Бегство

Анюта, Майк, тещин зять, Шэр обедают. До обеда не было времени говорить о чем-нибудь и наболевшее рвалось теперь наружу. Менее других церемонилась Анюта, и тещин зять был недалек от нее по этой части. С полным смеющимся ртом и запавшими в память щеками, он тоскливо, но громко чавкал, распрекрасно сознавая, какой он красивый и как его все хотят.
Пускай они меня хотят, но не любой отдамся я, любил он говаривать, слов не бросая на ветер.
И Майк, и Анюта, и Шэр наслышаны об этом были много и то, что тещиному зятю нет-нет, а нравится одно и то же поминать, не казалось им странным, вымученным.
Столь завидное постоянство Анюта, например, объясняла по-женски просто: самолюбование. В глаза мне бросается, говорила она, избегая сравнения с перебегающей дорогу кошкой. Шэр ничего не говорила, потому что Майк не знал, из каких соображений она так делает. А тещин зять? Что тещин зять? В этот раз тещин зять говорил о другом.
— Я начал роман, — почему-то неохотно признался он.
Майк огорчился, скрыть чего не сумел, хоть и пытался, из малодушия пряча глаза от вон тэтой книжки.
— И везет же мне! — чересчур активно реагируя, вскричал он. Одномоментно спохватился, извинился и спросил, о чем, мол, роман.
Здесь тещин зять сложил массивные руки с видом, излучающим смиренье, и прошептал с плохо случившейся горечью:
— Если бы я знал…
Лукавый ответ собеседника вверг Майка в недоумение. Нечасто с ним случалось этакое.
— То есть, вы хотите сказать, — заинтересовался Майк, — что начали роман, сами еще не зная, о чем он и чем все, в итоге, кончится?
Тещин зять (скорее хмурый, чем другой какой) просветлел и обрадовался, как известно кто с порога известной квартиры, через два часа кому умирать.
— О, как ты угадал, mon ami! Как ты все верно угадал!
— Вы, значит, считаете, — у Анюты прорвалось, — что имеете право писать о том, чего сами толком не знаете? Я вас правильно поняла?
— Поняла, поняла, — чрезвычайно похоже, зло передразнила Анюту Шэр, до сей поры глубокомысленно помалкивающая. — Никто его не понимает лучше моего, — договорив, Шэр поцеловала тещиного зятя в губы, а он ее, после уже, в лоб, шею и грудь, весьма отчетливо очерченную слипшимся от пота платьем.
— Да, это так, — сказал тещин зять и по тону его голоса чувствовалось, что это действительно так и не так вместе.
От этих слов у Анюты перехватило дыхание, потемнело в глазах. Она покачнулась и рухнула, увлекшись дебелой фантазией. Майк ее поднимал, приговаривая и притоптывая.
— Вы мужественный человек, — говорил он, обращаясь к тещиному зятю. — Вы очень мужественный человек. Я не знаю никого, кроме как вас, кто способен, не опасаясь уронить себя в глазах читателя... Анюта, протри глаза, — обратился он к Анюте, все которая слышала, понимала все которая.
— Договаривай же, — так или почти так тещин зять сказал.
Его услышали.
— Способен с величайшим удовольствием определиться по дипломатической части.
Надо сказать, что день был жаркий. В комнате, велась где беседа, разило запахом выделений, от вдыхания которого кружились надуманно головы и приходили в состояние истого возбуждения части различные тела. Всяк из присутствующих спасался, и спасался всяк по-своему, но тещин зять хотел ведь почитать, ему и слово.
— Друзья! — воззвал он, как некий триумфатор и занялся перечислением всех поименно, загибая украдкой пальцы и произнося имена с расстановкой и до того отчетливо и ясно, что любо-дорого слушать его было, не абы как.
Где-то в районе четвертого десятка тещин зять сбился и взялся за перечисление с самого начала. Так повторилось еще пять раз и те, кто его слушал, выучили сообщение наизусть.
— Много же у вас друзей, — заключила Анюта.
— Много, — согласился тещин зять.
— А вот у нас... — Анюта словно поперхнулась; но ничего, оправилась, только говорить стала не о том и что же?
Настало решительное мгновение. Мгновение, бывает какое раз.
— Атансйон! — крикнул тещин зять, приставив ладоши, сложенные рупором, к улыбающемуся, влажному рту. — Атансйон!
Стихло все, и в грянувшей тишине никто не хотел умирать и никто — понять.
Слушайте, сказал тещин зять. Буду я сейчас читать вступление к роману. Написал его вчера, а перечел сегодня; кое-что подправил, от чего-то отказался положительно. Mon ami Майк, знакомый с моей работой второй месяц и гораздо лучше меня способный о ней написать, согласится, я думаю, дать длинное критическое предисловие, предисловие, без которого не обходится ни одно мало-мальски достойное произведение. Я дам краткое предисловие, слов на триста девяносто пять, не меньше. Спешу упредить: если кому-нибудь это предисловие не понравится, пусть напишет свое, а я с удовольствием подпишусь за него. А сюжет хорош. Правда, читатель? Пусть тебя не шокирует моя самовлюбленность. Не гунди, что она отвратительна. Потому что жизнь учит одному: если не ты сам, то кто о тебе скажет?
Для утомленных скукой глаз это служило зрелищем. Они бежали, и каждый старался бежать быстрее, получалось же у всех по-разному быстро, в силу чего на определенном этапе лидер обозначил свое приветливое с виду лицо, обставив ближайших конкурентов в первую очередь благодаря лучшей подготовке, и во вторую — удаче, ниспосланной свысока добрейшим покровителем — архангелом, в честь кого был при рождении наречен лидер разворачивающейся пожарным (грубая брезентовая ткань) шлангом гонки. По оба борта зеленела худосочная травка, но если справа она была равномерно-окладистая и голову беспрепятственно задирающая, то слева — беда ли это? — непрерывность травянистого покрова там и сям нарушалась многочисленными разноразмерными плешинами, своим появлением обязанными виртуозам кожаного мяча, вернее — ногам виртуозов, обтянутыми примечательно высокими носками, заполняющими весь подлежащий заполнению объем удобной спортивной обуви с шипами на подошве, затрудняющими самую возможность проскальзывания. Силуэты бегущих естественно четкие, звуковое оформление в естественности не уступает им и пяди; и радость грядущей победы сжимает коварно грудь, и тяжелое, учащенное бегом дыхание с шумом, свойственным большинству мало-мальски не притертых механизмов, прорывается сквозь не стиснутые, красотой не отличающиеся зубы, чья неподпорченность кариесом — предмет возрастающей по мере прожитых лет гордости их счастливого обладателя; взгляните, это он, в положению соответствующей майке, в лидерах. Но где же как поле обширное пятнышко пота, подразумеваемое на спине в межлопаточной области? Пересохнуть оно не могло, затеряться на фоне желтого тоже; так, значит, его и не было. С этого до сомнительности знаменательного момента интерес к происходящему заметно ослабевает, и близость неминуемой, между строк угадывающейся смерти, пробравшей изначально декорации, уже и на происходящем сказывается (замедляется движение, настрой слабеет), как вдруг пересекается черта, — должно быть финишная. Откуда ни возьмись — аплодисменты; их целое море; дружеские похлопывания по спине, сумасшедшая жажда автографа сквозь призму трясущихся раболепно рук. Что говорят и выкрикивают — орудием закадычного друга молодости, дровосека, виснет в приторно настоянном воздухе, и лишь то, что произносится шепотом, вблизи не потерявшего бдительности уха, находит эхом многократным отмеченным отклик в разгоряченном торжеством мозге: ты сумел от других убежать. Никто лучше тебя не знает, насколько это было трудно, но то, что тебе теперь предстоит, труднее значительно, а сказать правду — невозможно, ибо никому еще, никогда и нигде от самого себя убежать не удавалось. Но ты попробуй. Быть может, как раз у тебя и получится. И помни: когда долго бежишь, на спине выступает пот, а когда он принимается струиться со лба, ни в коем случае не допусти попадания его в зенки. В этом — залог успеха, рассчитывать на который вряд ли кто наберется решимости.
Даже самое хорошее предисловие — в лучшем случае просто литературный курьез. Поэтому оставим и это исключительно мрачное произведение. Оно является прекрасным примером той особой, очень непривлекательной и даже гадкой уверенности в своей правоте, которая бывает у меня в некоторые моменты настроения. В такие моменты я бываю до чрезвычайности обозленным и несправедливым. Потом прошу прощения у тебя, и только у тебя. Ты знаешь, о чем я говорю, и ты поймешь, может быть. А может и нет.
В предисловии упоминается бегство. Это похоже на легкомыслие, а легкомыслие непростительно для серьезного писаки. Знаю и это. Если проявлял легкомыслие, его никогда не прощали. Серьезному писаке надо быть вполне степенным. Когда позволяешь себе шутить, тебя не принимают всерьез. И никто, никто не понимает, что есть многое, чего нельзя выдержать, отказавшись от шутовства. Стоит, пожалуй, объяснить, что никакого легкомыслия себе здесь не позволено. О бегстве говорится всерьез.
Когда лежишь в темноте один, а в голове мелькают картины того, что видел и в этот день, и в другие, то, вообще говоря, всегда находится о чем думать — о тебе, о любви, о ней же. Но иногда думаешь, как славно и шумно сейчас в душах подонков и что если бы сейчас быть одним из них, то совсем не надо было бы думать.
Кто-то писал, что все было очень просто в прежние дни, и коли писатель жаждет написать обо всем, что прочувствовал, пока все это еще не зарубцевалось, надо отказаться от простоты, как от роскоши.
Мне хотелось бы верить, что если я теперь буду писать о себе, я сделаю это четко и правдиво, как мне это свойственно. Обман — ненавистное дело. Он оправдан только как самозащита. А бегство... Бегство остается символом того, как хотелось бы бежать по-настоящему.

Bonus tracks
В разгаре день. До вечера рукой
Подать не очень-то, пожалуй, будет
близко,
Приятная есть доля всё же риска
Там где-нибудь, за лесом, за рекой.
Дотронуться попробуй вдруг рукой
До головы склонивших цветов низко,
Тогда не важно, далеко ли, близко
Останется тот вечер за рекой.
Изведанной до сути долей риска
Приобретенный дорожит покой.