Глаз Люди и леопарды

Беспощадно жарит солнце. Засуха. Неслышно стонет саванна от засухи. Все живое скопилось у озера. Озеро-спасение.

Человеческое стадо у трупа антилопы. Сгрудилось. Едят, запивают из озера. Легкая добыча, как всегда во время засухи. Чавкают, принюхиваются, прислушиваются, оглядываются... Осматриваются. Торопятся люди есть. Знают: опасность может быть рядом. Они знают эту опасность, - как выглядит она, готовы ее услышать. Боятся. Они привыкли бояться. Страх не сковывает их, но и не проходит. А за этим страхом - страх голода.

Голодные люди. У них одно желание - насытиться. Набить желудки. Они рады пище, но страх мешает радости. Слабые люди. Для них одна опасность - смерть. Их жизнь - череда избежаний смерти. Когда они насытятся, жизнь продолжится.

Люди с жадностью едят. Режут каменными резцами тушу, отрывают куски руками, зубами, хватают куски глазами. Переглядываются жадно. Ждут насыщения. Убивают голод. А в сознании - другая, пятнистая, смерть.

Они почти насытились...  Они уже не голодные. Едят лениво, отмахиваются от мух. Отходят испражняться. Зевают, рыгают, причмокивают сытно... Глубоко вздыхают. Довольные лица. Сытые глаза, широкие улыбки, крепкие зубы. Страх голода не исчез, но на время уснул, утонул в их сознании. Но осталась другая опасность. Они в уязвимом месте. По берегу озера - заросли. Там в зарослях может быть смерть.

Люди помнят об этом. Но сейчас они уже сытые. Уйдя от опасности, кинут добычу, но голодными не останутся. Люди поуспокоились. Осматриваются реже, и не резко, как прежде.

Один из них глухо, тихо заголосил. Его подхватили. Получилась песня, почти без слов, но всем понятная.

От жары и сытости, от протяжного голошения глаза у людей слипались. Хотелось спать. Но настороженность не исчезала, не отпускала, только, может быть, притуплялась. То и дело люди встряхивали головы. Надо было подниматься, идти в безопасное место. Но не хотелось обрывать песню. Первую песню, подхваченную людьми.

Вдруг лицо одного застыло, сжались губы, он сидел лицом к зарослям - те, кто сидел напротив, замолкли вмиг. Резко обернулись. Замолчали и остальные, оборвали песню, поймали взгляд увидевшего, подхватили его - посмотрели туда же. Все как один. Напряжение стянуло каждый мускул.

Вперились в него глазами, всем существом. В неё.

Невдалеке, из засады зарослей, смотрел на них леопард. Не шевелясь, не моргая. Прицеливаясь. Пятнистая смерть. По широко расставленным глазам было видно, как он велик. Смотрел пристально, выжидая, будто высматривая одного. Уверенно, по-хозяйски. Он был хозяином этого стада.

Люди ждали, оцепенев; когда зверь понял, что замечен, оскалился, издал негромкий отрывистый рык, - стадо бросилось врассыпную. Осталась недоеденная туша... И один из людей.

Нет, он тоже рванулся было вначале - дёрнулся, но остановился. Его рвануло что-то изнутри обратно, остановило, не дало сойти с места и даже придало силы. Он вдруг почувствовал, что был человеком.

Человеком, а перед ним был зверь. И почему он должен уступать? И кто-то должен быть первым, - переступить через этот страх, превзойти врожденный испуг, не отступить, не поддаться, выйти из повиновения, и может быть, победить. Победить и тогда... Да, у него нет таких когтей, у него нет таких зубов, нет этой ловкой неукротимой силы, даже нет свирепого вида... Но у него есть другое: разум, руки и воля. И этого должно быть достаточно. Человек так не подумал, эти мысли пронеслись в нем одним образом, одним понятием в одно мгновение. Он наклонился и быстро схватил дубину, не оторвав взгляд от хищника.

А тот тем временем припал ниже к земле, почти скрыв в траве морду. Напрягся. Казалось, сам воздух напрягся вокруг него, застыл, преклонившись в ужасе.

Изготовился и сорвался...

Человек не успел... Дубина резанула воздух. Прыжок леопарда сбил его с ног. Дубина выпала. Он оказался под леопардом. Когтистая лапа одним ударом разодрала ему лицо и грудь. Порвала веко... И страшная раскрытая пасть уже рванулась к горлу.

Но человек увернулся. Его рука змеей метнулась в сторону и схватила камень. Удар камнем сбоку по голове на миг отвлёк, остановил леопарда. Человек смог выскочить из-под него. Бросил в зверя камень. Наклонился за дубиной. В то же мгновение зверь снова прыгнул. Одновременно выпрямляясь, человек нанес удар. Точно по голове хищника. Леопард упал, оглушенный, ошарашенный. Принял позу обороны. Человек, вскрикнув, снова замахнулся, но на этот раз промазал. Леопард попятился, выхлестывая себя хвостом. Человек наступал, тяжело дыша, оскалившись, как озверев... Зверь снова прыгнул, но менее уверенно, и вновь был отбит дубиной.

Леопард отскочил, уже ближе к зарослям, повернул морду, но уже ни к человеку, а к дубине, злобно зарычал, но уже не так грозно, и, видя, что дубина вновь поднимается, прижался к земле, прыгнул в заросли и скрылся.

Человек опустился на колени, сел. По телу пробегала дрожь. Он почувствовал, как ослаб. Перед глазами все расплывалось. Раны кровоточили. Разодранная грудь, разодранное лицо, один глаз был полностью залит кровью. Не глаз, а глазница – глаза не было, он вытек. Все лицо было в крови. Человек тупо смотрел на дубину и тяжело дышал, проглатывая слюну и продолжая истекать кровью. Через некоторое время к нему стали подходить соплеменники. Одна молодая женщина села рядом, зачерпнула в озере горсть воды и промыла ему глазницу, потом лицо и грудь. Напоила. Он лег. Кровь остановилась. Человек растянулся и, глубоко вздохнув, обессиленный, забылся...

Слабый человек, человек-победитель.

В саванне тогда была засуха. Солнце давно уже так не палило, давно не было такого времени. Все живое изменялось. И люди тоже становились другими - больше похожими на людей.


* * *

Его тогда прозвали Глаз. Уж больно выразительно он выглядел. Когда бои уже почти закончились, один глаз ему выбило крохотным осколком снаряда, или, может быть, не осколком, а просто какой-нибудь частицей камня, отлетевшей от взрыва. Почти безболезненно. Сначала он подумал, что его просто ослепило. Сначала видел только ярчайший свет. Стоял, оглушенный, посреди взрывов и, бросив автомат, растирал глаза. Он в первый раз так потерялся в бою. И в голове была глупая мысль: почему так слезы из этого глаза текут - такие густые, - еще не понял, что это глаз вытекал. Наконец, один глаз стал видеть, и он понял, что второй глаз выбит. Из глазницы продолжала течь кровь, а он схватил автомат и снова рванулся вперед, изрыгая ругательства и проклятья, которых сам не мог расслышать...

После боя ему было плохо. Он был изранен. Потерял много крови и лежал без сознания, пока ему вливали другую. Когда он очнулся, то не сразу вспомнил, что остался без глаза. А когда вспомнил, то тихо заплакал. У него были темные красивые глаза, ему часто говорили об этом подруги. Сейчас, когда одного глаза не стало, он сразу пожалел не о зрении, а именно о том, что был красив. Он лежал на койке в палате, глотая спазмы от плача, и смотрел через слезы на потолок. Без одного глаза он не заметил, что на другой койке тоже лежит человек, тот офицер, чью кровь ему переливали.

Офицера разбудили его сдавленные рыдания. Не желая смущать раненого товарища, он решил остаться незамеченным. Неслышно достал из под подушки бережно завернутый в тряпку пистолет (он держал там пистолет не потому, что боялся опасности, а потому что любил и берег его, свою единственную оставшуюся личную вещь, которая чего-то стоила) и, как всегда, стал его тихонько рассматривать и поглаживать. Но потом он передумал, и, не кладя пистолет, встал с койки, преодолел головокружение, и подошел к товарищу, - наклонился…

Раненный, прикусив губу, удивленно уставился на офицера, но успокоиться не смог, и, устыдившись, закрыл глаз. Из-под века тяжелой каплей набухла слеза. Офицер поднес к глазу раненного ствол пистолета, - и, как-то почуяв это, раненный испуганно открыл веко. В то же миг ствол пистолета смахнул слезу. И офицер засмеялся:

- Ты чего испугался? Как выпучил глаз! Как циклоп... Тебе ещё повезло, - под оставшимся глазом, совсем рядом, был глубокий след от ожога, - А тебе идет быть одноглазым! - офицер не отнимал пистолет от лица, стволом указывая на ожог.

Раненый испуганно косился на ствол:

- Он не заряжен?

Офицер засмеялся громче, отбросив пистолет на свою койку, - только сейчас до него дошло, чего испугался товарищ. Вслед за ним рассмеялся раненый.

Вошла сестра и велела им лечь успокоиться.

Раненый вдруг понял, как ему повезло, что один глаз остался цел, полностью цел, даже зрение в нем не пострадало. Все таки, между двух- и одноглазым не такая пропасть, как между одноглазым и слепым. Кроме того, в нем появился даже какой-то военно-пиратский шарм - рана вовсе не обезобразила его лица, как он опасался.

Взгляд единственного глаза был настолько пронзителен, что даже высшим по званию иногда было не по себе. Глаз стал его основной примечательностью. Даже военные подруги будто заново в него влюбились. «Научи нас также подмигивать», - шутили товарищи, и, может быть, не без скрытой зависти.

Именно за это, как сказала одна из его подруг, «шикарное одноглазье», и прозвали его тогда: Глаз. Скоро бои закончились, а прозвище так и осталось.


Только после того ранения Глаз понял, какое это богатство - зрение, какое это счастье - видеть: смотреть, замечать, узнавать, наблюдать... Он стал очень беречь свой глаз и гордиться им, будто он сделался счастливым обладателем того, чего нет у других. Иногда Глаз ловил себя на глупой мысли, что ему досадно от того, что он не может вытащить глаз из глазницы и погладить его в благодарность, сдуть, протереть с него пыль, как с родной любимой вещицы.

Как ни банально это звучит, но Глаз прозрел. Он заново увидел мир. Перед ним по новой распахивались горизонты, открывалось небо, качались на ветру деревья, текли реки... И от всего этого у него захватывало дух. «Мой крылатый глаз», - думал он, смотря на птиц. «Бездонный глаз», - думал он, смотря на звезды. «Бескрайний глаз», - говорил он, когда перед ним открывалась даль. «Беспокойный, изменчивый глаз», - думал он, вглядываясь в течение реки.

Но однажды, посмотрев в окно, Глаз увидел, что очертания далеких предметов расплывчаты. Глаз понял, что стал хуже видеть. Газеты, журналы, книги, ТВ - всё это сказалось на его зрении. Глаз решил со всем этим больше не соприкасаться, но друзья отговорили его продать телевизор, убедив его, что это необходимость, родственники не позволили сдать книги в букинист и, более того, тайком выписали ему периодику... Конечно, он пробовал воздерживаться: не подходил к телевизору, не вытаскивал почту... Но это было почти невозможно, слишком велика была сила привычки, слишком сильна потребность в информации, слишком настойчивы соблазны, слишком... А зрение продолжало ухудшаться.

И хотя оно оставалось по-прежнему довольно крепким, он стал ощущать подмену. Раньше, в первое время после ранения, глаз был его другом, проводником, единомышленником и собеседником... А сейчас... сейчас его глаз превращался в средство, слугу, во что-то вроде зуба, обычную необходимость. «Я теряю глаз», - часто задумывался Глаз. Он смотрел телевизор и думал: «мне навязывают мой глаз», листал журнал и думал: «мне оперируют мой глаз», читал газету и думал: «мне подменяют мой глаз», но сопротивляться не мог... Как не мог найти другого применения глазу.

Ведь реки все также текли, облака все также плыли, деревья все также качались, лужи всё также сохли и образовывались вновь: все то же самое - ничего нового, а новое требовалось, и в достатке предлагалось в средствах массовой информации, - без всего этого было просто скучно. И даже не просто, а невыносимо скучно. Нет, он не мог устоять, хотя и знал, что глаз пропадает.


Как-то летом Глаз шел по одной из улиц - возвращался из гостей. Немного навеселе. И хотя была уже глубокая ночь, улица жила и бурлила. Было очень людно. Люди сидели за столиками в открытых кафе, просто гуляли, танцевали, громко разговаривали и смеялись. Играла музыка, горели витрины и огни рекламы... Горели ярко-разноцветные фонари. Все сверкало и привлекало внимание. У Глаза было отличное, приподнятое настроение и, чтобы его закрепить, он решил еще немного выпить, - к тому же там, на улице, тянуло остаться подольше.

Свободные места у столиков были, но за каждым столиком сидели компании, и Глазу не хотелось вторгаться в их общество. Он проходил мимо кафе и баров, прошёл уже почти всю улицу и едва не отчаялся, когда ему, наконец, повезло: он заметил один столик без компании, причем не в глубине кафе, а у края пешеходной полосы, как ему и хотелось, чтоб за выпивкой рассматривать ноги проходящих женщин. За столиком сидел человек - подходя, Глаз сбавил шаг, чтоб разглядеть его получше, - на предмет, какая из него выйдет компания.

Человек был хорошо одет и выглядел интеллигентно, даже как будто строго. Было видно, что он высокий и хорошо сложенный, хотя сидел он ссутулившись. Перед ним стояла кружка пива, почти полная, и, казалось, человек не отрывал от пива взгляд. Потом он, зажмурившись, поднял лицо, будто наслаждаясь музыкой, хотя музыка играла быстрая, чисто танцевальная. Снова опустив глаза, он сделал глоток из кружки.

Человек понравился Глазу. Он с удовольствием к нему подсел: будет с кем поговорить и поделиться настроением.

- Добрый вечер, - сказал он, подсаживаясь.

- ...ночь, - мягко поправил человек, не повернув головы.

- В смысле... Ах, да... тут так светло, что кажется, что вечер, - даже день. 

Подошел официант, и Глаз заказал пива. Пока официант выполнял заказ, они молчали, - человек не торопясь пригубливал пиво, словно не желая пить, пока рядом сидят без выпивки. Наконец, Глазу тоже принесли пиво, он отпил и заметил:

- Как здесь здорово, правда?

- Это верно. Ночью всегда здорово, впрочем, как и днем.

- Но днем здесь, наверное, не так, - снова сказал Глаз.

- Наверное... Днем ведь всегда не так.

- Я имею в виду, не так здорово.

Собеседник, улыбнувшись, пожал плечами. Он глубже «уткнулся» в кружку и упорно не хотел взглянуть на Глаза, хотя в нем не ощущалось никакой враждебности, неприязни, скорей наоборот - расположенность и дружелюбие. Глаз подумал, что он просто застенчив.

Они снова замолчали. Глаз пил пиво большими глотками, задерживая его во рту, чтобы распробовать и посмаковать. Человек рядом с ним пил по-прежнему потихоньку, казалось, только смачивал в пиве губы. Глаз быстро закончил кружку и заказал следующую.

- Замечательнейшее пиво, - похвалил Глаз.

- Согласен: пиво отличное, - согласился человек, - Отличное светлое пиво.

- Допивайте тогда и заказывайте еще, - посоветовал Глаз, он заметно захмелел.

Человек не ответил. Глаз подумал, что его собеседник не может себе позволить еще одну кружку, и тогда сам заказал ему пива.

- Я вас угощу.

Для человека это было неожиданностью, он немного покраснел и поблагодарил:

- Спасибо... Не стоило, конечно... Спасибо.

На столе появилась еще одна кружка. Официант поставил её напротив собеседника Глаза.

Глаз продолжил беседу:

- Какая тут разноцветная, разнокрасочная жизнь... Все яркое. Никакой серой будничности. Ярко одеты люди. Уличный праздник. Все дневные заботы оставлены. Смотрите, какие лица! - даже походка. Фейерверк эмоций. Пожалуй, эта улица - река настроения, когда ты здесь, то невольно меняешься... как бы это... - в сторону лёгкости, радости. Никогда так не выражался, черт возьми! Я хочу сказать, нельзя остаться безучастным. Это поток настроения! Вы, наверно, видели подводные съемки в каком-нибудь тропическом море: кораллы, красочные рыбы, солнечные блики, водоросли - всё необычно пёстро и в то же время естественно. Как и здесь... не знаю, у меня такие ассоциации. Свет и цвет в соревновании, - Глаз сам удивился сказанному.

Человек отпил немного пива:

- Я будто вижу... Вы видите - а лица тоже сияют?..

Глаз не понял: по интонации, какой было это сказано, было неясно: то ли это вопрос, то ли утверждение, то ли еще что-то...

Человек продолжил:

- Скажите, вы видите, как по-разному... По-разному светятся лица и фонари?

Глаз рассмеялся:

- Вы шутник... А вы видите?

- Не могу сказать... не знаю даже, - замялся собеседник.

По мере того, как Глаз допивал вторую кружку, его приподнятое настроение перерастало почти в эйфорию.

- Здесь все оригинально и со вкусом. Почему я раньше сюда не заходил? на эту улицу... Вы-то здесь не в первый раз?

- Нет, конечно. Я родился на этой улице и жил здесь долгое время.

- Не похоже, - вырвалось у Глаза, - То есть... А сейчас вы не здесь живете?

- Вы бы тоже съехали, уверяю вас. Тогда тут было все по-другому, - человек засмеялся и сделал глоток пива, гораздо больший, чем обычно.

- Как вас зовут? - спросил Глаз.

- Меня прозвали Леопард. В армии, в одном из боёв... Короче говоря, - мне просто лицо залатали, а так я весь в ожогах. В пятнах от ожогов. Пятнистый. Вот и прозвали леопардом. В бане я очень характерно выглядел. Думаю, мне просто не хотели присваивать обидное прозвище. А как-нибудь бы все равно прозвали. Уж больно я отличался. Леопард - не так обидно, правда? - человек усмехнулся.

Глаз рассмеялся:

- Еще бы! Леопард - шикарное прозвище. Ни то, что у меня...

Глаз сказал, что ему дали прозвище Глаз из-за того, что он остался без одного глаза. Услышав это, человек невольно, как показалось Глазу, чуть повернул лицо в его сторону, но тут же снова уткнулся в кружку и как-то еще больше ссутулился.

- Но сейчас то время прошло и лучше не вспоминать. На улице - праздник жизни, - добавил Глаз и подумал: «Какой странный застенчивый человек», - после войны он еще не встречал таких. Глаз заказал ещё одну кружку пива, на этот раз более крепкого.

- Видно, как сверкают у людей глаза, - сказал человек по прозвищу Леопард, и Глаз снова не понял, утверждение это было или вопрос: таким тоном это было сказано.

Вместо того, чтоб ответить, он немного отпил из принесенной кружки:

- Это пиво еще лучше. Смотрите, какие женщины, девушки, молодежь. Эта настоящий пир для моего глаза. Вся улица в разноцветье. Нет, я буду здесь до утра. И еще эта музыка! Я не знал, что есть эта улица. Вернее, знал, но не думал, - Глаз еще раз отпил и восторженно продолжил:

Разнокрасочные краски -
шумного веселья маски,
много песен, танцев, света -
улица в огни одета -
как во сне, или как в сказке...

- ...Ну и так далее, - засмеялся Глаз, - Я когда-то в школе сочинял стихи для утренников. Смотрите, та светомузыка, в баре напротив, она просто дивно устроена, я никогда не видел, чтобы огни так плясали под музыку. В такт музыке. Они будто живые, видите? Смотрите, как танцуют огни! Как неожиданно переливаются краски, видите?

Человек по прозвищу Леопард закрыл глаза, выпрямился и поднял лицо, так высоко, как мог:

- А они... - он запнулся, - они сегодня яркие?.. - и на этот раз в его словах был явный вопрос. Он снова опустил лицо.

Глаз растерялся:

- Кто они? Огни?

- Звёзды... Хотя, нет, сегодня полная луна должна быть. Сегодня ведь… - и он назвал день и месяц, и сделал последний глоток из кружки.

Глаз не знал, что сказать, как понимать собеседника, его вопрос, и смутился. Он молча взглянул на ночное небо... В стороне, за домом виднелся круглый край луны - должно быть, она действительно была полной. Звезд почти не было видно, - то ли из-за луны, то ли из-за уличных фонарей и подсветок.

- Да вы пейте пиво... Я ведь угощаю, - сказал Глаз, чтобы прервать неловкое молчание.

- Извините, мне нельзя много пить, - ответил человек по прозвищу Леопард, - Нельзя пьянеть. Спасибо еще раз.

Человек поднял лицо и в первый раз повернул его к Глазу. У него был странный, остановившийся взгляд. Почти не было заметно, что вместо глаз у него - искусно, тонко сделанные протезы.

Глазу стало не по себе. Леопард подозвал официанта и расплатился с ним, сказав ему что-то. Потом встал и протянул Глазу руку:

- Ну, мне пора. Приятно было с вами познакомиться.

Не вставая, Глаз неуверенно её пожал: он все еще сомневался... Подошел мальчик, уборщик кафе, и отдал человеку тросточку, с какими ходят слепые. Человек сказал «до свиданья» и стал выходить, уверенно простукивая путь. А Глаз не знал, что сказать: ему всё казалось нелепым и грубым. Уже вдогонку он хотел выкрикнуть просто «счастливо», но получилось почему-то неуместное «спасибо», да еще так тихо, что человек его не услышал...

Оправившись от шока, Глаз вышел из кафе и крикнул «до свиданья!»; человек остановился и махнул ему рукой. Глаз вернулся к столику и быстро выпил пиво, которым он хотел угостить собеседника. В голове гудело, в горле стоял тошнотворный ком... Глаз не хотел думать о произошедшем, но мысли не отвязывались. Он подозвал официанта и стал расплачиваться:

- За эту кружку уже уплачено, - сказал официант, вернув часть денег.

- Как?

- За нее уже уплачено. Спасибо. Заходите к нам еще, - официант элегантно кивнул, повернулся и удалился.

Глазу стало совсем плохо. Он ослабил галстук, встал из-за стола и пошел домой. Ему хотелось скорей выйти из этой улицы. «Меня ослепило здесь», - думал Глаз, - «Как я мог не заметить, что у него нет глаз... Эх, слепота». Глазу было стыдно, его порывало вернуться, догнать того человека, извиниться («но за что, в сущности?»), сказать, что все не так, что он, Глаз, был не прав, что если по-настоящему и на самом деле... Но он не находил нужных слов, да если бы и нашел, то не вернулся бы - «зачем теперь?» Глазу хотелось домой, умыться холодной водой, уткнуться в подушку и спать, спать, спать, - спать долго, чтобы забыть, чтобы проснуться зрячим, чтобы проснуться чистым, чтобы не думать, чтобы не вспоминать, чтоб не помнить...

Он вышел в темный переулок, и ему стало легче. Прошел дальше, было также темно... Темнота успокаивала его. А за следующим углом снова вспыхнул фонарь. Глаз поднял камень, чтобы его разбить, но в последний момент одумался и в раздражении швырнул камень о мостовую. И побежал.

Когда Глаз был дома, уже светало. Он закрыл жалюзи, быстро разделся, лег и стал засыпать.

Засыпая, он думал, что забыл помыться, ему хотелось встать и принять ванну, но сон пересиливал... Ему снилась белая, до блеска отполированная ванна. Белая ванна в абсолютной темноте. В нее откуда-то лилась иссиня-черная, как чернила, вода. Глаз стоял и смотрел, как вода заливает белизну ванны. Скоро самой ванны не стало видно, а стал виден только белый круг на её дне. Глаз подумал, что это его глаз светит как прожектор, и высвечивает круг. Он закрыл глаз, и круг исчез. «Но это не доказывает...» - успел подумать Глаз перед тем, как все резко перевернулось вверх дном, и голова у Глаза запрокинулась. Он испугался, что вода из ванны зальёт его, и закрыл лицо руками. Но всё перевернулось обратно, и когда Глаз открыл лицо, то темнота над ним была бездонной, огромной и широченной... И круг двигался по темноте очень медленно, и серые наплывы-пятна превратили его в луну. Неслышным потоком от луны тек белый свет и заливал ему лицо. Он умывал лицо руками и пил белый свет как воду. Но вода стала ржавой, и свет стал желтым. Луна пожелтела, как лицо больного желтухой. А потом налилась кровью, покраснела как от натуги. Он перестал умываться и смотрел, как завороженный. А луна стала темнеть и посинела, и распухла - огромный синяк на беззвездном небе. Он напрягал единственный глаз, чтоб рассмотреть луну, но смотреть было неприятно. Вдруг луна совсем погасла и снова вспыхнула желтым, - и желтый, синий и красный стали менять друг друга, окрашивая луну. Внезапно загорелись звезды, но какие-то непривычные, неестественно крупные. И сразу объединились, вытянулись в две огненные дуги. А дуги выстроились у луны - сверху и снизу. Получился глаз. Дуги сомкнулись, и глаз моргнул. Потом глаз исчезнул и вспыхнул вновь - уже в другой части неба. Так повторялось снова и снова... Как будто «лунный глаз» подмигивал наблюдателю. Глаз еле успевал поворачиваться, чтобы увидеть вспыхивавшее око. А оно мигало все быстрей и быстрей, и каждый раз другим цветом, другим размером, другой формой, и в другом месте... Глаз вертелся за этим зрелищем и уж хотел было закричать: «не так же быстро, не так быстро-о!!!», но в этот миг раздались аплодисменты и радостные возгласы. «Какие спецэффекты!..» - услышал Глаз у самого уха. И заиграла веселая музыка. Вокруг была толпа народа. На высоком помосте стояли прожекторы, лазеры, огромные громкоговорители. Все смотрели, задрав головы. Луна снова стала белой, появились настоящие звезды. Громкоговорители благодарили. Аплодисменты стихли, толпа стала рассасываться. Глаз смотрел на белую луну. «Проходите, шоу закончилось, что вы встали», - сказал ему кто-то, настырно подталкивая, и Глаз уже собрался идти, как вдруг луна снова окрасилась, и ни в желтый, синий или красный, а в совершенно серый - цвета бетона. Глаз повернулся к лазерной установке, но её уже там не было, как не было и толпы - только пустырь... Глаз стоял один и смотрел на серую неподвижную луну - ему показалось, что луна умерла... Потом на её месте появилось его, Глаза, недоуменное лицо, потом остался один его глаз, - зрачок заметно расширялся, закрыв собой сначала яблоко, потом белок - пока не появилась вместо глаза черная дыра - она едва угадывалась на темно-синем фоне... Потом откуда-то послышался навязчивый глухой стук, потом стук прекратился и послышался снова, еще настойчивей... Дыра исчезла, синева рассыпалась, и Глаз проснулся.

В дверь стучали. Глаз тяжело поднялся и пошел открыл. Ну, конечно, так настырно стучать могли только дети.

- Здравствуйте, дяденька, купите журналы...

- Какие журналы? - Глаз не вполне проснулся-протрезвел и не мог понять, что происходит.

- Вот эти журналы - нам просто нужны деньги, - признались дети, они выглядели нищими.

Глаз все еще не проснулся:

- Журналы? Да я у вас их даром возьму, если денег нет...

На этот раз его не поняли дети, покрепче прижав к себе журналы, они отступили от порога, испуганно глядя на Глаза.

Наконец, ему стало ясно, чего от него хотели, - он даже обрадовался, что наконец понял. Он спросил, сколько стоят журналы, - «а все сразу?» - принес деньги и купил сразу все; поблагодарил ребят, свалил все журналы в кучу в прихожей и снова завалился спать.

Проснувшись в неопределенное, как он сам подумал, время, он пошел умываться и наткнулся на кучу макулатуры.

- Ч-чёрт, зачем я их купил?

Он припомнил сумму - «не такая уж и маленькая, черт возьми». Глаз махнул рукой на кучу, даже плюнул на нее в сердцах и чуть не пнул...

Умывшись, он все-таки решил просмотреть журналы. Они оказались самыми разными: с разными названиями и разных лет выпуска - от свежих до очень старых. Современные журналы были особенно ярко оформлены. Глаз невольно вспомнил, что, когда он был совсем молодым и зачитывался фантастикой, ему казалось, он даже был уверен, что в будущем уровень техники будет настолько высок, что роботы будут совсем как люди, может быть, даже превратятся в людей, но сейчас, рассматривая фотографии, - взгляды, выражения лиц и позы на фотографиях, - он подумал, что скорей уж люди становятся как роботы, может быть, даже превращаются в роботов... Глазу стало смешно от этой мысли. «Зачем люди подражают роботам?..» - подумал он. Ему попался журнал про животных, и Глаз поймал себя на мысли, что звери выглядят намного человечнее людей, по крайней мере, тех людей, что в журналах. Глаз с интересом пролистал этот журнал и уже отбросил его к просмотренным, когда на задней обложке, на обороте, увидел удивительно красивого зверя, огромную пятнистую кошку - леопарда.

Глаз снова взял журнал в руки и засмотрелся на фотографию. Леопард смотрел прямо на него - Глаз не мог оторваться от этого взгляда. Он знал, что кошки видят плохо, но сейчас ему казалось, что взгляд леопарда как нельзя более проникновенен. Тело зверя, как бы ни было оно красиво, служило лишь обрамлением этого взгляда, или, быть может, взгляд был завершением, "вершиной" великолепного кошачьего тела. Если бы Глазу пришлось объяснить в каком-нибудь словаре, что такое взгляд, он бы написал: это, когда смотрит леопард, в особенности, прямо на вас. Глаз чувствовал, что взгляд леопарда может быть похож на язык огня, на метеор, метнувшийся в темноте, на большую искру, вылетевшую из костра, на первый луч рассвета, на наведенный ствол винтовки, на начало и на начало конца... Но сейчас взгляд животного был другим: Глаз вспомнил рукопожатие слепого человека по прозвищу Леопард, - и взгляд леопарда... - он, конечно, понимал, что это лишь его личное ощущение, - но для него взгляд леопарда стал похож на руку человека, протянутую для пожатия.

Глаз долго рассматривал зверя. Проводил рукой по фотографии. Рассматривал вблизи, подальше... И вдруг ему стало невыносимо тоскливо оттого, что вот он сейчас отложит эту фотографию, и всё. Пусть даже приклеит её на стену, поместит в рамочку, или положит под стекло... - все равно это ничего не изменит: скоро первое впечатление пройдет, и леопарда больше не будет, а будет обычная вырезка из журнала с эффектным изображением хищника, обычная картинка, из тех, какими заполняют пустоту. Со временем краски на ней поблекнут.

И снова Глаз захочет чего-то другого, нового... зрительного лакомства... Снова будут эффектные шоу, видеоклипы, красочные передачи по ТВ, вечно свежие газеты, вечно-яркие журналы, перенасыщенные зрелища и еще бог знает что, и так всегда, всегда, всегда... И, кто знает, встретив леопарда в следующий раз, узнает ли его Глаз?..

Он тупо смотрел на фотографию... Потом прочитал статью про леопарда в том же журнале. Подошел к окну и посмотрел на серую стену противоположного дома. «Я должен увидеть леопарда живьем», - подумал Глаз, - «Мне надо видеть живьем».

Так он принял решение уйти или, наверное, остаться...


* * *

Когда рассвело, крупными каплями пошел дождь. В зимовье было единственное оконце, довольно большое, и, что редко для зимовья, оно открывалось, правда, только одной створкой, и, кроме того, наружу, что было совсем уже необычно.

На ночь окно было закрыто, чтоб не залетали комары и гнус. Но, разбуженный шорохом-дробью дождя, Глаз распахнул его. Воздух снаружи оказался таким, что невольно глубоко вздохнулось, и приятно закружилась голова.

Вода падала на раму и сбегала по стеклу широкими извилистыми потоками. «Миниатюрные волны. Удивительно, что совсем безветренно», - подумал спросонья Глаз, - «Стекло под слоем воды». Вид стекающей воды расслаблял его и нагонял сон.

Глаз зажег дрова в печке, чтобы подогреть чай. Потрескивание дров и шум дождя сочетались в удивительное звучанье. Глаз сел на табуретку за столом и снова засмотрелся на воду...

 «Надо же - все окно в воде». Небо было совсем серым. Ливень не терял силу. На сосновой ветке вблизи окна мелко дрожали под дождем иглы. «Вода бросается на ветку и покидает её. Стекает почти невидимо», - промолвил тихо Глаз и снова засмотрелся на оконное стекло. «Ни один узор воды не повторяется». Печка приятно согревала зимовье. Глаз сложил на столе руки, руку на руку, и положил на них голову.

Плавно, хотя и быстро, стекающая вода и обрывистый, хоть и мягкий, капельный шум сливались в сознании Глаза в одно дождевое целое. И сам Глаз погружался в него и растворялся в нем. Он смотрел на стекло, и его глаз слипался; он засыпал...

Когда Глаз проснулся, дождь уже кончился. Над лесом было чистое, с редкими облаками, небо. Глаз посмотрел на оконное стекло. Оно уже успело высохнуть. Только вверху, в одном углу, где падала тень от рамы, на стекле оставалась капля. Солнце меняло местоположение, и тень передвигалась. Капля оказалась под солнцепеком и стала быстро уменьшаться. Глаз наблюдал за ней, пока она не исчезла.

Он жил в лесу уже не первый год. Много раз он видел следы присутствия леопарда, но увидеть само животное ему не удавалось. Хотя он мечтал об этом. Бродил по звериным тропам и только этого по существу и ждал. Иногда ему казалось, он даже знал наверняка, что зверь где-то близко; не понимая как именно, он чувствовал его присутствие, ощущал его, осязал непонятным образом. И тогда сердце Глаза начинало биться сильней и быстрей, и взгляд в волнении шарил по зарослям, и пересыхало во рту... Но потом вдруг все исчезало, - зверь уходил, не показавшись, - и лес будто снова опустевал. И так было каждый раз...

Но Глаз не отчаивался. Он приходил к мысли, что видеть - это ведь не обязательно смотреть и видеть, это еще и ждать, предвкушать и стремиться увидеть. Нет, он никогда не боялся разочароваться. Он сам себе удивлялся, насколько он был уверен в том, что встреча оправдает поиск.

Впрочем, иногда он забывал о том, что ищет леопарда. Иногда он даже забывал о своем собственном существовании и просто брел через лес по какой-нибудь тропе или даже без тропы через заросли, пока не захочется пить, и тогда он нагибался над каким-нибудь ручьем или речкой и, увидев там отражение, вспоминал о себе.

Несколько раз за год Глаз выходил на неделю в город, чтобы переспать с женщиной, выпить, купить что-нибудь из одежды, патронов, других необходимых вещей и просто пообщаться, поговорить с людьми. 

В лесу он старался питаться тем, что оставляли в зимовьях охотники, или же растительной пищей. Хотя у него был отличный карабин, он старался использовать его как можно реже - только в крайних случаях, когда не было другой пищи. Главным образом, зимой. Он даже сделал из карабина обрез: во-первых, чтобы облегчить его, во-вторых, чтоб не было возможности стрелять с больших расстояний. Ему было неприятно убивать зверей. Каждый его досаждало чувство, что он стреляет в зверя, а убивает человека.

Это осталось у него с войны…

Почти всю войну он прослужил в одном из так называемых «подразделений первого нападения» - туда отобрали наиболее подготовленных. После первого такого нападения половина их отряда не вернулась. Командира тогда сняли и поставили нового, - причем, сначала не верилось, что он вообще сможет командовать: ростом он был невысокий и какой-то щуплый, худой, да еще чисто до блеска выбритый, без усов, которые были в моде у офицеров.

На следующее утро новый командир построил их и сказал (голос у него был негромкий):

- …Не думайте о том, что перед вами враги. Многие из вас их ненавидят, кипят от злости, жаждут расправы. Забудьте про это, остыньте и выкиньте из головы. Мой вам совет... Другие из вас боятся. Тоже забудьте... Ведь оттого, что вы ненавидите, ваши действия не станут ни точнее, ни быстрее, - эти эмоции только мешают. Запомните: ненависть только мешает. А если боитесь... Оттого, что вы боитесь, вероятность быть убитыми не станет меньше - наоборот, - командир внимательно осмотрел строй, - Ну, а те, кому просто трудно стрелять в людей... Есть такие? - никто не отозвался, но командир и не ждал, - Для начала перестаньте себе лгать. Берегите свои нервы и своих товарищей. Здесь на войне наши жизни все равно ничего не стоят, так хотя б отвоевать её себе в удовольствие, верно?.. Пока она не закончится... - командир помолчал, бойцы внимательно ждали, - Кому-нибудь из вас приходилось бывать на охоте?.. Или тут в основном борцы и боксеры. Ну, всё равно, мух бить, наверное, всем приходилось - захватывающее занятие. Так вот, ребята, когда вам предстоит сражение, настройтесь на хорошую удачную охоту. Азартную захватывающую охоту. Идите в бой, как вы пошли бы на отстрел волков или на медведя или преследовать оленя... В бою вы не деретесь с врагом, вы охотитесь: выслеживайте, настигайте, цельтесь, стреляйте, отстреливайте!.. Чтоб всё было в охотку. Вообще забудьте, что вы в бою. У вас не будет ни страха, ни злости, ни отчаяния, ни жестокости - все потонет в первобытном азарте, который сидит в каждом из вас и только ждет, чтобы понадобиться снова. В голове вместо эмоций будут мысли, в мышцах будет уверенность, в действиях - концентрация, скорость и результат. Будет риск, но это риск мужчин, а не отчаянных полусмертников. Вы больше не солдаты, не бойцы - вы охотники. У вас нет противников или врагов - у вас есть цели, мишени, жертвы и добыча... Вы для этого здесь. Вы не на войне, а на большой охоте.

Командир продолжал, говорил уверенно, отчеканивая слова и фразы, но при этом как-то особенно спокойно. Было в нем что-то гипнотическое. Они ему верили - он сам себе, казалось, верил. Никто больше не сомневался, что, как командир, он на своем месте. После сказанных им слов они стали сильней и крепче - не только духом, но как будто и телом: не было больше страха, исчезла куда-то ненависть, забылись лишние мысли - они стали другими, другими людьми. И готовыми побеждать. Или даже не побеждать, - ведь они были теперь охотники, - не побеждать, а «добывать» или, говоря иначе, эффективно подавлять противника.

И в следующем бою погибли только немногие. Да и то, наверное, по случайности. А в тех, что остались, еще возросла уверенность.

Из всех бойцов, пожалуй, на одного Глаза (тогда он еще не носил этого прозвища) результаты «охоты» произвели какое-то гнетущее впечатление, хотя он этому впечатлению не позволил захватить себя.

- Странно, - думал он тогда, осматривая место, где только что отстреляли противника, - Тихо, солнечно, как и до этого. Как будто так и должно быть.

Вскоре подошли основные силы. Трупы стаскали в отдельное помещение, где было прохладней.

Вечером все молча отдыхали, занимаясь каждый своим, изредка перекидываясь фразами и несмешными шутками. Особого волнения не было заметно ни в ком. Глаз решил сходить в убежище к командиру - не затем, чтоб поговорить, а просто, чтобы прогуляться. По дороге он так и не решил, что скажет... Но командира в убежище не было. Тогда Глаз пошел к помещению, где сложили трупы.

Оконные ставни там были закрыты, сквозь щели пробивался свет. Любопытство пересилило, и Глаз присмотрелся в щель. Командир сидел на стуле затылком к окну и, сильно ссутулившись, курил; прямо над ним ярко горела керосинка; вся комната была в табачном дыму, сквозь дым проступали командир, стены и серые выпуклости покрывал на телах убитых. Командир бросил выкуренную сигарету, чуть изменил позу и закурил еще одну. Под его ногами весь пол был усыпан окурками. Он курил хорошие сигареты.

Наконец, он сделал последнюю затяжку, резко встал как будто очнувшись, погасил керосинку, и пошел к выходу. Глаз успел отскочить от окна и сделать вид, что подходит к двери. Только тут он вспомнил, что еще не решил, что сказать, и, поздоровавшись, сказал первое, что взбрело в голову:

- Не хотел бы я быть на их месте, - он кивнул в сторону входа в помещение с убитыми и тут же растерялся, покраснев от сказанной глупости.

Командир посмотрел на него уставшими, красными от дыма глазами и, вдруг улыбнувшись, заметил:

- Когда всё это кончится, то-то будет радости.

- Что «всё»? - растерянно, не думая, спросил Глаз, - То есть...

- Не знаю, куда возвращаться, - перебил Командир, они пошли по тропе к убежищам, - Куда именно - не знаю... Я думаю, с тобой можно... Никому не говори: тут всё ненастоящее. Всё, что мы можем, - это притворяться. И не замечать. И притворяться, что не замечаем. Туда, куда я вернусь, там все по-другому.

- Куда вы вернетесь?

- К нормальной охоте... Нелепо звучит, - Командир усмехнулся, - К нормальной жизни, я имею в виду. Я профессиональный охотник. Мне тут скучно... Когда ты на охоте, то забываешь про себя. Охота - прототип всех достойных занятий. Наука, искусство, бизнес... - это всё пошло от охоты. Но это всё вторично... Когда есть оружие, лес, преследование, не чувствуешь под собой земли, - что-то гонит, подхватывает помимо разума. И ты один - на огромные расстояния вокруг. Мы привыкли, что нам где-то хорошо, где-то плохо, или весело, или тоскливо: воевать - плохо, отдыхать - хорошо, веселиться весело, а спишь без задних ног - значит, вообще никак. Привыкли, что все так можно оценить. А там всё по-другому - нельзя сказать, что там хорошо - так нельзя сказать. Можно сказать «душа на месте», это точнее, но тоже не совсем так. Там забываешь про это - что бывает хорошо, бывает плохо, - там просто живешь, как надо жить, хотя бывает тяжело... А то, что здесь, - это искусственно, перфоманс...

Командир замолчал. Он вообще обычно был молчалив, но случалось, что говорил много, словно забываясь. Вскоре совсем стемнело, но они шли не торопясь. Тропинка вела через лесок. Как-то невольно они свернули в сторону от убежищ. Потом потеряли тропу, и пошли просто, где было легче идти. Он вновь заговорил:

- Иногда я думаю, что я там лишний... Не на самой охоте, конечно, а там, в лесах. Где больше нет людей. Это бывает ночью, когда я сразу не могу заснуть... Задумываюсь. И словно понимаю наверняка, что я там не свой. Нет, я не чувствую враждебности... Это еще хуже. Это ощущение, что ты - чужой. Понимаешь? Что ты - по какой-то дурацкой ошибке. Не вокруг тебя - чужое, а что ты - чужой. Наверно, так чувствуют себя предатели, вернувшись к тем, кого они предали, и кто их не прощает... но и не наказывает, - командир замолчал, - Но это бывает только иногда, по ночам... Не знаю отчего. Я сначала думал, это какой-то комплекс из-за моего занятия: ведь в конечном счете, я там, чтобы убивать... Потом я понял, что не из-за этого... Наверно. Не знаю, из-за чего, - Командир задумался и продолжил, - Каждое животное ценится тем, за что его убивают. Я продаю шкуры, рога... Как раз перед войной вышло много запретов: многих животных признали редкими. Но уже давно замечено: чем реже встречается зверь, тем сильней желание его... - командир запнулся, - добыть. К сожалению, добыть значит убить. Я не осуждаю себя - просто я такой, и всё, это в крови у людей, - сотни тысяч лет охоты - просто, во мне это, наверное, лучше сохранилось. Инстинкт. Если бы не я, был бы кто-нибудь другой. И без этого я бы, наверно, спился или сдох от тоски. Нет, от этого не уйдешь... Где-то в глубине души, я, наверное, питаю отвращение к людям, покупающим у меня шкуры... Они как падальщики. Я то делаю это не ради денег, просто природа создала меня охотником - все остальное для меня на втором плане, - нелепо, конечно, звучит, выходит я природой создан, чтоб у неё же и отбирать. Но я ничто так не люблю, как дикую природу, - сейчас командир разговаривал будто с самим собой, словно забыв, что у него есть слушатель, - Для таких как я, совсем не цинично звучит, что выстрел - это венец красоты. Он завершает... Как последний мазок для художника, последняя строка для поэта... Почему это именно так - не знаю. Когда после долгого преследования - а что такое преследование? особенно в горах: мимо тебя проходит, происходит самое красивое, что есть в этом мире, созданное самой природой, - командир задумался, - То-то и оно, что мимо, хоть и рядом... И когда, наконец, видишь зверя и поднимаешь ружье, то будто наверстываешь... Или замыкаешь круг. Не берусь это описать. Многие бы осудили меня, даже возненавидели. Но когда видишь барана или барса среди круч, то невольно чувствуешь: это создано для тебя, для твоего меткого выстрела! Природа сама отдает тебе зверя. Подходишь к убитому зверю и чувствуешь себя на вершине. Ты покоряешь красоту. Не хочу романтизировать, но ты будто воссоединяешься с поколениями охотников, сотнями поколений... Ты чувствуешь в себе силу!.. А потом снова: поиск, преследование, выстрел... Для меня это и есть жизнь, - Командир замолчал, закурил.

Ночь была тихой и темной, луны почти не было, было много звезд. В стороне по камням был слышен ручей, среди деревьев и кустов - шорох (или шепот, подумал Глаз) продолжающейся в темноте жизни. Иногда слабый порыв ветра заглушал этот шорох и создавал новый.

- Да, - сказал Глаз, чтобы хоть что-нибудь сказать, - Как человека не корми, он все равно смотрит... отсюда прочь.

- ...туда, где настоящая жизнь.

- ...всё равно смотрит в лес.

- Наверно, - засмеялся Командир. Они молча пошли к убежищам.

Его уважали как настоящего командира. Он берег бойцов. Вместе с тем, он избегал с ними общаться, кроме как по необходимости: он не хотел знать их слишком близко, чтобы не так сильно переживать их смерть. Пожалуй, Глаз был единственным человеком, с которым он более или менее сошелся.

После каждого боя оставались убитые, правда, с каждым разом все меньше, выживали лучшие. После каждого боя Командир целый вечер просиживал среди убитых, выкуривая дюжину сигарет. Он не хотел, чтобы кто-нибудь об этом знал, чтоб не «расстраивать» живых. Он приходил оттуда с покрасневшими белками глаз, - однажды Глаз понял, что они краснели не от курева, а от слез. Командир тогда сказал:

- Нелегко прощаться с трупами... Представь, что в театральном шоу веселая хлопушка оказалась бомбой. Тут также - глупо и горько. От этого их еще больше жаль. Ненужное это все. Придуманное... - потом задумался и добавил, - Наверно, во всём этом изначально есть подвох. Я еще сам не понял какой.

Под конец военных действий у командира стали сдавать нервы - раньше он никогда не выглядел угрюмым, по крайней мере, на людях. Их отряд расформировывали - главное командование выбрало стратегию скорейшего подавления противника, и нужды в таких отрядах больше не видели. В последний день командир сказал Глазу:

- Жалко, что мы не успели как следует поговорить. Я совсем не знаю, кто ты - просто почему-то доверяю тебе. Но ты понял, наверно, кто я, - он как-то смущенно улыбнулся, - Все, что я умею - это стрелять и ориентироваться. И еще двигаться. Многие уже решили, что я прирожденный военный. Хотя тут все выстрелы впустую. А там каждый выстрел что-то приносит мне, даже неудачный. Может быть, души убитых животных вселяются... Опять я что-то разболтался: я стал часто задумываться... А ни о чем другом думать не могу. Ладно, прощай... Хотя, думаю, мы еще встретимся. У меня чутьё, - командир неловко рассмеялся, последнее время в его смехе слышалось напряжение, - Прощай.

- Спасибо. Прощайте, - ответил Глаз. Они пожали руки и разошлись.

Бойцы в отряде говорили, что если б ими командовал другой, то их бы уже не было. Он научил их стрелять и почти уворачиваться от пуль. Командир вселил в них уверенность, что они чего-то значат даже здесь. Когда они только пришли на войну, каждый почувствовал себя куском пушечного мяса, - сейчас каждый знал, что он личность. Им было нелегко расставаться с ним. На прощание они решили сделать ему подарок, но подарить было нечего, и тогда на листке бумаги каждый просто написал своё имя и порезанным пальцем оставил отметину, листок завернули в большую гильзу, на гильзе нацарапали «спасибо» и заткнули ее пулей. Дождались последнего вечера, чтобы отдать ему это, но когда пришли к нему, его уже не было. Он уехал, хотя говорил, что уедет только утром. Уехал, не попрощавшись с отрядом. Многие тогда не поняли этого, обиделись. А Глаз понял: просто даже в момент расставания командир не хотел устраивать никакой воинской романтики, никаких преданных взглядов, объятий, сверх-крепких рукопожатий... Лучшей благодарностью для него было то, что он не оставил их трупами, а самому ему нечего им было больше сказать - все, что происходило, оставалось для него всего лишь «представлением». Еще Глаз подумал, что Командиру просто неловко, может даже стыдно и кажется нечестным уходить от них, когда «всё это» еще не кончено.

Ведь бои продолжались, хотя и носили все более эпизодический характер. И ни один из бойцов расформированного отряда во время их не погиб. Только командир об этом, вероятно, не узнал: он никому не оставил свой адрес - впрочем был ли у него адрес? - и ни у кого адреса не взял. После войны Глаз и его сослуживцы пытались найти его, но так и не смогли. Хотя по «достоверным слухам» он остался жив.

Глаз частенько вспоминал командира. Хотя саму войну он вспоминал редко, – не вспоминалось. Благодаря ему, Глаз был одним из тех, кому война не сильно расшатала нервы, а может быть, даже и укрепила. У него не осталось кошмарных снов, он не отстреливался по ночам, не шел в атаку и не брал боевые точки. Война вспоминалась ему не как страшное действие, участником которого он был, а как плохой неприятный неудавшийся кинофильм, на который пришел по незнанию и который потом не лезет из головы, впрочем, не сильно и досаждая.

Единственное: Глаз теперь с трудом стрелял. Нет, именно стрелять, попадать, поражать Глаз научился отлично - просто, он привык, что целиться в мишень, а убивает человека, вернее, что, если стреляет, то убивает человека, такого же, как он, - и ему было это противно, - тогда он старался об этом не думать, и у него получалось. А сейчас, в лесу, когда стало необходимо самому добывать пищу, он понял, что старые ощущения остались и даже усилились, как если бы дождались своего часа. Поэтому, стреляя в зверя, он не мог отделаться от мысли, что перед ним сейчас рухнет человек, и даже когда он вплотную подходил к убитому животному, то будто видел перед собой застреленного человека. И потом мясо застревало в горле.

Иногда после какого-нибудь боя он также подходил к тому, кого убил, и чувствовал, нет, не вину - вины не было, а какой-то непостижимый абсурд, чудовищную ошибку, окружающую все вокруг, или подвох, как сказал командир.


* * *

Человек опустился на колени, сел. По телу пробегала дрожь. Он почувствовал, как ослаб. Перед глазами все расплывалось. Раны кровоточили. Разодранная грудь, разодранное лицо, один глаз был полностью залит кровью. Не глаз, а глазница – глаза не было, он вытек. Все лицо было в крови. Человек тупо смотрел на дубину и тяжело дышал, проглатывая слюну и продолжая истекать кровью. К нему стали подходить соплеменники. Одна молодая женщина села рядом, зачерпнула горсть воды в озере и промыла ему глазницу, потом всё лицо и грудь. Напоила. Он лег. Кровь остановилась. Человек растянулся и, глубоко вздохнув, обессиленный, забылся... Женщина легла рядом... С тех пор она всегда была рядом.

Однажды он долго не возвращался с охоты - так было в первый раз. Уже стемнело, все соплеменники ушли спать, а его семья продолжала сидеть у огня, у входа в жилище... Они сидели тихо, не роняя ни звука, только смотрели в огонь, - огонь высвечивал на лицах напряжение. Огонь горел спокойно, бесшумно - они всматривались вглубь огня, будто желая отдать ему беспокойство, сжечь в нем свое напряжение и взять у него спокойствие и терпение - убедиться, поверить, что Человек вернется. И огонь это будто бы понимал: не волновал их зря трескотней, не выкидывал языки, дразня... Никто из них не смотрел в темноту, боясь не увидеть там отца и мужа. Так проходило время -  вместе и в одиночестве. С огнем заодно горела надежда - сгорала вместе с хворостом.

А Человек не возвращался. Последняя куча сучьев отдана огню - "подольше не догорай!" Последняя горсть надежды согревает людей внутри, подступая к горлу, - крепко стиснуты зубы... Когда костер уже остывал, и горсть надежды застывала в камень, дочь произнесла, глядя в темноту:

Жарко
жарит солнце в саванне.
Режут люди тушу
резцами.
Хитрый следит
                леопард
за ними -
хищник -
не тушу, а жизнь отнимет...
У-у-у, леопард
смерти носитель...
Припал и
прыгнул -
страшный губитель...
Схватка!..
Не выстоял зверь,
отступил.
Ты победил,
человек-победитель!

Пока она говорила, на нее удивленно смотрели братья и сестры - про этот подвиг отца они знали с детства - им рассказывала его мать, но в таком изложении они услышали его впервые. Когда сестра закончила, их лица изменились, - в них не было больше страха. Только у матери появились слезы. И когда костер догорел, они, будто выйдя из оцепенения, насобирали хвороста и зажгли новый. Снова затеплилась горсть надежды.

Мать осталась караулить, остальные залезли в жилище спать…

Женщина сидела у огня и ждала. Слезы не отступали от глаз, ком не отступал от горла. Иногда она шевелила губами, повторяя слова дочери, как молитву или чтобы отвлечься. И вглядывалась в темноту - темнота начинала светлеть... Когда погасли последние звезды, и стало видно далеко-далеко - даже тогда она его не увидела. Отведя от равнины взгляд, она посмотрела на небо: на светлом небе была полная луна, а около луны парили стервятники...

Она подбросила в огонь последний хворост, села по другому, лицом к жилищу, - уставилась на жилище и стала думать... Слезы высыхали, голова опускалась... Даже когда всё против, природа берет своё: тяжелые мысли переплетались, как полёты стервятников, тяжелые мысли тяжелели, будто снижались стервятники, - тяжелые мысли терялись, превращаясь в черных стервятников вокруг белой утренней луны... - потом исчезли и они - сон забирал своё... Женщина уснула.

Когда она открыла глаза, рядом сидели заспанные дети. Костер вовсю горел, разносился жар. Все ели остатки пищи - только один сын, забыв о еде, смотрел на равнину вдаль. Сама женщина уже не в силах была оборачиваться. Сын смотрел, не отрываясь, редко моргая, и мать заглянула ему в глаза. Он еще только начал взрослеть. Высматривает ли он отца?.. или просто о чем-то думает, мечтает, забыв про отца?..

Вдруг мать едва заметила на лице мальчика радость. И в его радостных глазах она увидела Его. Слабого человека. Человека-победителя.

* * *

Костер давно прогорел... Глаз лежал, наблюдая ночное небо... Он подумал, что удивительно, что его зрачок такой маленький, а в нем вмещается так много неба. Взгляд ловил быстро-пролетные метеоры. Или, наоборот, медленно следил за спутниками. «Как странно в этой глухой тайге наблюдать цивилизацию в действии. Через меня сейчас проносятся радиосообщения», - улыбаясь, подумал Глаз, - «Но как далеко я сейчас от этого... Хорошо, что сегодня нету луны». Глазу стало прохладно, и он закутался поплотней. «Говорят, что глаза - зеркало души. Нет, у меня душа - зеркало моего глаза». И Глаз еще подумал, что «вся природа - это как зеркало. И кто себя в нем не видит, тот просто слеп...»

Неожиданно он вспомнил слепого собеседника - Леопарда. «Сделать бы карту звездного неба для слепых людей. Так же, как делают книги. Чтоб они могли чувствовать звезды руками. Большую карту. Во весь рост», - и Глаз представил, как какой-нибудь слепой человек «осматривал» бы небо, искал бы чуткими пальцами созвездия, звезды, Млечный путь... Осязая, ощущая собой все небо, вырастая постепенно до равного со Вселенной.

«Наверно, зря люди придумали созвездия... Каждый должен их сам находить - свои для себя. Ненужно их заранее знать - это мешает и сковывает. Впрочем, немногие и знают... Так, одно, два, три... Но само сознание того, что созвездия уже известны, что звездное небо уже поделено, раскромсано на созвездия, - это сознание сковывает. Нету стимула искать своё. Нет неизвестного для поиска своего», - Глаз размышлял сквозь шорох деревьев, - «Я бы хотел найти созвездие Леопарда...»

И Глаз принялся искать на небе Леопарда. Зрачок его шарил по всему небосводу... Но как ни пытался он выстраивать звездные отрезки, ничего у него не получалось: леопарда на небе не было. Глаз раззевался, съежился потеплей и вскоре крепко уснул.

Под утро, после глубокого сна, ему стало снится детство. Он почти проснулся, но вставать не хотелось... Сквозь утренний светлеющий туман ему вспоминалась деревня, - почему-то вся в таком же тумане, - там он летом гостил у бабушки с дедом. Бабушка часто молилась иконке, стоявшей на полочке, в углу. Глаз этим очень интересовался и как-то спросил у бабушки:

- Зачем ты это делаешь?
- Я молюсь, чтобы бог защищал меня и помогал мне.
- А кто не молится?..
- Всем лучше молиться.
- А кто не умеет?..
- Тем надо учиться. И тебе надо учиться. Разучи для начала слова...
- Неее... - боязливо отказался мальчик, - Ну, а кто не может учиться?
- Как не может? Учиться все могут, - удивилась бабушка.
- Ну вот Лешего нашего попробуй научи молиться... или, взять кота...

Бабушка рассердилась:

- Тьфу ты... Да я ж тебе про людей... Что ты глупости говоришь?
- Почему глупости? Как тогда бог будет коту помогать? - мальчика развеселила сердитость бабушки, - Мышей, например, ловить... А Лешему - кошек гонять...
- Замолчи, - совсем уже серьезно сказала бабушка, - Так нельзя говорить, - бабушка нахмурилась и погрозила внуку пальцем.

Мальчик развеселился - его так и подбивало сказать: «кошек гонять и подруг доставать» - но, видя, что дальше бабку лучше не сердить, он виновато потупился, глядя в пол. Бабушка тихо проникновенно добавила:

- Бог людям помогает. Не до кошек, не до собак ему, - прости, господи... Всё иди отсюда, иди играй, - приказала она, продолжая ворчать под нос. И ребенок ушел играть с собакой по кличке Леший.

Глаз очнулся от полусна и поднялся. Его разозлили слова давно умершей бабушки, как если б он услышал их сейчас. «Хотя ведь она права была», - подумал он, - «У животных нету бога... Они не умеют молиться. Их некому защищать. Кроме самой природы. И еще людей... Или природы руками людей». Раздражение прошло, и Глаз спокойно позавтракал солониной. 

В этот день у воды он наткнулся на свежие следы леопарда. Они уходили в чащу. Глаз научился быть неплохим следопытом и уверенно пошел по примятой траве. Несколько раз он терял след и вместе с ним надежду увидеть зверя. Но след находился вновь. Глаз прошел все утро, перевалил полдень, солнце миновало зенит... Только сейчас он заметил, какая сильная стояла жара.

Солнце печет. Как сегодня жарко, - думал Глаз, - Густая жара. Почти горячо... Значит рядом леопард, - Глаз улыбнулся забавному заключению.

Но идти было очень трудно. От долгой и быстрой ходьбы пересохло горло - Глаз усиленно «выжимал» во рту слюну и сглатывал. От пота отяжелела одежда. Как когда-то во время марш-бросков, он почувствовал напряжение или, точнее, напряженность. Он чувствовал, что напряжение не заканчивается на нем, а распространяется на все окружающее - деревья, звуки, светотени, воздух... Или, наоборот, он становится частью какого-то всеобщего неизвестно откуда взявшегося напряжения, как будто попав вовнутрь какой-то готовой взорваться сферы. И также он знал, что на самом деле все это не так, что все это субъективно и ложно - об этом ему когда-то рассказал командир.

По мере того как он продвигался, в нем усиливалось впечатление, что леопард его видит. И даже, что он ведет его куда-то или к чему-то намеренно. Глаз не мог отделаться от этой мысли, хотя и понимал, что это глупость. Он всматривался в чащу, силясь увидеть огненно-пятнистую шерсть, но ничего не видел. Чащоба становилась всё более труднопроходимой, а силы тратились...

- Ничего, - думал Глаз, - до вечера еще далеко... А до темноты еще дальше. Только бы увидеть. Увидеть, - нетерпение прибавляло Глазу силы. Он прошел еще некоторое время и почувствовал, что голоден.

Глаз присел, выбрав небольшую полянку. Достал ссохшуюся солонину, зачерпнул кружку воды в ближайшем ручье. «Думаю, ничего страшного, если я сделаю передышку», - Глаз был уверен, что леопард не удаляется от него, он даже был уверен, что леопард его ждет. «Если не отдохнуть, то больше времени потом потеряю».

Между тем, уже чувствовалось приближение вечера. Но жара не спадала. Не было слышно пения птиц - только жужжание, писк и стрёкот всевозможных насекомых - им жара была нипочем. «Назойливый звон, знойный», - подумал Глаз о приставучих комарах.
Глаз доел обед. Поднялся и посмотрел на небо - ни единого облака. «Голубое пекло». Он был весь мокрый от пота. Пришлось снять и отжать рубашку. Помочившись и размявшись, он пошел дальше.

Несколько раз он замечал, или ему казалось, что замечал, лоскут пятнистой шкуры, едва мелькнувшей в зарослях - то ближе, то снова дальше. Внутри Глаза всё бурлило от ликования и предвкушения - еще немного, и он сможет увидеть Его вблизи.

Глаз ни разу не пожалел, что ушел жить в лес. Иногда он сам этому удивлялся - ведь жизнь в лесу была совсем не похожа на предыдущую. И когда Глаз старался взглянуть на свою нынешнюю жизнь со стороны той прошлой, она представлялась ему скучной и однообразной. Но в действительности это было совсем не так, по крайней мере, Глаз этого не ощущал - ему было интересно жить в лесу - каждый день он видел что-то новое и необычное. Каждый день был чем-то для него удивителен. Дни не были похожи друг на друга, хотя и вспоминались как одна большая дорога или, вернее, одна длинная тропа. К тому же Глаз понимал, зачем он тут, - перед ним была цель, и он ни разу в ней не усомнился: желание увидеть леопарда не исчезло за эти годы, хотя он мог подолгу, целыми днями, не вспоминать о ней, просто двигаясь и двигаясь через лес. «Я ведь не только его увижу, - думал Глаз, - Мы потом будем рядом, бок о бок, жить».

Вскоре заросли стали совсем густыми. Верхушки деревьев едва не смыкались над головой, так что почти не было видно неба. Настоящие джунгли. «Насколько тут темнее», - подумал Глаз. Внезапно, однако, заросли поредели, и он вышел на край большой прогалины - какого-то будто урочища посреди леса. Другой край был не так далеко, и справа тоже рядом был лес, зато слева прогалина уходила далеко вниз по склону сопки - из-за склона не было видно, как внизу она вновь упирается в лес.

Глаз остановился перевести дыхание. На самой прогалине следов леопарда не было видно. Глаз стал всматриваться в лес на противоположной её стороне. Он два раза, туда и обратно, провел взглядом по стене зарослей, стараясь ничего не пропустить, - но никаких признаков животного не заметил. Он решил было продолжить путь, как вдруг его взгляд поймал большое, огромное дерево, стоявшее чуть в глубине на другой стороне... Несмотря на свою величину, оно было как-то хорошо «замаскировано». Один сук дерева, самый толстый и низкий, выдавался в сторону прогалины, словно указывая на неё. Глаз с волнением посмотрел на сук: среди густой листвы он увидел два больших кошачьих глаза, смотрящих, казалось, прямо на него, и при этом, очень пристально; потом он различил и пятна на огненной шкуре. Леопард приник к огромной ветви, будто сросшись с ней, и был почти незаметен.

Затаив дыхание, Глаз смотрел на леопарда, не зная как поступить дальше: боясь спугнуть животное, он не решался выйти из леса и перейти прогалину, чтоб подойти ближе. Теперь Глаз был полностью уверен, что леопард смотрит именно на него. От волнения к горлу подкатил ком, взмокла ещё сильнее спина. Ветерок едва задел траву и лениво потеребил верхушки деревьев.

Глаз был счастлив - он не смог сдержать радостной улыбки. Встреча состоялась. Оцепенение первого мгновения прошло. Глаз решился выйти из лесного укрытия, и, видимо, по привычке, как иногда бывает, хоть и давно забытой, но способной проявиться в критический момент, по старой то ли городской, то ли военной привычке, он машинально посмотрел в стороны перед тем, как пересечь прогалину.

Слева также было пусто - только склон, пустая трава. Справа - застывший от жары лес. Глаз отвел было оттуда взгляд, чтобы сделать шаг вперед, как вдруг заметил человеческую фигуру, казалось плоть от плоти самого леса. (В мозгу Глаза промелькнуло, как это похоже на картинку типа «найди то-то и то-то», когда какой-то предмет скрыт среди контуров других предметов.) Одежда человека - цвета листвы и коры, густые с сединой борода и волосы, невысокий рост. Загорелое лицо с темными быстрыми глазами. Человек медленно поднимал винтовку, всматриваясь в сторону на другом от Глаза краю прогалины. Глаз не сразу смог понять, что это значит и зачем это.

Но когда понял, словно кровь в нем остановилась... Винтовку человек нацеливал на леопарда. Мгновение, и Глаз безотчетно потянулся за своим карабином  - он как раз был заряжен: на всякий случай, если придется отпугнуть леопарда.

"Лесной человек" навел винтовку. Плотнее, поудобней прижал приклад к плечу. Ствол винтовки застыл, будто найдя невидимую опору. Глаз быстро взглянул на леопарда - зверь по-прежнему смотрел на него, не замечая другого человека. А тот немного изменил положение ствола, видимо, выбрав лучшую точку. И снова прицелился...

Глаз в этот момент не думал. Не было никаких мыслей. В нем была только злость, какой в нем не было никогда, - злость и горькая боль пронзили его. Он видел, как медленно, уверенно, палец ненавистного человека надавливает на спусковой крючок, и как, будто у изваяния, застыли мускулы его лица...

Глаз резко, не целясь, вскинул обрез. Когда раздался выстрел, "лесной человек" дрогнул, напряжение от боли исказило его лицо, но он устоял, не опустил ствол, вновь прицелился и сделал выстрел, - всё это почти в один миг - только после этого он уронил винтовку и упал, сначала на колени, потом вперед... Примял грудью какой-то куст и тихо застонал... Несколько мгновений он стоял на карачках, зажав пальцами траву, изо рта шла кровь, все тело напряглось до дрожи, - он хотел подняться, но не смог и, захрипев, свалился на бок... Неловко повернув голову, отчаянно завращал глазами, отыскивая цель. И будто намеренно не смотрел туда, откуда в него грохнул выстрел. Потом его глаза медленно закрылись, и все тело застыло, только чуть заметно шевелились губы.

Глаза обдало холодом - до него дошло, что он сделал. Злость испарилась. Он положил обрез обратно и подошел к человеку. Дрожащей рукой он попытался его расшевелить. Но человек даже не открыл глаза. Только губы прошептали совсем тихое: "поделом", и тоже застыли. Глаз перевернул человека на спину, заставив его глухо выдохнуть, взял его руку, почувствовал, как она остывает, как исчез последней точкой пульс - и отпустил... Человек умер.

Глаз оттащил его на свет, на прогалину. Получше вгляделся в его лицо, и у него перехватило дыхание. Перед ним был командир. Заросший бородой, постаревший, он был совершенно неузнаваем. Глаз разгладил ему бороду, убрал, как мог, её с лица. Да, перед ним был командир, неоднократно спасший ему жизнь, научивший его побеждать, выживать. Командир, не оставивший его трупом. Убитый им командир.

Глаз разделся по пояс. «Ну и жара, черт возьми, как в парилке, - думал он, выкапывая могилу, сплевывая вязкую слюну в сторону, - успеть бы до темноты. В темноте нельзя хоронить... Надо же, постоянно таскал с собой эту лопатку и только в первый раз понадобилась». Глаз то и дело поглядывал на солнце, вытирая пот. Лопатка была маленькой, и копать было неудобно - приходилось то вставать на колени, то сгибаться в три погибели.

«Пожалуй, всё. Глубже не успеть, медведь и так не выкопает». Глаз присел на кучу земли. Отпил из фляжки. Первый раз в жизни он захотел покурить. Нашел в кармане убитого табак и трубку. По запаху он догадался, что табак хороший. «Дорогой наверно... Душевным он был курильщиком». Глаз неумело набил трубку и закурил. Закашлялся. Потом пошло лучше, немного поплыла голова. «Плохо, что я раньше не курил...» Глаз засмотрелся на коричневую глину под слоем дерна, на торчащие обрубки, щупальца корней по стенкам могилы. «Вот так мы и пришли. Один - чтобы увидеть, другой - чтобы убить. Или, может быть, убедиться, или всё вместе взятое... Дождались». Глаз взглянул на Солнце. «Пора».

Он аккуратно взял тело командира и положил в могилу. «Легкий какой, трупы ведь обычно тяжелые. Никогда б не подумал, что он такой легкий». Тело поместилось хорошо. «Ну что теперь... Прости» - вслух сказал Глаз и добавил сквозь зубы, подавив спазму в горле: «Пусть земля нам будет могилой»...

 «Почему покойников не называют "на вы"?» - подумал Глаз, - «...Никогда не называл его на ты, а теперь язык бы не повернулся...» Он помедлил немного, вглядываясь в лицо убитого, и быстро без передыха засыпал могилу. Холмик получился низким, пологим, и сверху Глаз постелил на него дерн с высокой травой. «Почти незаметно... Так лучше».

Глаз вытер рубахой пот, надел её и присел рядом. «Черт возьми, трубку забыл ему положить. Ладно, простит меня... Заодно. Хоть покурю». Он снова закурил. Солнце заходило в той стороне, куда склонялась прогалина. «Надо же, как темнеет. Прямо на глазах... На глазе, вернее», - усмехнулся Глаз, - «Всю жизнь хотел заметить, как темнеет, и не мог... Как движение часовой стрелки: виден только итог, а само изменение невидно. А сейчас вот, пожалуйста: заметно... Как на ладони. Нет, как в кинозале». Глаз чувствовал, как от курева, от жары и от усталости неприятно кружится голова.

Лес зашелестел. Легкий ветер разгонял жару. «Хорошо, посвежело... Голова прояснится». Ветер пригнал тучи, закрывая ими небо. «Наверно, ночью будет дождь». В сумерках терялись очертания окружающего мира. Глаз вытащил обрез. Он в первый раз с момента выстрела вспомнил про леопарда. «Где он сейчас?» Глаз встал и подошел к тому дереву, где сидел леопард. Животного там не было, ни убитого, ни живого... И никаких признаков. Впрочем, в темноте было плохо видно. «Хорошо хоть этот, похоже, не убит». Глаз вернулся назад к могиле. «Жара отступает... Все равно душно. Ничего, скоро дождь». Глаз больше не хотел присаживаться. Он задрал голову: звёзд не было - «Пустая гладкая ночь» - только едва угадывался размытый и тощий серп луны. «Наверно, из-за облаков. Как они неожиданно». Он посмотрел по сторонам: лес тонул в темноте. Ветерок затих. «Здорово. Тишина какая. И я один. Один». Глаз отошел подальше от могилы. Внизу даже не было видно травы. «Вот и стемнело... Мой глаз мне больше не нужен». Он наставил ствол обреза себе на глаз и выстрелил.

Бледная вспышка от выстрела осветила, как пуля разрушила голову. Тело рухнуло, снова в полнейшей тьме. Осторожный зверь замер, испугавшись, приник к земле... Рана терзала лапу, - шевелиться было больно и неловко. Леопард вылизывал ее, инстинктивно заглушая боль. Начал накрапывать едва заметный дождь. Потом вспыхнула молния, ударил гром, и хлынул ливень. С веток на него потекла вода. Не спасала даже густая листва. Скоро он весь до кожи вымок... Он вылизывал и вылизывал рану. И боль стала затихать... К счастью для зверя, пуля не задела кости, только порвала шкуру и с краю мышцу, – такие раны заживают. Когда зверь почувствовал, что может встать, не испытывая резкой боли, он поднялся и ушел вглубь зарослей. Там он нашел место посуше, под шатром листвы, в кустарнике, и лег... Потерявший много крови, обессиленный, он шумно вздохнул и забылся...

***

Дождь тем временем прекратился. Тучи вылились на землю. На небе появились звезды. Ненадолго, потому что скоро должно было прийти утро. Леопард неожиданно пробудился. Встряхнулся удивленно. «Вот так вздремнул - под шум-то дождя! Как отрубился...» Он выпрямился на стуле - «Сколько же я спал ?... Долго, наверно». Взял бокал с недопитым вином, выпил его до дна - в такую погоду он пил вино. Он любил такую погоду, потому что на улице было тихо, - только шум дождя, а потом вообще - полная тишина. Он подумал, что небо, наверное, разъяснилось, и что в эту ночь он так засиделся, что пересидел дождь.

Человек по прозвищу Леопард даже в дождь никогда не заходил внутрь бара, а сидел снаружи, под непромокающим навесом - только в этом баре были такие навесы, будто бы специально для него. (Он знал, что навес был разноцветным, но ему он представлялся цвета хаки, к которому он привык с войны, - иногда он думал, что забавно сидеть под навесом защитного цвета и слушать мирную, спокойную или веселую, музыку, а не бешеные разрывы снарядов.) В эту ночь он в баре был один и, наверное, один на всей улице: когда дождь еще только начался, он слышал торопливые шаги, громкие возгласы и взвизги, но очень скоро они исчезли - видимо, люди разошлись. «Может, внутри баров кто-нибудь и сидит, но тогда бы музыка хоть играла...» «Мне за питие в такую погоду должны скидку предоставлять... Впрочем, если бы я был постоянным клиентом, а то мотаешься из бара в бар каждый раз...» Леопард усмехнулся, вспомнив, как сидел как-то вечером в одном из здешних кафе... Ещё когда он только демобилизовался и взял за привычку захаживать на эту улицу, где он родился. Он там стал почти завсегдатаем и, наверное, стал бы им таки окончательно - кафе было замечательное - если б ненароком не услышал шепоток официантов. «Как же он тогда сказал?.. Да: "Черт бы его побрал! Целыми вечерами сидит. Целые столики вокруг него пустуют". А другой ответил: "Правильно, кому охота рядом со слепым сидеть - люди повеселиться приходят..." - "Им кажется, что он их подслушивает. Всегда так кажется, когда рядом со слепым сидишь" - "Может, и вправду подслушивает..." - "Кто его знает... Клиентов только распугивает. Откуда он взялся?.. Черт бы его побрал"». Леопард снова усмехнулся: вспомнил, что ему тогда было совершенно необидно услышать такое. Он потом даже удивлялся, насколько ему было безразлично. Тем вечером он просидел в том кафе очень долго, но с тех пор больше туда не заходил. И ни к какому другому кафе или бару привыкать не стал. «Как я сразу сам не догадался, что отпугиваю людей?.. Никто ведь ни разу за всё это время не подсел, не заговорил... Хотя... Да, был один человек... Странный какой-то, всё улицей восхищался. Улица как улица. Не заметил, что я незрячий. Тоже что ли подслеповатый... А, так он же одноглазый был. Да еще к тому же подпитый. Поставил меня и себя в неловкое положение», - Леопард улыбнулся от подвернувшейся шаблонной фразы, - «Впрочем, я сам виноват - уткнулся тогда в кружку, надо было сразу признаться: простите, я слеп. Слепой одноглазому не товарищ», - Леопард усмехнулся. - «Сегодня я что-то лишнего выпил. Мысли заносит. Ничё, сейчас прохлада все выветрит... Где он сейчас, интересно?.. Его, кажется, звали Глаз. Я ждал потом, что он снова придёт. Странный он все-таки... Разошлись тогда как-то резко. Я сам виноват... Пьяный я сегодня... сей ночью. Лучше б я с ним тогда напился». Леопард допил вино, подозвал официанта, расплатился...

- У вас навесы не промокают. Я у вас ни в первый раз. Когда дождь, всегда иду к вам. И каждый раз один. Так вот, давно хотел спросить: непромокаемые навесы - это что, специально для меня?

- У нас всё специально для вас. Мы всегда вам рады, - коротко и вежливо ответил официант.

Леопард рассмеялся:

- Да ну!.. Спасибо. Приятно об этом знать... - он замешкался, - Ну счастливо.

- До свиданья. Приходите ещё.

«Хорошо, что я до утра успел уйти». С молодости Леопард помнил, что утром уходить как-то грустно и неудобно - лучше, когда еще ночь. Спьяну Леопарда пошатывало. «Что ж я сегодня так...» Неожиданно он поскользнулся и упал, трость выскользнула из руки. Не теряя спокойствия, он немного прополз вперед и, обшарив руками булыжники мостовой, быстро её нашел. «А быть слепым не так уж и плохо», - подумал он почему-то. Потом поднялся и пошел дальше.

«Где сейчас этот Глаз?.. Кажется, он тогда... Нет, плохо, что я ничего не вижу. Хоть бы небо ночное видеть... в этой кромешной темноте... Хотя иногда я уверен, что могу видеть в темноте... Как настоящие кошачьи. Только не глазами, - чем-то другим... Как настоящие кошачьи, - всем естеством, наверно. Слух, осязание, чутьё... - я также ловок в темноте, как кошки. Вот только... Как смешно я сейчас прополз... Идею надо подать. От общества слепых... Может, сделают для нас карту... - как можно больше! - чтоб мы могли хоть кончиками пальцев ощущать звезды, находить созвездия, наблюдать небо... Как могут только люди».

---------
11/98