Алкоголенька

   
Если бы не эта дура, да не эта палка от пылесоса, если бы еще лампочка не перегорела в коридоре, да не эта чертова жизнь, то ничего бы не случилось, а что, я вас спрашиваю, могло бы случиться, если бы не эта дура, эта палка от пылесоса и лампочка в коридоре? И дело даже не в том, что это утро началось противоестественно рано, дело даже не в том, что она в своем красном халате и пельменях на волосах выглядела как-то дико и по-дурацки, побуждая к осознанию необходимости все-таки надавать ей по шее, а оно в том, что еще полчаса назад все это ему уже снилось. И он заранее знал, что когда он проснется неестественно рано, то от вида красного халата и пельменей на волосах тут же осознает ту самую необходимость. Ну ладно, надо вставать - мыслил он - надо же вставать... надо бы встать... А помнится вчера хорошо ли было? Да-а-а, было хорошо... а вставать-то все-таки надо...
- Это ты вчера от пылесоса трубу отломал и поставил в коридоре?
- Ничего я не ломал, она сама отломалась, эти палки только так и прикручивают, я вчера взял - пропылесосить хотел - а она возьми да и отломайся.
- Это ты-то взял? Это ты-то пропылесосить хотел? Искал, что ли?
- Ничего я не искал.
- Да искал, черт проклятый, и что за жизнь?! И где ж ты ее искал, в пылесосе? Да на, забери, скотина проклятая!
   Жизнь проклятая, проклятая дура, дать бы ей по шее, пока не ушла, чтоб не орала, так ведь еще больше орать будет, а то еще и отберет. Проклятая жизнь. Ты никогда ничего не знаешь, живешь и не знаешь.
- Куда пошел?
- Да я не пошел.
- А зачем штаны одел?
- Не знаю, не кричи, пожалуйста, у меня голова болит.
- Болит, и слава Богу, хоть бы отвалилась совсем, ты что вчера напился, дурак противный?
- Сама ты дура.
- У тебя под глазом два синяка.
- Два синяка под одним глазом - смешно! Семен умер, вот и напился.
- Семен умер месяц назад, а ты вчера напился.
- Вчера сорок дней было.
- Вчера было тридцать. Пей, я тебе мешать не стану. За соседским котом смотри, я к маме ухожу. На тебе ключи.
- Да ты не уходи, ты видишь, плохо мне, так ты и не уходи.
Она ушла и дверь заперла. Жалко, что по шее не дал, легче бы было. Разбросала здесь свои проклятые пельмени, проклятая жизнь.
   Вечером пришел друг с пятого этажа. Он пришел как договорились - позвонил предварительно. Зарплата началась вчера - но вчера ее не дали, дали аванс, но то было десять дней назад, и больше ничего. Они молча смотрели друг на друга: один из дверей квартиры, другой из коридора. Первый, пылкий и блуждающий, казалось, говорил: Пишут, что планета переполнена, и жить больше негде и незачем, давай по этому поводу... И второй, не менее пылкий и блуждающий, отвечал: Да, по этому, конечно, стоит, только денег нет. - И у меня нет. И опять молча смотрели друг на друга. И все тихо погружается в ласковое молчание, из ожидания и уважения к этому ожиданию, и приятной нежности к соседке Анне Поликарповне, которой эта дура всегда говорит: "Анна Поликарповна, Вы ему ничего не давайте, он просить будет..." - "Не дам, милая, не дам".
- Анна Поликарповна, я вот Вам газетку с программкой на неделю занес.
- Спасибо, Петр Николаевич, спасибо милый.
- Анна Поликарповна, а кто, по-вашему, лучше: Пушкин или Булгаков?
- Не знаю я, Петенька.
- Я вот, Анна Поликарповна, думаю, что Пушкин, мы вот после обеда решили в его музей пойти. Занести Вам брошюрок?
- Занеси, Петенька, занеси, на тебе на брошюрки, с зарплаты отдашь.
   Легкая истома, знакомый голос по радио напевает давно незабытое, часы остановились часа на два вперед, из крана тикает вода, заменяя время. В какой невиданный момент мы живем на свете. Какая Божья благодать, мучительная и прекрасная, падает на нас, но не придавливает совсем, только оглушает в такой-то час такого-то дня. Какие счастливые мысли вертятся маленькими кудрявыми ангелочками над нашими просветленными головами. И спасибо Вам, Анна Поликарповна, и пожалуйста, и тебе, Пушкин, тоже спасибо за твои брошюрки из ейного музея.
- И как же Вам, молодой человек, не стыдно обижать хорошую старушку Анну Поликарповну?
- Я старушек не обижаю, я старушек люблю.
- Обижаете - обижаете, и сами это знаете.
- А ты кто?          
- Кто-кто, не видишь что ли, я Пушкин.
- Да ладно Пушкин...
- Пушкин-Пушкин, и брошюрки все-таки отдать придется.
- Будет тебе, друг Пушкин, давай лучше выпьем, ты, видать, давно не пил, там у вас в раю, небось, редко наливают.
- Да, с этим у нас строго, и не говори.
- А мы потихонечку, никто и не увидит.
- Ну, если только потихонечку.
Налили, чокнулись, выпили... Налили, выпили, чокнулись, задумались...
- А что, Пушкин, стихи-то трудно писать?
- Да нет, просто, как писать так и писать: стой себе и писай.
- А вот мне не просто, мне все в жизни не просто, мне даже пить не просто, а стыдно.
- Зря ты заморачиваешься.
- Нет стыдно.
- Да мне тоже столько раз стыдно было.
- Врешь, тебе стыдно быть не может, ты Пушкин.
- Вот оно-то и стыдно, что Пушкин.
- А мне нравится - разулыбался Петенька от радости за то, что и Пушкину бывало стыдно за то, что он Пушкин - Давай за это!!!
- Не хочу я за это, твоя-то сейчас придет?
- Да она ушла.
- Совсем?
- К маме.
Пушкин кивнул на бутылку: "Из-за ней, что ли?"
- Из-за ней...
- Вот и моя, сидим бывало с мужиками, пьем да пописываем, а тут она: "Пушкин, будешь пить, я от тебя к Дантесу уйду!"
- Не уходи, Наташенька!
- А я тебе сказала, будешь пить, уйду.
- Но что же мне делать, Наташенька, если я пью не по воле своей, а по любви, душа, понимаешь, просит, а что я ей скажу, что денег нет? Так она ж не поверит, тридцатый год с ней живем душа в душу... Скажи, Вяземский?! - Вот и Вяземский говорит - душа...
- А я говорю, уйду к Дантесу.
- Да мы твоему Дантесу все усы пообрываем, скажи, друг Вяземский - вот и Вяземский говорит, что пообрываем. Ты нам лучше, Наташенька, закуски принеси, а то вот Баратынский без закуски, как закуска без водки.
- А я все равно к Дантесу уйду.
- Да что ты заладила, думаешь, Дантес с тобой, Наташенька, не сопьется? Сопьется, еще как сопьется! Гадом буду, если не сопьется. Представь  - сидит себе Дантес за своими бумагами с друзьями, только выпить захочет, а тут ты, и давай ему: " Будешь пить, Дантес, я обратно к Пушкину уйду" - так, Наташенька, любой спиться может. А она мне: "А я все равно уйду!" - Так и жили...
- Ну и что, ушла?
- Ушла, зараза.
- И моя ушла, к маме.
Все они женщины гады!
   Когда Пушкин ушел, он лег спать и задремал. В полутьме мимо него ходили какие-то люди. Люди разговаривали шепотом, им, видимо, жалко было его будить, что-то носили в руках и переставляли с места на место. Он даже пробовал угостить их чаем, но когда стал подниматься, один из них сказал, что спасибо не надо, его уложили и накрыли теплым одеялом. До утра он спал как младенец, тихо посапывая в глубине подушки, и только изредка почесывал за правым ухом, под которым всегда чесалось у него по ночам. Проснулся он, лежа на полу, заботливо укрытый своей курткой. Вокруг была все та же комната, но только очень пустая, и он грустно подумал, что жалко, что те, кто все унес, все унесли. Откуда-то зазвонил телефон, из которого Любочкиным голосом сказали: "Але!"
- Любочка, это ты забрала все вещи из квартиры?
- Какие вещи?
- Ну вещи.
- Какие еще вещи?
- Ну все.
- Ты что, все пропил за один день?
- Ничего я не пропил, кто-то, может быть, и пропил, а я не пропил, я спал.
- Во сколько?
- Любочка, ты же знаешь, я на часы смотрю только по понедельникам, а понедельник еще через неделю, а твои дурацкие часы все равно идут на два часа вперед, сколько не помню, но еще Пушкин не ушел.
- Пушкин... Дурак ты проклятый, ты кому мамин шкаф продал, ты куда деньги дел!?
Сама она дура - подумал он терпеливо и положил трубку.
Гм... - сказал он, и если бы кто-нибудь его сейчас услышал, то вряд ли нашел, что ему возразить - потому что против правды не попрешь, даже обидеться трудно... Однако, кто же те умники, что забрали Любочкин шкаф и мои два полотенца? Ему стало грустно до слез, поэтому он заплакал и сел на пол, потому что больше было некуда.
- О-го-го-го - послышался голос из дверей. Его интонация выражала такого рода изумление, какое трудно изобрести заранее.
- О-го-го - ответил он с не менее вескими интонациями.
- Любка что ли?
- Да нет, не Любка.
- А кто? - голос удивился еще больше.
- Да мы...
- Мы?! - голос достиг высшей ноты удивления, и тотчас, упав до шепота, повторил: Мы-ы-ы?!
   Для той минуты, когда голос упал в самые глубины непонимания, был, видимо, определен в его жизни точный момент, ибо как раз в эту секунду часы, которые не ходили, куда-то пошли, а кран, который капал, зашипел, из горла закапал ржавчиной и засох. Он встал и пошел навстречу другу, может, чтобы пожать ему руку, а может, чтобы поддержать в трудную минуту. Они обнялись и пошли на кухню.
   Мартовский сквозняк трепал рваную брючину. Он сидел и вспоминал, где он ее мог порвать, вспоминал он и еще кое-что, похожее на правду. Петенька вполне обходился и этими штанами, и этими ботинками, купленными еще до Брежнева в комиссионном магазине, и этой своей развеселой жизнью. Петенька помнил, за каким хреном все это началось, и когда Любочка была молоденькой девочкой без этого дьявольского халата и пельменей на голове. В ту веселую пору ни один плохой человек не вызывал у Петеньки желания спустить его с лестницы, чтоб больше не орал. Стояла тогда весна, как и сегодня стоит, были улицы такие же грязные, весело пели песни пьяные мужики, упираясь руками в колени, сидели по гаражным скамейкам и столиком под шашки. Простуженные люди, обалдевшие от такой весны, ходили непонятно в чем и непонятно куда расползались, как разбуженные мухи после зимней спячки.
   Ее он увидел сразу. Она выделялась стуком каблуком об асфальт, и совершенно незнакомым запахом вокруг. Он остановился перед ней как будто вкопанный, и только руки вперед протянул на защиту от бешенства. А она еще как улыбнется! И вся эта незнакомая высокая женщина так засела у него внутри, что он потом еще долго искал ее по всем переулочкам от Трубной до самого Арбата. А нашел в троллейбусе. Любовь была такая, какой не бывало на свете.
- Я ни черта не боюсь!
- Просто ты спятил!!!
- Нет, я ничегошеньки не боюсь! Эге-ге-ге-ге-гей! Я не боюсь ни черта!
Да, она сидела там, на этом самом сидении, сидела и в ус не дула, даже булку жевала калорийную. Он протянул ей руку и сказал: " Пойдем, что ты здесь сидишь? Я думал ты там, а ты тут". Она улыбнулась, и они пошли.
   Тише, тише! Она спит, и может вас услышать. Она услышит, но не поймет и обидится. Уходя, гасите за ней свет, потому что на асфальт выползает что-то жаркое, что светит весь день: умные люди называют его солнцем. Вы слышали, по улицам уже ходила весна, но она забрела в какой-то переулок и там потерялась, угодив в вырытую яму для мусора. А потом ее никто не искал, потому что о ней все забыли. И наступало лето без весны, и зима, и осень приходили одинаково вовремя, и все сверяли часы с закатами и восходами, но никто так и не вспомнил про ту, что так хотела вернуться. Мы жили по ту сторону неба, в самом его начале, и там звезды сливались с облаками, так и не достав до земли. Мы жили на самой невероятной, самой невозможной, самой прекрасной и забыли. Назабывали так много, что и не вспомнить, и не сосчитать убитыми, ранеными, живыми, пьяными. Здравствуй, Семен Петрович. Меня сегодня посетила странная мысль, что мы живем от отчаяния и страха, что потом тоже будем жить, а так не хочется. Какие странные эти собаки: они преданные и злые, все преданные и злые, и я преданный и злой.
   Мимо проехал автобус с аккуратной надписью "Ритуал". Он никогда раньше не думал, почему эти автобусы такие низкие и незаметные, почему они ездят почти без звука и запаха, так, как будто внутри ничего нет. И вдруг ему стало страшно: почему они ездят так тихо? Кого они берегут, от кого? Ему-то, покойнику, наверное, все равно, и тут уж кричи не кричи. Было в его жизни - умерла мама. Умерла опять же несправедливо, в какую-то глупую историю попала, ее потом в новостях показывали. И он с каким-то глупым смешком подумал, как бы она гордилась, что ее показывают по телевизору. "Мамочка, ну почему, почему ты такая дура? Пожалуйста, вставай, и пойдем отсюда домой, и гости уже собрались, и еды полно, ты же так любишь вкусно поесть, ну что ты тут лежишь, ты же все пропустишь, а потом еще скажешь, что я тебя не позвал" Но мама не ответила и никуда не пошла, и все слова, даже самые важные слова на свете, были бессильны против этого. Были бессильны. И кто-то отвел его в сторону и сказал: "Тихо!" И заиграла музыка. Он точно знал, что мама ненавидела такую музыку, и он знал, что мама хочет встать, обнять его и сказать: "Ладно, мой родной, все хорошо, пойдем-ка отсюда".
   Тогда для кого они ездят так тихо? Может быть для того, чтобы мы не услышали, как они поедут за нами.
   Люба вернулась вечером, когда солнце еще не село. Она вернулась и полезла в холодильник.
"Люба, ты голодная?" - спросил Петенька. "Да", - ответила Люба.
- Тебя что, мама не кормила?
- Это нервное, я голодная, потому что злая.
- А я наоборот
- А ты всегда все делаешь наоборот.
- Странно же, что они оставили холодильник?
- Идиот.
Так они поговорили, он сел на пол, а она встала у двери и ела бутерброд с сервелатом из морозилки.
- Люба, а ты вернулась ко мне?
- Я вернулась за вещами и за разводом!
Любимая, красивая, добрая и нежная как никогда.
- Люба, я, правда, больше не буду, честное слово!
- Не будешь, но без меня, я ухожу от тебя к Дантовскому.
- К какому Дантовскому?
- К Дантовскому и все, ни к какому.
- Люба, пожалуйста, не уходи от меня к Дантовскому!
- Ты мусорное ведро выбросил? - спросила Люба, стоя на пороге.
- Выбросил, - заспешил он, - Нет...А что?
- Ты пылесос починил?
Нет, не починил он пылесос, ему это было ни к чему. Но если бы она знала, как он думал о ней, как плакал и плакал по ночам!
- Люба, не уходи к Дантовскому! Я его застрелю! И тебя застрелю, и себя, если уйдешь.
- Да пошел ты! - сказала Люба и ушла к Дантовскому.
   Вот, друг Пушкин, тебе четыре ноги, тигр с веером, и полька с миусорным контейнером. Чао, любимая моя дорогая!
- А что, друг Пушкин, не пристрелить ли нам сволочь Дантовского и дуру Любку?   
- Любку не надо, она женщина.
- А что, если женщина, так можно вот так с бухты-барахты из-за какого-то пылесоса мужа бросать?
- Я тебя понимаю, но, какая-никакая, а все-таки женщина. А вот Дантовского стоит пристрелить, он-то должен понимать! Так что, если не понимает, то можно и пристрелить.
Петенька взял охотничье ружье, которое досталось ему от деда, и пошел стрелять Дантовского.
     Дантовский был не весть что за птица, навроде воробушка. Петенька позвонил в его квартиру, и Люба, открывшая дверь, ахнула на пороге и глазами заморгала.
- Где он? - прорычал Петенька.
- Что ты, что ты, нет здесь никого! – заикаясь, заговорила Люба - Спят уже все давно. Убери ружье-то от греха подальше!
- От греха подальше?! - завопил Петенька - От греха подальше ты лучше сиськи голые спрячь под воротник!
И тут из дверей появилась голова Дантовского. Голова огляделась и осведомилась:
- Какого черта ты тут делаешь, сумасшедший алкоголик и идиот?!
- А сейчас ты узнаешь, какого черта я тут делаю - сказал Петенька и выставил вперед охотничье ружье - Ты зачем у меня жену увел?
- Я не уводила - испугалась голова - Она квартиру здесь снимает.
- Вижу я, что она здесь снимает, - глубокомысленно заметил Петенька, - Я тебя сейчас убью.
Дантовский пискнул и прибрал голову к рукам, дверь за ним захлопнулась, и Петенька так и остался стоять с вытянутым вперед ружьем и непроходящим желанием пристрелить сволочь Дантовского.
Спустя недели две позвонила Любочка и сказала, что уезжает с Дантовским в Северную Америку.
   И не было денег вот уже пятые сутки. На шестые сутки пришла тоска, а на седьмые - спасительное Слава тебе Господи а не продать ли холодильник. С холодильника напились, как на праздник, и стали мыслить свежо и трезво, как никогда, про то, как хороша жизнь, и чем она хороша: реки у тебя, жизнь, широкие, горы высокие, озера прозрачные, и раз у тебя все так хорошо, то сама по ним и плавай. И где я только не был и нигде не бывал. Да постой-ка, а третьего дня с Семеном в зоопарк ведь ходили... Да не третьего дня, а месяца три назад, и не с Семеном, а с Сашкой с третьего литейного, и до зоопарка, кстати, если ты помнишь, мы не дошли, так и сели на скамеечку перед выходом. Сашенькину дотацию - и ту пропили, это не то... Ведь не бывал же я, например, в Северной Америке...
   Скверный запах сгоревшего чего-то заставил его очнуться. Он лежал перед дверью в большую комнату, от которой и пополз на кухню, где явно что-то горело. Я ведь ей говорил - рассуждал он, проползая в двери кухни, - что муж я хороший, пью мало, вон Григорьев всегда из горла пил, еще с первой стипендии, а она еще говорит, что не останется, вот и вещи забрала дура, противная рожа. Пущкин! Эй, Пушкин! Ты друг или шерстяная варежка? Пушкин ничего не ответил, только подошел к раковине и положил себе на лоб мокрое полотенце.
- Пушкин, говори честно, это ты у меня вчера кошелек взял?
- Ничего я у тебя не брал, - обиделся Пушкин. - И вообще, уйду я от тебя.
- От меня не уйдешь! - рассердился Петенька. - Сначала деньги верни, а потом и катись на все четыре стороны!
- Это от тебя-то не уйдешь? Да от тебя даже Любочка с Дантовским ушли!
- В первый раз ушли, а во второй не уйдут! Я вот захвачу самолет, да и айда в Северную Америку! Так вы все меня и видели! - и он показал Пушкину фигу.
Грустно покачал Пушкин головой, плюнул, и растворился в воздухе.
    Петенька стоял у буфета в аэропорту "Шереметьево". Он даже купил себе бутерброд с красной рыбой и кофе со сливками. Правая рука Петеньки вела себя неспокойно  и то и дело с неизменным рвением ощупывала правый карман. В левом его кармане лежал кошелек темной кожи с документами и деньгами, вырученными за фонарные лампочки и остатков с холодильника, в правом же лежала бомба и два юбилейных печенья.
   Самолет планировал долететь до Санкт-Петербурга, а Петенька планировал долететь до Северной Америки. Петенька сел в кресло и пристегнулся по приказу зеленой лампочки. Конечно, невозможно отрицать, что Петенька не боялся. Невозможно даже сказать, что Петенька пошел на это осознанно, и если мы спросили бы теперь у Петеньки: И зачем это Вы, Петенька, хотели лететь в Северную Америку и как Вам не стыдно, то Петенька бы ответил: Стыдно, и даже очень, но как же в нее не лететь, ведь там же Любочка, и еще черт его знает что такое. И если бы мы попросили его продолжать, он бы продолжил так: что с точки зрения теории он не прав, потому что это ему надо было в Северную Америку, а всем остальным гражданам туда было не надо, потому что им надо было в Ленинград, следовательно, прежде всего он должен был узнать у них - граждан: а не хотят ли они слетать в Северную Америку? И если бы они ответили, что не хотят, то он бы должен был их высадить, но с другой стороны, чего их спрашивать, если их сколько ни спрашивай, они все равно скажут что хотят, а это в свою очередь доказывает, что Петенька так таки и был прав, что ни о чем таком их не спрашивал.
   И все в России воруют. А что в России воруют? Да все воруют. Что не воруют, то прячут, а то, что спрячут, подождут и унесут попозже. А что попозже не унесут – значит, вообще вещь никчемная и худая, а если обратно вернутся, так только за инструкцией по применению. И каждый, даже самый симпатичный, средь бела дня до дома дотащивший, сидит и молится: Господи пронеси и Господи помилуй, помоги завтра протащить через проходную часы "Слава" с автоматическим заводом, и айда вперед без страха и сомнений.
   Петенька отошел в туалет, и оставил свою куртку с бомбой и двумя юбилейными печеньями. Очень, впрочем, возможно, что никто бы его куртку не своровал, но все-таки своровали. Петя чувствовал, что душа его сама собой уходит куда-то, как крысы уплывают с тонущего корабля. В горле что-то екнуло и сжалось, Петенька затравлено огляделся по сторонам, его пронзила острая но бесполезная мысль: "Вот тебе Петенька и Северная Америка". Воспоминания о бомбе в кармане куртки, которую унесла какая-то скотина, казались ему до того страшными и дикими, что голова отказывалась их воспринимать. Стюардесса маневрировала по коридору, выписывая искусно кренделя, и нагибалась близко к гражданам с пейджерами, и еще ниже к гражданам с сотовыми телефонами. Последив за ней, Петенька все-таки взял себя в руки и стал оглядывать соседей, в коих ничего примечательного не заметил. Дама справа, до того елозившая в кресле, встала и пошла в туалет. Мимо нее неуверенно пошатываясь и хватаясь за сидения, шел дяденька с обалдевшим лицом и подозрительно бегающими глазками с Петенькиной курткой на плече. "Куда летим, командир? - спросил пассажир, отдавая Петеньке куртку в курительной комнате.
- Спасибо, в Северную Америку.
- Чего тебе там?
Петенька коротко рассказал про Любочку, сволочь Дантовского и свое место под солнцем.
- Все, гады, украли - закончил Петенька очень убедительно.
Пассажир помолчал, но потом спросил неуверенно:
- Хочешь, помогу?
Петенька удивился, но возражать не стал.
- А как же Ленинград?
- А, - отмахнулся пассажир, - Все равно я там никогда не был.
Когда в следующий раз стюардесса пошла по коридору, Петенька ей сказал:
- Извините пожалуйста, можно Вас на минутку?
Стюардесса нехотя подошла.
- Вы позволите Вам кое-что сказать шепотом?
Стюардесса скривилась, но все-таки нагнулась как перед гражданами с пейджерами.
- Простите пожалуйста, - зашептал ей в ухо Петенька, - Но нам пришлось захватить самолет,
Вы не пугайтесь, но скажите своим, что мы теперь летим в Северную Америку.
- Вы что спятили?! - заорала стюардесса и разогнулась, как пружинка, - Скажите спасибо, если нам топлива до Вышнего Волочка хватит, не то что до Северной Америки!
Пассажиры как по команде обернулись.
- Значит, заправимся в Вышнем Волочке - невозмутимо сказал новый Петенькин товарищ.
- Вы это что, серьезно? - спросила стюардесса.
- А Вы что, не поняли, что мы шутить не будем?! - гаркнул Петенькин товарищ и, не долго думая, достал из куртки бомбу и помахал у нее перед носом.
- Хорошо, хорошо, - сказала стюардесса, - Я все передам.
И, плавно покачивая бедрами, вышла из салона.
- А почему это в Северную Америку? - спросила соседка Пети, которая только что вышла из туалета, - Может, лучше в Италию?
- Гражданочка, сядьте на свое место, он сказал в Северную Америку, значит, в Северную Америку.
- Нет, вы как хотите, - сказал товарищ с сотовым, - А я ни в какую Северную Америку не полечу, у меня встреча через два часа у Эрмитажа.
- Встречаться будешь завтра! И отдай сотовый, я маме звякну.
- Он тут не берет, - сказал товарищ. - Слишком высоко.
Вернулась стюардесса и подошла к Петеньке. Нагнувшись, она сказала ему на ухо:
- Капитан говорит, что он не против, только он не понял, почему именно в Северную Америку?
Петенька никогда самолетов раньше не захватывал, бомб в карманах не таскал и не объяснял капитану корабля, почему они летят в Америку, поэтому он ответил просто и со вкусом:
- Не знаю...
- Может, тогда лучше махнем в Египет? Там пирамиды с пальмами и море!
- Он сказал в Северную Америку, значит в Северную Америку - опять повторил Петенькин товарищ.
- Ну хотя бы в Южную... - возразила стюардесса.
- А будешь спорить, получишь бомбой по башке! - вдруг сказал Петенька, который сам от себя не ожидал такой наглости.
Стюардесса же его после этого зауважала и больше никуда махнуть не предлагала.
В микрофоне кто-то захрустел, откашлялся и сказал: "Дамы и господа! По техническим причинам полет в Санкт-Петербург отменяется, самолет вынужден приземлиться в Северной Америке. Команда просит пассажиров не поддаваться панике, пристегнуть ремни безопасности и лететь туда, куда им сказано". Микрофон опять заскрипел, закашлялся и замолчал. Наступил короткий период тишины: пассажиры обдумывали то, что услышали. Петенькин товарищ достал "Пегас" и закурил. Петенька не знал, можно ли курить в самолете, но он подумал, что раз можно в Северную Америку, то уж курить-то можно наверняка. Сидели молча, пока одному гражданину, по-видимому, обмозговавшему все как следует, не стало дурно, и он поседевшим голосом не спросил: "Товарищи пассажиры, можно выйти и не сообщать куда следует?" Его товарищи пассажиры посмотрели на него как смотрят на ненормальных, и один мужчина с газетой буркнул: "Псих какой-то!" А женщина, сидевшая слева, удивилась: "Вы что, не хотите в Северную Америку?"
- Нет, - грустно отвечал товарищ, - Я домой хочу.
- Завтра в Санкт-Петербурге тринадцать градусов обещали - вступил в разговор худой человек без очков, которому они бы пошли, а без них он выглядел неважно.
- Кому обещали, Вам?
- Нет, не мне, по телевизору.
- А раз не Вам обещали, то не Вам и судить - рассудил рассудительный пассажир.
- А в Северной Америке какие цены? - спросила девушка в красном платье.
- Тринадцать - опять сказал худой молодой человек.
- Что тринадцать? - удивилась девушка.
- Температура - настаивал молодой человек.
- Я про цены спрашиваю, а вы все со своей температурой лезете - обиделась девушка.
- Послушайте, если совсем выйти нельзя, то хоть на минуточку можно?
- Да идите, куда хотите, никто Вас тут не держит.
- А знаете, что вас всех объединяет? - спросил Петенькин товарищ, - Что все вы дураки и пьяницы, и суда на вас нет, а вот он - товарищ ткнул Петеньку пальцем - он самолет ради любви захватил, он ради нее в Северную Америку летит, чтоб забрать ее обратно, так что летите и уважайте кого следует, а то у-у-у! - и он погрозил гражданам с пейджерами. Петенька после таких слов вспомнил, как он давно не пил. Он огляделся затравленно и дико по сторонам, догадываясь, что совсем не тянет на героя. Он чувствовал, что совсем спятил, и ему, наверное, за это намылят уши. Но он уже ничего повернуть назад не мог.
- Ну что, друг Пушкин.
- Я не Пушкин, я Белая Горячка.
   На рассвете без всяких без заправок прилетели в Северную Америку. К нему опять подошла стюардесса  и спросила, как Любочкина фамилия. Петенька вспомнил. И еще через полчаса привели Любочку. Любочка стояла в проходе растрепанная, без сумочки и с цветами. Она не знала, зачем ее схватили, зачем сунули цветы и притащили сюда, и не понимала, чего ждали от нее все эти люди в креслах. И тут она увидела Петеньку, который так же растерянно стоял в дверях курительной комнаты напротив. Любочка выронила цветы и побежала  к нему через коридор. Они обнялись и прижались друг к другу. Петенька целовал свою любимую Любочку, гладил ее по волосам, и приговаривал: "Глупая ты глупая Любочка, полетели скорей домой в Москву, а то останешься здесь навсегда!" И Любочка отвечала ему, что давно не знала, как отсюда выбраться, и не надеялась ни на кого, кроме чуда. И она не спросила у Петеньки: "Ты ведь не будешь пить?" Она не сказала ему даже, что не полетит с ним, если он будет пить, она просто гладила его по волосам и целовала в губы.
- Ну что, полетели? - спросила стюардесса.
- Полетели! - сказали они.
   Петенька очнулся в углу под раковиной с необычайно радостным чувством, что все так таки и получилось хорошо, и никто их с Любочкой не поймал, и в тюрьму не посадил. Любочка вернулась домой уставшая, с батоном хлеба и кефиром. На ужин они ели жареную картошку со сметаной, а к чаю было юбилейное печенье. А потом Любочка сказала: "Прости меня, но я не могу дальше поддерживать наши отношения, на тебя нельзя положиться, а у меня болит голова. Оставь меня, Петенька! Прости, что я такая подлая, но я не могу..." Петенька опустился на колени и заплакал. Он плакал оттого, что все ему только снилось, что жизнь ушла и не вернулась, что Любочка - единственная, родная, тоже уходит, потому что она так больше не может, и она тоже не вернется. И все это только потому, что он малодушный человек, и даже самолет захватить не в состоянии,  в состоянии только лежать под раковиной и плакать.
   В понедельник утром наступила весна. Он спал, и ему снилось только то, что потом сбывалось. Ему было тепло и хорошо на белом нескончаемом песке. Вокруг летали птицы и шумело море. Он увез Любочку в страну, где они стали счастливы, и оставил ее там навсегда.