в водосток…

…Читать по дороге на кухню стихи, оставленные хозяйкой комнаты: на зеркалах, на стенах, на клочках обёрточной бумаги, на полях раскрытых и недочитанных книг. Завтракать, размазывая недоваренную овсяную жижу по тарелке. Рисовать цветы и узоры, водя пальцем по запылённому зеркалу. Разглядывать собственное отражение. Достать из старинного секретера пачку перевязанных тесёмочкой писем, пожелтевших, уже совсем ветхих: читать заветные, наполненные нежностью слова, написанные когда-то одними, уже давно мёртвыми людьми, другим, уже давно мёртвым… Разглядывать фотокарточки – очень грустно глядящие, откуда-то издалека, очень не отсюда, из себя самих – и молчащие, лица.

Можно набирать чей-то номер и, слушая звуки гудков в телефонной трубке, мысленно одев пальто и ботинки, обмотав шарф вокруг шеи, выйти на улицу. Идти сквозь толпу, расталкивая плечами прохожих, скользить неподвижным взглядом по озабоченным лицам, плыть против течения. Рукам – мёрзнуть без перчаток в дырявых карманах; губам – шептать, обветриваясь на ветру, обрывки стихов. Прохожим – улыбаться, оглядываясь на ходу, или крутить пальцем у виска.

Глядеть на медленные перемещения белых слонов в зеркалах стылых луж. Слушать плавное шуршание крыльев синих птиц, проплывающих над головой. Вдыхать отравленный городом воздух. Слышать обрывки чужих речей, заблудившихся в дебрях ветра…

…Хотя можно и не выходить. Можно вообще не вставать. Можно шевелить пальцами ног и видеть в зеркале, как кожные складки, наползая одна на другую, образуют кривые улыбки и страшные рожи…

…Прислушиваться к странным шумам, обманывающим слух: в детстве довольно часто случалось, что я вдруг слышал, как чей-то голос (женский, как правило) как бы издалека, но довольно отчётливо и со звательной интонацией произносит моё имя. Мне казалось, что это мама или – реже – бабушка, хотя, кажется, в то время она уже умерла. Я останавливался, оборачивался, прислушиваясь и пытаясь разглядеть где-нибудь невдалеке приближающихся родных. Вокруг никого не было. Я грустил. В такие минуты особенно остро чувствовал своё одиночество; уходил от друзей и подруг, слонялся по улицам, бродил, попав в незнакомые районы города, пугался, плакал от страха. Хотя ничего страшного нет: можно идти по старому переулку, наблюдая за игрой света и тени под ногами – фонари и листва, раскачиваемые ветром, рисуют на мостовой причудливые узоры, то сходящиеся, то распадающиеся в странном танце. Почувствовав голод, проходить, убыстряя шаг, мимо лотков с горячими булками и сладкой сдобой, стараясь глядеть мимо. Свернуть в старую подворотню, зайти в одну из парадных, наощупь найти лестницу в темноте; идти, унимая скачущее дыхание, чувствуя, как волнение наполняет тебя. Подняться на чердак. Выглянуть из чердачного окошка. Успокоиться. Прогреметь в темноте вверх по наклонной жестяной крыше, рискуя вызвать недовольство мучимых бессонницей соседских старух. Постараться не плакать. Только не плакать. Успокоиться. Стоять, сунув руки в карманы, глядеть на параллельные полотна унылых бесцветных крыш, на перемигивающиеся огоньки квартир, на чужое счастье и – не думать, не плакать, не замечать прерывающегося дыхания, дрожания рук, жара и слёз, не помнить… не слышать… не дрожать… не бояться.

Сейчас, сейчас… Кажется, сейчас... Нет, только не сейчас! Господи! Чёрт возьми! Ну! Готов?

Зажмуриться - .........................................................


Хотя можно и не открывать… Конечно, ведь можно не открывать. Глаза, я имею в виду.