Аналгезия

Боги! И чем же заняться человеку, когда он молод, богат и знатен - и абсолютно неспособен ощутить вкус к жизни? Все пресно, все, все прах и тлен, а может, и того хуже... Да нет, не хуже, тоска, она и есть тоска. Говорят, что есть еще и чувственные наслаждения, животные, доступные любому бедняку и негодяю. Что? Верно? Ну-ну-ну... и я когда-то так думал.
Боги... все дело в том, что с некоторых пор я начал терять остроту чувств - тех самых животных, плотских, сильных. Просто перестал чувствовать многие вещи, и все. С этим надо было что-то делать, пока я не превратился совсем уж в покойника. Хоть самоубийством с собой покончить, что ли?
Ну, хвала богам, у нас как-никак была война. “И шел тщеславный враг на нас, чтоб покорить и уничтожить...” Короче, что-то в этом роде. Тоже, конечно, ерунда изрядная, но, говорят, война, азарт, муки и смерть - это ощущения сильнейшие. Значит, стоило испробовать на себе это лекарство, уж раз никак другие не спасали.
Итак, уж несколько недель болтался я в походном стане, со всею доблестью обороняя родную землю, со всем ее наводящим зевоту приданым. Вообще-то, пока не очень помогало. Мы отползали понемногу, враг наступал, все страшно сокрушались, а я только со смутным страхом ощущал, что ничего по-прежнему не чувствую. Тут требовалось что-то посильнее обычных средств - подраться да поваляться в отсыревшей палатке. Так что, когда мы решили, что неплохо бы кому-то пробраться во вражий стан и устранить неприятельского вождя ударом ножа, имея при этом все шансы попасться, независимо от успеха мероприятия и быть преданным самой мучительной смерти, я с радостью вызвался добровольцем.
Ночь была черна как сажа, о которую можно было с легкостью вымазаться с ног до головы. Но пробираясь по чужому лагерю я был абсолютно хладнокровен и безмятежен, и, думаю, именно поэтому ни на кого ненароком не наступил. Я обходил клюющих носами стражей, подавляя смешки и озорное желание похлопать ребят по плечу и сказать “ку-ку!”. Но в таком случае, вряд ли я добрался бы до своего главного приза, верно? Так что, я шел себе дальше и никого не будил.
А вот и главный шатер. Фу ты! Все духи Гадеса - и тут ни огонька. Похоже, вождь их решил хорошенько всхрапнуть в ночь перед новой битвой. Итак, я нащупал вход и прислушался к храпу. Кто может себе позволить храпеть громче всех? Конечно, самый главный.
Я прокрался на звук, подождал, пока глаза настолько не привыкнут к темноте, что можно будет сообразить, где у лежащего голова, где ноги, взмахнул кинжалом, давно бывшим наготове, и всадил клинок ему куда-то пониже храпа. Есть! Точнехонько по горлу! Этот тип и не вскрикнул, лишь выдал такой рулад храпа, какого я в жизни не слыхивал, и затих.
Вот незадача... От храпа-то никто не просыпался, да во внезапной тишине я вдруг отчетливо услышал, как дыханье спящих сбилось. Один за другим они принялись вздрагивать и шевелиться, и я стал потихоньку отодвигаться в самую густую тень, сообразив, что именно внезапная тишина всех без исключения разбудила.
- Что такое?! - раздался в темноте недовольный визгливый голос, и будь я вполне здоровым человеком, у меня бы мороз прошел по коже - это был голос Порсены, их вождя, сто раз мы слышали, как он выкрикивает приказы этим гнусным голосом. Потом послышался какой-то плюх, принюхивание, и Порсена завопил:
- Здесь кровь! Измена! Огня! Держи убийцу!
Я бросился было прочь, да налетел на кого-то, споткнулся, и полетел вверх тормашками. Тем временем, в шатер ворвались люди с факелами. Порсена, похожий на ошарашенного жирного бычка, дико оглядывавший свою измазанную кровью пятерню, бросил один взгляд на мертвеца, бывшего, по-видимому, его телохранителем и, вот забавность - даже облаченного по-царски - как будто это можно было разглядеть в темноте, резво вскочил, схватил свой меч, и стремглав выпрыгнул из шатра наружу. Я попробовал под шумок последовать за ним, начав наконец ощущать что-то отдаленно похожее на азарт, но несмотря на суматоху меня тут же заметили, распознали как чужака и моментально схватили. Конечно, я попробовал найти славную смерть в бою, с оружием в руках, но это было все равно, что драться с огромным комом теста - оно просто навалилось, облепило вокруг и свалило меня с ног своей тяжестью - хоть режь его, хоть не режь. Потом меня выволокли из шатра на воздух, где все уже пестрело огнями и бросили к ногам Порсены, который уже сидел на каком-то подобии трона из деревяшек, накрытых шкурами и парчой. Кому он хотел пустить пыль в глаза, хотел бы я знать? А еще я хотел бы знать, куда подевались все римские лучники, когда был такой удобный случай? Но ни одна собака им не воспользовалась. Вот так вот! Всегда все приходится делать самому!
- Кто ты, римлянин? - грозно вопросил Порсена, сверкая очами в свете многочисленных теперь факелов и окружавших его “трон” жаровен.
Я покосился на окружавшие меня наконечники копий, неторопливо поднялся и отряхнулся.
- Гай Муций, - отозвался я невозмутимо.
Он продолжал таращиться без всякого выражения. Мое имя ему, конечно, ничего не говорило. А зачем тогда спрашивать? Хоть бы выучил, что ли, перечень наших самых звучных фамилий.
- Как ты сюда пробрался? - спросил он.
Я ухмыльнулся.
- Без особого труда. Охрана твоя из рук вон плоха! - Народ кругом возмутился, Порсена нахмурился, но это было правдой. Теперь-то я видел, что не цари в нашем стане еще больший бардак, врагу бы нашему совсем несдобровать. Я поймал себя на мысли, что начинаю строить планы - как именно надо все организовать, какие действия предпринять, чтобы разбить этих беспечных победителей наголову. Да уж не поздно ли для меня строить планы? Ведь и рассвет еще не займется, как меня прикончат, ну, по крайней мере, начнут это дело. А меж тем, смерть начала терять для меня былую привлекательность. Ведь тогда я не мог бы удовлетворить свое любопытство - теперь-то я видел, что и как надо сделать, чтобы победить, и от души мысленно потешался над нашими полководцами, которым все это пока в голову не приходило. С другой стороны, разве мучительная смерть не обещала мне по-прежнему сильнейшего чувства в жизни? Которое еще, быть может, в силах до меня достучаться?
Мгновение я колебался, а потом весело посмотрел Порсене в глаза, решив пустить все по воле волн, или богов, придавая этой ночи оттенок азартной игры - говорят, воистину божественного развлечения.
- Да разве это война, Порсена? Это какие-то детские игры. Подумай сам, ведь всего минуты тому назад, как ты был на волосок от гибели.
Порсена ухмыльнулся.
- Я? От гибели? Только не с таким дураком как ты, который промахнулся и убил моего стража, предусмотрительно одетого мной в царские одежды.
Я презрительно рассмеялся.
- Я? Промахнулся? Да этот человек был вдвое тебя крупнее. - Я не стал упоминать о царившей в шатре тьме кромешной. - Как же я мог вас спутать?! Я всего лишь подарил тебе жизнь, чтобы ты мог увести прочь свои армии. Ведь если бы я убил тебя, они бы рассеялись, и еще долго тут болтались как тучи надоедливых мух. Я лишь показал тебе, насколько ты уязвим, царь.
Порсена прищурился.
- Похоже, приходит время мне показать тебе, насколько уязвим ты, римлянин, как тебя там.
- Гай Муций, - напомнил я с легким поклоном. - Валяй. Но следующий, что придет за мной уже тебя не пощадит, а как пить дать прирежет, как старую жирную свинью. Конечно, мы могли бы поступить проще, как предлагаю тебе я. Но последнее слово за тобой, как скажешь.
- Слова, слова, - презрительно промолвил Порсена. - Ты просто лжешь, неудачник. Ведь тебя могли убить сразу, и никто бы никогда не услышал, что ты нарочно убил слугу вместо господина.
Я испустил снисходительный смешок.
- Слова, слова. Так я и поверил, что меня убьют сразу, если заподозрят в том, что я хотел убить тебя. Не по правилам бы это было, верно?
Порсена некоторое время мучительно соображал, что бы сказать в ответ. Как-никак, час был - ни свет, ни заря, где тут взять свежую голову?
- Ты меня раздражаешь, римлянин, - сказал он наконец.
- Гай Муций, - подсказал я снова, забавляясь.
- Ты умрешь, Гай Муций, - продолжал он.
- Ничего нового для меня в этом нет, - заверил я его.
- Ты умрешь медленной жуткой смертью...
Ничего кроме смеха это вызвать у меня не могло. Что бы там ни было, я же все равно ничего не чувствую. Было даже интересно - насколько далеко это все же могло зайти.
- Насколько жуткой? - полюбопытствовал я. - Уж не думаешь ли ты, царь, что имеешь дело с обычным смертным? Смотри. - Я оглянулся на одного из парней с копьями. - Эй, приятель, принеси-ка мне одну из тех жаровенок.
Приятель и не подумал шелохнуться, изображая из себя дуб дубом, но заинтригованный Порсена велел ему исполнить мое приказание. Солдат послушно покинул свой пост, взял одну из пышущих пламенем жаровен у “трона”, перенес поближе ко мне и сердито поставил на землю. От сотрясения в черноту ночи взвился вихрь искр.
- Ну, ладно, - сказал я, милостиво кивнув солдату, который опять взялся за копье, и снова поглядел на любопытствующего царя. - Так что ты там говорил обо всяких там ужасах для меня?
И я самым непринужденным жестом положил правую руку в огонь, небрежно опершись ею прямо о черно-золотисто-алые угли. А заодно сам с любопытством прислушался к своим ощущениям. Н-да, как я и думал - по-прежнему хоть бы что... Только через некоторое время немного задымило и потянуло жареным. А в остальном - ничего.
С минуту все ждали в гробовом молчании, потом народ вокруг вдруг заволновался, принялся цокать языками, ахать и ругаться на все лады. А я стоял себе, и безмятежно любовался пламенем.
Порсена откашлялся.
- Эй, римлянин, тебе не жарко? - осведомился он с некоторым сомнением в голосе.
- Никаких проблем, - отозвался я. - Так о чем бишь мы? Ах, да, кажется о том, не свернуть ли тебе лагерь, и не отправиться ли восвояси, раз боги так желают?
Вокруг словно вихрем пронесся взволнованный шепот: “Боги... боги!..”, и стих.
- Боги... - пробормотал Порсена, глядя на мою поджаривающуюся руку и нервно сглотнул. Его поразило не столько то, что я продолжаю преспокойно держать ее в огне, но и то, что голос мой при этом ничуть не изменился. Даже будь я чокнутым храбрецом, должно же было появиться в нем хоть какое-то напряжение, показывающее, что я хоть сдерживаюсь, а боль прекрасно чувствую.
Кто-то из солдат слабо застонал и грохнулся в обморок. Как по команде, к нему присоединились еще несколько.
- Вот видишь, царь, - сказал я мягко, - у тебя нет шансов в войне против Рима. Что такого ты можешь причинить нам, над чем бы мы не посмеялись?
Порсена оторвал завороженный взгляд от огня и потрясенно, испытующе посмотрел мне в глаза. Я, посмеиваясь, снисходительно покачал головой. Он тем временем цепко изучил каждую черточку моего лица, и у него в сердцах вырвалось:
- Проклятье! Хоть бы один мускул дрогнул! Эй, как тебя там, можешь убрать из огня свою руку. Пожалуй, я пощажу тебя.
- Зачем? - возразил я, не двигаясь. - Мне и так хорошо.
Меж тем, рука моя начала уже обугливаться, устрашающе шипя и брызгая искрами с нее капал жир. Кого-то на заднем плане вывернуло наизнанку. Порсена топнул ногой.
- Убери руку, говорю тебе! Довольно! Клянусь всеми злыми духами!
- Сдаешься? - не унимался я.
Кто-то из солдат издал вопль ужаса и бросился, сломя голову, прочь, во тьму. Порсена побагровел, вскочил со своего “трона”, который тут же развалился на части, и выхватив меч, бросился ко мне.
- Ну? - подначил я, когда он был уже совсем близко.
Он застыл, занеся меч и покачиваясь. Мы вперились друг в друга взглядами, а пламя все плясало свой дикий танец, хоть уже затухая, яростно шипя и плюясь, словно вместе со мной насмехаясь над ним, и над всеми смешными страстями человеческими, которые мне, несчастному, непонятны и недоступны.
- Ты не человек, - просипел он возмущенно. В его голосе был неподдельный страх. Я не ответил, только зловеще улыбнулся. Он медленно опустил свой меч, взял его за лезвие, и протянул мне рукоятью вперед.
- Прими его, - прохрипел он с несчастным видом.
- Принимаю, - сказал я, беря меч левой рукой и наконец убирая правую, или то, что от нее осталось, из жаровни.
- Что ты за демон? - спросил он слабым голосом. - Или бог? Как твое имя?
- Гай Муций, - терпеливо повторил я в который уже раз. И поглядев на свою правую руку, добавил: - Сцевола.
Он бессильно кивнул и, опустившись на колени, припал лбом к земле.
- Уходи отсюда, слышишь? - велел я.
- Да, величайший, - отозвался он.
- Хорошо, - одобрил я, и, отвернувшись, отправился восвояси, унося с собой его меч как трофей. Никто и не подумал меня остановить, хотя некоторые пытались по дороге прикоснуться хотя бы к моему плащу, а то и к моей обгоревшей руке, словно стремясь получить благословение, а иные просто шарахались в стороны, бормоча защитные заклинания.
В свой лагерь, проклятье на всех его стражей, я вошел так же легко, как и в неприятельский.
Пинками разбудив первых попавшихся сторожей, я спустил на них всех собак, после чего с их помощью поднял весь лагерь, предъявив всем меч Порсены, а заодно обратив их внимание на то, какая во вражьем стане царит суматоха.
К рассвету Порсена свернул свой лагерь и отступил.
Теперь уже героем, демоном или богом меня называли свои. Наверное, это должно было быть приятно, но я по-прежнему ничего не чувствую. А также - не гонюсь больше за тем, чтобы что-то почувствовать. Иногда, когда я гляжу на свою правую руку, мне начинает казаться, что я все же что-то в ту ночь чувствовал, раз этак погорячился - надо было сунуть в огонь все-таки левую руку, а не правую, тогда мне не пришлось бы сейчас диктовать эту историю вместо того, чтобы записать ее самому.
С тех пор я решил, что главное в жизни - не чувства, и не эмоции. Главное - это дисциплина, чему я и учу теперь многие годы свой доблестный римский народ. И должен вам сказать, войны у нас с тех пор пошли на лад.
И иногда мне кажется, что я почти этим доволен!

07-09.04.01